Владимир Короткевич - Колосья под серпом твоим

• Название: Колосья под серпом твоим
• Автор: Владимир Короткевич
• Издательство: Мастацкая лiтаратура
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1977

Приднепровье, середина XIX века. Готовится отмена крепостного права, меняется традиционный уклад жизни, растёт национальное самосознание белорусов. В такой обстановке растёт и мужает молодой князь Алесь Загорский. Воспитание и врождённое благородство натуры приводят его к пониманию необходимости перемен, к дружбе с людьми готовыми бороться с царским самодержавием. Одним из героев книги является Кастусь Калиновский, который впоследствии станет руководителем восстания 1863–1864 в Беларуси и Литве.

Авторизованный перевод с белорусского В. Щедриной

---

Она скатилась вниз по ступенькам с галерейки и припустилась бежать так, как не бегала никогда в жизни. Чуть не потеряла в кустах шубейку, исцарапала руки в живой изгороди, больно ударилась ногой о камень. А теперь вот лежала и думала, было все это или нет.

Истопник грохнул в коридоре дрова на железный лист возле печки, и она представила, как хорошо эти дрова пахнут — свежестью, ароматом морозного дерева и подтаявшим снежком.

Ярош Раубич, войдя в комнату, тоже принес запах снега и чистоты. Присел на край кровати.

— Что ж ты лежишь, доченька? Сороки снег принесли.

— Я еще капельку-капельку, — сказала она.

Лицо Раубича, если на него не смотрел никто чужой, было совсем не желчно. И в глазах не было той пытливости, которая обычно смущала всех. Была в них даже какая-то вина, нечто вроде вечного осознания какой-то погрешности в том, что он делает.

Майка играла браслетом, вертя его на отцовском запястье.

— Шиповник, у-у, как колется… Курган, у-у, какой высокий… А вот «бу-у» — страшный рогатый бык. Гам — и съест.

— Бык? Это зубр.

— А зубр разве не бык?

— Пусть так. Однако же зубры никого не едят… Однажды шляхтюк в сильный мороз ехал на санях, полных сена, пущей. Зубр подошел, осторожно подцепил сонного шляхтюка на рога и положил его на снег.

— Неправда, папа. А кони?

— А кони думали, что это корова. Кони ведь не боятся коров.

Майка засмеялась.

— А потом зубр пошел за санями и ел сено, пока не съел все. А шляхтюк ругался: «Корова ты гадкая! Бык ты холерный! Чтоб тебя так волки ели, как ты мое сено съел, чтоб тебя…»

Девочка, смеясь, прижалась щекой к железному браслету.

— А зубр?

— Съел и ушел. Они добрые. Они страшные только для врагов, зубры.

— Ласа-зубр. Хороший зубр. У, какой железный!

Раубич погладил ее по головке.

— Достаточно, детка. Не стоит тебе играть с этой штукой. Это игрушка для взрослых.

Приподнял ее вместе с одеялом.

— А я тебе секрет раскрою, хочешь?

— Хочу.

— Алесь прислал за тобой лошадей. Хочешь с мамой съездить к нему на рождество?

— А ты?

— Я не могу, — серьезно, как взрослой, сказал Раубич. — Мне надо ехать почти на другой конец губернии. Понимаешь, мужские дворянские дела. Это тебе не интересно. Так хочешь?

— Хочу, папа, — вздохнула она. — Только тебя жаль.

— Тогда одевайся. Сама. Как взрослая. Одевайся, Михалина.

И развернул вокруг ее кровати и умывальника японскую ширму.

— Папа, — спросила из-за ширмы Майка, — Лазник есть?

— Какой Лазник?… А-а. Нет, детка. Никого такого нет. Ни лазников, ни водяных — никого. Это только ворчливые бабуси пугают девочек. Но ты не верь и никого-никого не бойся. Страшными бывают лишь злые люди.

Майка фыркала в ладошки над умывальником.

— А кого же я тогда вчера видела в нашей бане? В окно. Сидит, черный такой. И веники с себя снял.

— Раубич осекся.

— Ну, один, может, и остался, — наконец сказал он. — Только он старый, он, наверно, скоро уйдет в лес и уснет там навсегда среди берез. А пока ходит себе из бани в баню. Носит детям подарки перед рождеством. И тебе принес. И золотой медальон принес вместо того, что ты… потеряла. Ты ведь теперь почти взрослая, девушка. А значит, можешь носить золото.

— Папа, разве мы так бедны, что носим железо?

— Это не просто ржавое железо. Это железо даже без пылинки другого металла…

Помолчал.

— Нет, детка, мы не бедны. Мы еще держимся за старый-старый обычай, ставший нашим фамильным. Мы, мужчины из Раубичей, носим только железо, потому что золото очень грязный металл. Самый грязный, какой есть на земле.

— А как же мне его носить?

— Девочкам можно. И потом — это старое золото. Его добыли деды… железом. Такое можно.

Майка, уже совсем одетая, выбежала из-за ширмы и бросилась Ярошу на шею. Он подхватил ее, легонькую, теплую, самую дорогую ношу на земле.

«Боже, — думал он, — что ж это я делаю все последние годы?! А она что? Что она будет делать, маленькая?»

Но он знал, что все останется по-прежнему, и ничего ей не сказал, лишь поцеловал темно-голубые глаза.

— Слушай, — сказал он, — слушай меня, лапуся. Будь умницей, не обижай Алеся, не «вображай» перед ним, как вы, дети, говорите.

Он, конечно, понимал это неблизкое обещание взрослости в любимой дочери. Но говорить об этом было нельзя. Рано.

— Я менее всех других хотела б его обижать, — вздохнув, сказала она. — Да что поделаешь, если он такой медвежонок?! То ловкий и веселый, а то увалень увальнем.

— Ты все же постарайся, — сказал Раубич.

— Я постараюсь, — пообещала она.

…Выехали в зимнем возке впятером: мать, Франс, Майка, младшая сестра Наталья и Стась, самый маленький из всех.

В окошечки возка были видны ложбины, заснеженные леса, птицы, что прилетают из далекой Лапландии и зимуют у нас, косогоры над белым Днепром и лиловые кустарники на гривах.

Кучер пел что-то грустное и раздольное, покачивая в такт пению головой.

Звонко визжали под полозьями морозные колеи.

Ветер принес далекое волчье вытье и редкий орудийный гул льда, ломающегося на Днепре от мороза.

От неподвижности всем в возке было немножко холодновато.

А потом с гряды заметили далекие огни в снегах. Лошади побежали быстрее. Возок остановился, резко развернувшись, у парадного крыльца.

…Навстречу высыпали люди, быстро несли детей в дом, раздевали их, пахнущих морозом, сажали на длинную горячую лежанку в гардеробной, давали по глотку горячего вина с корицей.

Алесь то пожимал руку Франсу, то наклонялся к Майке, то целовал маленькую Наталку (Майку целовать он стеснялся).

А потом сюда ввалилась целая гурьба приехавших ранее гостей: Мстислав, Ядзенька Клейна, Янка, черный, как сапог, и бесконечно веселый. Объятия, визг, смех.

— Чего-чего, а шуму будет. И не говори, кума, — сказал пан Юрий.

Он был счастлив. На рождество в Загорщину неожиданно приехал старый Вежа.

Вежа встретил детей на верхних ступеньках лестницы. Брал детей на руки, смотрел им в глаза.

— Это чья же такая? Твоя, пани Надежда?

— Моя.

— Красивая какая. А это? Ого, ну, это я сам догадываюсь. Новый приднепровский дворянин, усыновленный Ян Клейна. Смотри ты, какой! Получишь от меня саблю.

— Спасибо вам, — серьезно сказал мурuн. — У Реки много врагов.

Дед неожиданно вздохнул и поцеловал Янку.

— Придет время — я сам найду тебе жену и оружие. Алеся хоть любишь? Будь ему другом. Как нитка за иголкой. Ты, брат, смотри. Тебе еще придется всей жизнью доказывать… что ты — наш.

Легонько сжал в висках голову Мстислава.

— Пустите меня, пожалуйста, — серьезно сказал Мстислав.

— Почему это?

— Мы уже взрослые.

— Правильно, — согласился дед Вежа. — Вы взрослые. Так, значит, ты самый лучший друг моего внука?

…Наконец дошла очередь до Майки. И тут дед изволил присесть на поставленное сыном креслице.

— Раубичева? Ну, дай посмотреть на тебя.

Долго рассматривал пепельные, с золотистым оттенком волосы, сиреневое платьице с короткими рукавами, темно-голубые притворно-наивные глаза.

— Чертик? — спросил он. — Чего тебе не хватает для того, чтоб стать хорошим и добрым, чертик?

Майка улыбалась краешком рта. Ее сердил этот осмотр, она чувствовала в нем что-то неловкое и про себя решила отыграться за него на единственном человеке, которого было почему-то приятно дразнить, — на Алесе.

— Взрослости, — сказал Вежа. — Жизнь тебе позволяла все, капризный чертик. А вот когда она начнет сопротивляться, начнет мять, — тогда ты поймешь и станешь хорошим, чертик с изумительными глазами.

Погладил ее ручку.

— Будь добрым с… людьми, чертик. Так или нет? Будешь?

— Попробую, — сделала она книксен.

Пошла дальше. Старик смотрел на нее и думал:

«Самая подходящая пара будет для Алеся. Честная семья. Одна из немногих настоящих. Однако кто знает, что получится из девочки через семь лет…»

И после разговора с детьми Вежа стал особенно язвительным с гостями, шокировал их всех мужицким языком вперемешку с самым утонченным французским, умышленно нападал на то, что было дорого собеседнику, — словом, расклеился.

На него смотрели с удивлением, поражаясь грубым мужицким фразам, которые он произносил с особенным смаком. Пока что на людях это позволялось лишь Клейне.

Они просто забыли, что Вежа и раньше отличался этим. Забыть было легко — старик не появлялся среди них целых десять лет.

А старый князь — к детям. Сам открыл им дверь в зал, где стояло что-то таинственное, раскинувшее в разные стороны лапы. Сам приказал зажечь свечи, стрелял вместе со всеми из хлопушек, помогал разбирать подарки, первым вел детский хоровод.

Прямо на анфиладе, из комнаты в комнату, двигалась пестрая цепочка, а впереди легко вышагивал седой человек почти саженного роста и напевал: