Владимир Короткевич - Колосья под серпом твоим

• Название: Колосья под серпом твоим
• Автор: Владимир Короткевич
• Издательство: Мастацкая лiтаратура
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1977

Приднепровье, середина XIX века. Готовится отмена крепостного права, меняется традиционный уклад жизни, растёт национальное самосознание белорусов. В такой обстановке растёт и мужает молодой князь Алесь Загорский. Воспитание и врождённое благородство натуры приводят его к пониманию необходимости перемен, к дружбе с людьми готовыми бороться с царским самодержавием. Одним из героев книги является Кастусь Калиновский, который впоследствии станет руководителем восстания 1863–1864 в Беларуси и Литве.

Авторизованный перевод с белорусского В. Щедриной

---

Павлюк летел на Андрея, и Кондрат подставил цепильно, рванул цеп из рук брата и отбросил в угол… Андрей, словно не понимая, налетел на них, поднял цепильно — бич привычно вертелся в воздухе.

Кондрат знал: один удар — и смерть. Прыгнул, схватил Андрея за руки. Тем временем Павлюк снова ухватил свой, а заодно и Кондратов цеп. Кондрат потянул Андрея за собой вместе с цепом и спиной прижал Павлюка в угол. Не имея возможности размахнуться, они лупили одними бичами, то по своим рукам, то по Кондратовой спине. Бичи болтались, как язык в колоколе, и хлопали мягко, но чувствительно.

Кондрат получил от кого-то по голове. Зашатался. И в этот момент в гумно влетел озерищенский пастух Данька. Гнал коров, хотел попросить огнива и увидел.

— Пляшете? — с лютым юморком спросил Данька. — Танцы?

— Аг-га, — ничего не понимая, сказал Кондрат.

— Ну, так я вам последний сейчас сыграю, — улыбнулся Данька.

И хлестнул с выстрелом цыганским кнутом. Да по всем троим. Да еще. Еще.

— Аюц, хряки! Ашкир вам, бараны!

Наконец до всех троих дошло, да и жалил кнут, будто горячим железом.

Братья отпустили друг друга. Бросили цепы.

Неладно было в гумне. Не смотрели друг другу в глаза.

— Вы что же это? — спросил побледневший Данька. — Ах остолопы, ах вы дрянь блудливая…

Когуты молчали.

— И, наверное, из-за бабы? Я и то вижу: на деревне один смоляной забор да три болвана возле него… Да есть ли такая баба, чтоб достойна была?!

Кондрат наконец опомнился:

— Хватит. Не трожь бабу.

— Я ее зацеплю! — с угрозой сказал Данька. — Не все мне по жолнеркам да вдовам. Подумаю вот, подумаю, да у вас, козлы, и у тебя, птенец, умыкну ее из-под носа…

Красивое Данькино лицо было сурово. Что-то ястребиное светилось в глазах. Задрожали брови.

— Братья… Да вы, как пырей, с одной связки все… А ну, миритесь!

Молчание было продолжительным. Потом Павлюк тяжело вздохнул.

— Я виноват, Кондрат… Виноват, Андрейка.

— Черта нам с того! — буркнул Андрей.

— Я сказать хотел — духу не хватило.

— С тобой она хочет? — глухо спросил Андрей.

— Да… Не хотел, брат.

Андрей махнул рукой:

— А, да что там… Спал ты, когда совесть раздавали… Идем, Кондрат!..

…Часом позже, сидя на берегу, братья все еще молча макали руки в воду и прикладывали к синякам и шишкам. Нарушил молчание Андрей:

— Ну?

— Вот тебе и ну. Проспали.

— Дак что же зробишь? Другому б бока намяли. А тут… Брат все же…

И Андрей растерянно улыбнулся.

— Дурни мы с тобой, дурни! Сразу спросили б. Вот и дождались.

— Свинья брат, — сказал «на пять минут младший». — Подъехал-таки.

— Брось, — вздохнул Андрей. — Он хороший хлопец.

— Хороший хлопец! — Кондрат поливал водой шишку на лбу. — Как дал, так я аж семь костелов увидел… Позор теперь! Бо-ог ты мой!

— Прохлопали мы с тобой, брат, — грустно улыбнулся Андрей. — Одно нам с тобой утешение: быть нам старыми холостяками да чужих детей нянчить… Хорошо, что хоть не минет нашу хату та невестка. И дети будут Когуты.

Он улыбнулся, но Кондрат понимал, как брату плохо. И хотя Кондрату тоже было так, что аж сердце сжимало, он пошутил:

— Ну, нет. В одной хате с ней я не смогу. Тут, братка, нам с тобой или делиться с отцом, или по безмену в руки — да к Корчаку.

Лицо у Андрея было спокойно, лишь ходило под кожей адамово яблоко.

— Недаром, брат, Адам яблоком подавился, — говорил Кондрат, изо всех сил желая развеселить брата. — Наконец, черт его знает, может, мы с тобой еще радоваться будем, плясать каждый вечер, что ее не взяли. Вот погоди, попадет он в эти жернова да к нам и жаловаться придет. А мы ему, вольные казаки, чарку-другую да в ухо.

— Что ж, — сказал Андрей, — к Корчаку, так к Корчаку.

* * *

Сабина Марич искала встречи с Алесем. Петербург, а затем Вильна не помогли ей. В Вильне она бросалась-бросалась, а потом нашла Вацлава Загорского и навещала его чуть не каждую неделю. Приносила ему конфеты, фрукты, спрашивала о жизни, что пишет брат.

Одиннадцатилетний Вацлав воспринимал все как знак уважения и любви лично к нему. Его, счастливца, на самом деле любили все. Так было в Загорщине, так было и в Вильне. И потому он и его компания встречали молодую веселую женщину радостно, приказывали дядьке ставить самовар, доставать припасы. А затем шли вместе с ней гулять на гору или в парк.

Сабина понимала: эти мальчишки — часть Вацлава, Вацлав — часть Алеся. И потому она старалась подружиться с ними и добиться их расположения.

Младший Загорский поехал в Вильно по протекции, в шесть лет. Поскольку ему принадлежала лишь часть капитала, Вежа решил быстрее выучить его, а затем послать учиться в Германию на инженера-дорожника. Там человек оканчивал учебу не со степенью магистра или бакалавра, а со степенью доктора. С этой степенью охотно принимала для подготовки Англия. Вацлав должен был окончить подготовительный курс у кого-то из кембриджских профессоров, пройти практику на английских железных дорогах и возвратиться в империю одним из мастеров своего дела, после чего всю жизнь он будет человеком. Дед торопился. Ему надо было поставить на ноги и этого.

Вацлав был в шестом классе. Он читал так много и, главное, имел столько книг, что с ним дружили и семиклассники.

Веселый, подвижной, как ртуть, удивительно остроумный для такого возраста, всегда готовый натянуть нос начальству, при этом выгородить друзей и сам не попасться, он был общим любимцем.

Вацлав в самом деле был красив. Волосы волнистые, как у Алеся, глаза серые, с голубизной, рот с приятной, чуть хитроватой складкой, только и грызть ему орехи и шутки. Брови гордые и добрые.

Весь он был от Загорских и одновременно сам по себе.

Когда Сабина шла с мальчишками по улице с гордо закинутой головой, не было, наверно, ни одного человека, который не обратил бы внимания на эту компанию.

Гребень золотистых волос, влажные, словно зеленые камешки в росе, глаза, вся — неуловимая ящерица, струйка жидкого малахита, которого не бывает на земле.

…Вокруг Вацлава собралось ядро человек в семь. Три семиклассника, три мальчика из шестого класса, один пятиклассник.

Семиклассников звали Алесь Миладовский, Юлиан Чарновский и Титус Далевский. Последний был из «опасной» семьи, но едва не самый скромный и добрый из всех. Смотрел на Сабину преданно, тонюсенький, горячий, как огонек, очень в чем-то похожий на Вацлава.

Эти много знали про Алеся, слышали о Викторе с Кастусем.

Однако из всех, пожалуй, большее внимание привлекал одноклассник Вацлава, небольшой росточком, немного неуклюжий шляхтюк. О нем по секрету Вацлав сказал Сабине:

— Знаете, он в пятом классе был два года. Очень умный, но болезненный и бедный и часто думает там, где думать запрещено, в костеле, в классе. Ему есть о чем думать. А его секут и сердятся. И смеются подчас. Я его опекаю. И всегда его выставляю с лучшей стороны. И хлопцы начали уважать, а я с ним еще гимнастикой занимаюсь, и он стал ловчее.

Немного смешной, лобастый, с худым лицом и острым подбородком, этот мальчик наивно смотрел на мир узкими, как щелки, глазами, которые словно бы только прорезались. Смешной, симпатичный барсучонок.

Звали его Франц Богушевич.

Был он старше Вацлава, но Сабина не сомневалась, что слова об «опекунстве» не хвастовство.

Один не знал хорошо языков, кроме своего, да еще, как это часто бывало в белорусских фольварках, подпорченных русского и польского. Второй, сколько помнил себя, одинаково хорошо владел шестью.

Один слышал разговоры о выгодном в этом году ячмене (винокурни увеличили закупки) и о худших, чем у предыдущего, проповедях нового ксендза. Второй с детства знал, чем непригодна для условий Белоруссии агрономия Либиха и как развивалось красноречие со временем Цицерона и до наших дней.

И они были одноклассниками. Не было ничего удивительного в том, что один, который тянулся к знаниям, привязался к тому, кто знал больше, хотя тот и был моложе. Не было ничего удивительного, что младший тянулся к старшему, владеющему бесспорными знаниями, которых не приобретешь из книг: как приходится на каждом шагу бороться за семью, за фольварк, за землю, за свою честь и как выкручиваться из лап более сильного. У Франца было знание жизни и беды снизу.

Кроме всего, Сабина видела еще одно. Франц позволял опекать себя, пока у него еще не было этого безошибочного инстинкта отличать ложь и правду, сор и золото, тиранство, прикрытое красивыми словами, и ясного понимания того, что такое мир и какое место занимаешь в нем ты.

Гимназия делала из романтически-возвышенных, мечтательных и справедливых подростков будущих тайных советников, пшютов, снобов и баричей, и Франц понимал, что он должен придерживаться того форпоста человечности, который хотя и чисто по-юношески, но боролся с этим, и прежде всего Вацлава.