Газета День Литературы - Газета День Литературы # 71 (2002 7)

• Название: Газета День Литературы # 71 (2002 7)
• Автор: Газета День Литературы
• Жанр: Публицистика

---

И Хуршеда подумала печально что они с Ходжой влюбленно неразлучно низко обречённо бились струились в одеялах но никогда не летали не витали.

А великий воздухоплаватель Ходжа Насреддин преодолевший в великом птичьем соитье непобедимую силу земного притяженья собрав разрушенное растоптанное алое одеяло семейное пошел от великих высоких скал поднебесных к последней самой высокой горе Хан-Кондара за которой уже не было ничего кроме крутой пропасти и необъятного лазоревого равнодушного к страданьям человеков как буддийские мудрецы неба неба неба куда уходят все души человеков и где покоится Великая Страна Усопших откуда приходят к нам часто гонцы наших усопших предков а мы не всегда узнаем их а мы никогда не узнаем их...

А гора Хан-Кондара сияла необъятными ликующими альпийскими снегами и Ходжа сладостно шел босой по сыпучим снегам ибо сапоги-чарохи он потерял уронил с небес когда витал с орлицей снежной перламутровой синеглазой.

О! что в мире слаще сладости бродить по девственным высокогорным снегам девьим разбивая разминая разрушая их хрусткое щекотливое первозданное девство? их сыпучую плеву алмазную корку? Что? что? что?..

А Хуршеда предвкушая исход великих путешествий великого Мужа своего скользила по ослепительным крупитчатым снегам ступая в следы Ходжи и дивясь их животворной великости и парной животной живучести — следы розово дымились...

Никого не было окрест кроме льющихся слепящих снегов

И кто же еще будет совокупляться соединяться как прежде с несчастным мужем исчерпанным истраченным моим?

Ойхххо! Ужель? Ужель? Ужель?

О! О! О...

О! там в алмазных снегах нежно дымчато стояла цветущая талая двустволая горная алыча женовидная древесная юная жена алыча горная одинокая одинокая....

Тогда Ходжа снял с себя одеяло алое разорванное и оно на морозе снежных вершин стало звонким почти стеклянным и тогда Ходжа бросил в несметную пропасть осколки обломки алого изломанного одеяла и стал радостно нагим среди пустынных слепящих алмазных снегов снегов..

И жена радостно подивилась статной молодой плоти тела его и побежала радостно за ним еще не чуя исхода.

А радостный Ходжа Насреддин великий пловец в океане безбрежных соитий побежал наго по снегам.

И нежно подбежал к алыче цветущей

и она встрепенулась заструилась как живая и она затрепетала и Хуршеда увидела учуяла как она затрепетала замаялась задрожала как жена верная живая сладостная долгожданная.

И Ходжа безнадежно нежно объял обнял окружил её руками и ногами и поместил нежно тихо бережно стреловидный несметный алый зебб фаллос меж двух её женовидных бархатных стволов.

О!..

И Ходжа закрыл великие свои глаза: и изумрудный глаз земного мира и бездонно-черный глаз глядящий в иные загробные миры и зашептал:

— Алыча алыча жена вечная моя! Ты никогда никуда не уйдешь! не изменишь! не убежишь! Ты вечная вечная снежная альпийская небесная любовь любовь жена моя!... И алыча чутко благодарно задрожав осыпала его живыми атласными детучими лепестками и он весь затонул сладостно в метели снежных лепестков... О!... О! О!

Тогда Хуршеда Ситора Сарипута поняла что это вечная любовь.

Тогда она яро зарыдала.

Тогда Хуршеда неслышно подошла к мужу Великому Страдальцу Певцу Апостолу Жертве Соитий и ударила полоснула уязвила его ножом вмиг ставшим гранатовым текучим. Вот они — кроткие семейные справедливые ножи!.. Айхххйи...

Тогда алыча безвинная обагрилась человечьей кровью и стала живой плотиной алой алой от крови бессмертного Ходжи Насреддина на алой алыче распятого от любви вечной необъятной.

Аллах! Аллах! Всенебесный! Всемогущий! А может ли вкусить смерть Твой вечный Ходжа Насреддин странник и всех соитий святой участник?..

О святой океан соитий! Кто радостно не тонул в твоих плодоносных волнах?.. Айхххйа!..

И я! И я!.. Айя!..

Илья Глазунов МОЙ СТОЛЫПИН (Из книги воспоминаний)

"Счастлив умереть за Царя".

П.А. Столыпин. 1 сентября 1911 года.

Как и многие, на первых порах горбачевской перестройки я верил, что действительно началась борьба с окостеневшей всевластной диктатурой Политбюро и КГБ, что грядет чуть не "новый НЭП", когда будет дана свобода частной инициативе — при сохранении ключевых экономических позиций в руках сильного единого государства. Верилось мне также, что в условиях свободы слова и гласности с русской культуры, наконец-то, падут идеологические оковы, и к нам вернется былая духовность.

Клеймившие доселе Глазунова как художника, "не помогающего строить коммунизм", воспевающего "проклятое прошлое" с его православной церковностью, Союз художников и Академия художеств СССР впервые пригласили меня принять участие во Всесоюзной художественной выставке в Манеже.

Мне позвонили за день до ее открытия и сказали, что ждут от меня две картины по моему выбору. Вспомнив свою юность, я завернул в простыни "Воскрешение Лазаря" и, размером поменьше, "Детство Андрея Рублева". Вместе с добровольцем-помощником мы "доперли" их пешком от Калашного до Манежа. Вошли со служебного входа и сразу направились в дирекцию выставки, где, как нам сказал постовой, уже находились президент Академии художеств Б.С.Угаров и глава Союза художников РСФСР С.П.Ткачев.

Незадолго до этого кто-то из моих знакомых рассказал мне, как генсек Горбачев на одной из недавних выставок остановился у какого-то пейзажа и, ни к кому не обращаясь, произнес: "А, церковь!.." Услужливо подлетевший к нему Сергей Ткачев затараторил: "Михаил Сергеевич, знаете, мы и так уж до минимума свели церковные мотивы, но два-три пейзажика все-таки проскочили". Горбачев посмотрел на худчиновника с холодным удивлением: "А зря вы так относитесь к памятникам русского зодчества — чего же тут бояться?"

Рассказавший мне эту историю коллега улыбнулся: "Вот так, Илья, новые времена пришли! А Ткачев-то побледнел даже — не угодил…"

Все это вспомнилось, когда я открыл дверь в дирекцию Манежа и увидел вальяжно развалившегося в кресле президента АХ Угарова. В свое время я застал еще его на берегах Невы в институте им. Репина. Я был первокурсником, а он уже защищал аспирантскую работу на тему о счастливой жизни советских колхозников. В Академии его почему-то называли "Берка-кантонист".

Ткачев, в отличие от Угарова, расплылся в улыбке, увидев меня: "Здравствуйте, здравствуйте, Илья Сергеевич! Вот видите — и вы теперь будете представлены на нашей общей совместной выставке советских художников! Сами понимаете: перестройка, все меняется",— хихикал он, потирая руки и кивая головой с прямым пробором, как у передовиков труда на плакатах 60-х годов.

Я вежливо спросил у руководителей советского искусства: "Мне будет позволено выставить две картины или одну?" Ткачев подчеркнуто вежливо забубнил: "Одну, одну! У нас совсем уже места нет, художников хороших в стране, к счастью, много, но Манеж-то не резиновый! Разворачивайте обе, сейчас и выберем".

Угаров, ненавидевший меня и словом и делом ничуть не меньше приторного Ткачева, презрительно процедил: "А зачем разворачивать? Выставим ту, которая поменьше. А орясину эту уносите домой — товарищ Ткачев прав, места нет".

В день открытия выставку посетили Михаил Сергеевич с Раисой Максимовной. Тайно симпатизировавший мне тогдашний парторг МОСХа Виталий Абакумов, смеясь, рассказывал на следующий день за чашкой чаю: "Ну и шухер ты навел вчера в Манеже, Илья! Угарова и Ткачева прямо колотило, как в лихорадке. Раиса Максимовна, обойдя с Горбачевым всю выставку, вдруг спросила:

— А где же работы нашего самого известного художника Ильи Глазунова?

— Ну как же, Раиса Максимовна, есть и Глазунов! Правда, он решил только одну работу показать — "Детство Андрея Рублева". У нас все художники представлены…

Абакумов, оживленно потирая руки, продолжил: "И вот, представляешь, Илья, вся толпа сопровождающих повернула назад и двинулась снова обратно к служебному входу, куда они, собаки, твоего "Андрея…" задвинули — в темный угол бокового отсека. Генсек с женой простояли возле картины минут пять, не меньше! Потом М.С. сказал: "Я Илью давно знаю, еще с комсомольских времен". А Раиса поддержала: "Какой глубокий психологизм, какая духовность выражена в этой работе!"