Газета День Литературы - Газета День Литературы # 65 (2002 1)

• Название: Газета День Литературы # 65 (2002 1)
• Автор: Газета День Литературы
• Жанр: Публицистика

---

Миф как таковой Дружников ненавидит. И в той степени — гигантской, — в какой мифологизирован Пушкин, — тоже. И той мере, в какой к этому мифу приложила руку официальная пушкинистика — в подавляющей части советская, — ненавидит особо. Полемические эссе Дружникова о Пушкине можно было бы озаглавить по-разному. Например: "Третья жена Пушкина" (имея в виду то знаменитое замечание Пастернака, что Пушкину надо бы жениться на Щеголеве, а также тот факт, что вторая жена Пушкина уже обыграна Дружниковым в его "маленьком романе" про Америку). Дружников назвал свои пушкинские очерки: "Дуэль с пушкинистами".

Это странно: Дружников и сам — изощреннейший пушкинист, его очерки обвешаны сотнями ученых ссылок. Хотя и художественная установка его не менее очевидна. В одних случаях (например, в сюжете о Наталье Николаевне) он демонстрирует чутье тонкого психолога; в других (например, в сюжете с Гоголем) — хватку опытного следователя, в третьих (например, о стихах "К Чаадаеву") — азарт текстолога-следопыта. Но ярче всего он выступает именно в роли изобличителя и разоблачителя мифотворцев; тут в нем просыпается язвительный полемист, беспощадный публицист — настоящий диссидент-отказник.

Центр мишени, своеобразное солнечное сплетение всей системы пушкинских мифов для Дружникова — конечно же, 1937 год: момент, когда государственное ликование по поводу юбилея "уравновесило" ужас репрессий, — сам факт столь искренней радости по поводу годовщины смерти воспринимается как мера фантастичности происходящего. От этой точки Дружников и отсчитывает мифологические потуги пушкинистики как в прошлое, так и в будущее.

В прошлое: от 1937 к 1917 году — когда Пушкина собирались то сбросить с парохода современности, то поставить к стенке в подвале, где "тенькали" пули. Имение его тогда же разграбили и сожгли (замечу Дружникову, что произошло это без всякой санкции Политбюро ЦК КПСС). Однако затем, после соответствующей проверки, большевики признали Пушкина "своим", то есть пламенным революционером, врагом самодержавия и предтечей социализма, — именно тогда Луначарский и пообещал вырастить из всякого пушкинского зерна социалистическую розу.

Что же до будущего, то дорога к нему лежит через 1941 год. Отныне Пушкин — гроза "клеветников России"; мимо его монумента идут на фронт маршевые роты, вставшие "от Перми до Тавриды" (я когда-то впервые прочел эти стихи именно на боевой открытке: "Не встанет русская земля?"). Земля встала, Берлин взяли, Пушкин сделался знаменем победившей страны, врагом зарубежных империалистов и отечественных космополитов. Теперь его русские чувства (и русские корни) высвечиваются, а всемирные отзвуки в его душе (и нерусские корни) отходят в тень — до той поры, когда Африка, пробужденная зовами соцлагеря, не требует поэта к новой священной жертве, и тогда арап Петра Великого оказывается возвращен в родословие поэта.

На всех этапах нужен! Изумительный случай тотального обожествления атеиста, — усмехается Дружников. — Идольское поклонение, увековечивающее языческую наивность. Сотворение идеала: образцовый семьянин, вызвавший на дуэль соблазнителя-иностранца... образцовый друг, передавший лиру... (лиру? кому? автору поэмы "Ганс Кюхельгартен"?..) — простите, уточняю: передавший великому русскому прозаику сюжет "Ревизора"... Ну, что еще в мифе? Чуткий слушатель народных сказок, кои в устах легендарной няни становятся поэмами... Мыслитель, сумевший сделать то, что не удавалось никому: совместить веяния свободы и чаяния империи... Гигант, на голову выше всех своих современников...

С последнего пункта Дружников и начинает разоблачение: с "длины тела". Сто шестьдесят сантиметров — не хотите? Илья Муромец (поперек себя шире, скроен по мерке русской печки, на которой пролежал тридцать лет) и тот на 5 см выше. Последнего прикола у Дружникова нет, я беру это из других археоантропологических разысканий, а теперь на этой несомненно балаганной ноте прерву заразившее меня дружниковское мифоборчество и вернусь к объему понятия.

Итак, в основной своей части (и в гомерических своих масштабах) пушкинский миф совпадает с советским периодом, и это совпадение насыщает дружниковские инвективы диссидентским негодованием.

Однако Советской власти нет уже десять лет, идеологической отдел ЦК установок не спускает, цензура обсценной лексики не вымарывает.

И что же?

Двухсотлетний юбилей помогает Дружникову приобщить нас к тому, какой вид приобретает пушкинский миф в наше долгожданное рыночное время. Игральные карты с профилем Пушкина. Водка "Болдинская осень". Конфеты "Ай да Пушкин!" (сластены пусть продолжат цитату). Лучше всех — соперница американской Барби, кукла Наталья Николаевна с набором белья, чтобы раздевать и одевать. Положим, это маскульт. А что у пушкинистов? Ритуальная пушкиномания музейщиков, читающих стихи, как молитвы, лихорадочная конкуренция толкователей, "тихо постреливающих новые идеи у новых авторов без ссылок на источники, конечно".

Конечно, тип троглодитства меняется; газета "Гудок" уже не печатает статьей под титлом "Голос, тревожащий сердца", а "Сельская жизнь" — под титлом "Не зарастет народная тропа". Но что-то не наблюдается в сфере пушкинской мифологии долгожданного отрезвления. И, похоже, в будущем не предвидится. Что ж вы все вешаете на Советскую власть?

Нырнем вместе с Дружниковым еще раз в прошлое.

В газете "Правда" — возмущенная статья о Пушкинском Доме: оказывается, что "там требуется разрешение, проверка, кто ты такой и пр., вместо того, чтобы просто дать читать".

Ни Кирпотина еще нет, ни Ежова — все это происходит в 1914 году, за три года до большевистского переворота.

Пушкинист идет в архив полиции читать дела о Пушкине. Ему дают отлуп: "Скажите, что вам нужно, а мы решим, что давать, а что нет".

Это — в 1906 году, когда Советская власть проектируется разве что в головах, по которым плачут столыпинские галстуки.

Вопрос к Дружникову в свете вышеизложенного: а что, если пушкинская мифология, столь прочно сросшаяся с Советской властью, на самом деле порождена не этой властью, а чем-то более объемным, широким и фундаментальным в русской жизни, что было до этой власти и остается после нее, а может быть, страшно подумать, так навсегда и останется — "пока в подлунном мире жив будет хоть один пиит"?

Кто создал миф?

Пушкинисты, — решительно отвечает Дружников. И конкретнее: те, что в команде Пушкинского Дома. Это они охотнее и усерднее других гримировали Пушкина, готовили умнейшего человека России под "контроль пролетарских масс". Это они вымарывали из его текстов "лишнее" и раздували "необходимое". Это они никого не подпускали к архивам, отшивали "чужих", подвергали остракизму инакомыслящих, так что отшитые, "разбросанные по провинциальным пединститутам" и лишенные кафедр, ходили с ярлыками диссидентов.

Все правильно — с точки зрения фактов. Негладко с эмоциями. Я имею ввиду мои эмоции, читательские. Я должен был бы вознегодовать против этих правителей Дома, бурмистров пушкинистики. Но — не могу. Потому что в "топку диктатуры" первыми пошли они сами: в сталинские лагеря и к чекистской стенке, и эта их судьба еще более плачевна, чем страдания лишенных кафедр диссидентов, разбросанных по провинциальным пединститутам. Эпоха другая? Конечно. Но миф-то один. И в ситуации мифа, становящегося едва ли не более реальным, чем сама жизнь, кочегары мифа делаются и первыми жертвами его.

Дружников все это осознает и даже демонстрирует. Но все-таки не может свести свои чувства к единому знаменателю. А если даже он сможет — я не смогу. Потому что миф неотделим от реальности. Он так же страшен, как она, и так же неотвратим, потому что кроме этой общей реальности у нас ничего нет. Это "ничего" — продолжение того, что для нас — "всё".

А кто у самого истока, у самых первых аберраций, положивших начало пушкинскому мифу во всех его поворотах? Лукавые исказители? Тупые невежды? Циничные манипуляторы?

Ни те, ни другие, ни третьи.

Сам Пушкин — первый созидатель мифов о себе и о своем окружении. Это он — автор легенд о жене-мадонне, о няне-сказительнице, о великом императоре и о народе, сбитом с толку искусителями-бунтовщиками. Можно все эти заморочки вправить обратно в "объективную реальность". Но нельзя освободиться от ощущения, что миф — это нечто безграничное и малоуловимое, ложное и истинное разом. Применительно к Пушкину — им же первоначально инспирированное. А подхваченное — всеми: от первых восторженных читателей до тех, кто и двести лет спустя пьет водку "Болдинская осень" и имеет вкус к раздеванию и одеванию кукол типа Барби.