Иван Рукавишников - Прклятый род. Часть II. Макаровичи

• Название: Прклятый род. Часть II. Макаровичи
• Автор: Иван Рукавишников
• Издательство: Нижегородская ярмарка
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1999
• ISBN: 5-89259-020-8

Рукавишников И. С.

Проклятый род: Роман. — Нижний Новгород: издательство «Нижегородская ярмарка» совместно с издательством «Покровка», 1999. — 624 с., илл. (художник М.Бржезинская).

Иван Сергеевич Рукавишников (1877-1930), — потомок известной нижегородской купеческой династии. Он не стал продолжателем фамильного дела, а был заметным литератором — писал стихи и прозу. Ко времени выхода данной книги его имя было прочно забыто, а основное его творение — роман «Проклятый род» — стало не просто библиографической редкостью, а неким мифом. Было известно, что такой роман существует, но его практически никто не читал по причине крайней редкости.

Настоящее издание исправляет эту историческую несправедливость, поскольку роман достоин того, чтобы его читали и знали.

---

Кому-то пожал руку, Кому-то не пожал. Побрел, волоча шинель по грязному полу. Шагов на двадцать отойдя, возвратился неуверенно.

- Остался бы ты... Ну, для брата...

А Виктор ему:

- А как же радость жизни? Понимаешь, радость жизни...

Тусклым взором оглядев толпу людей, повернулся и быстро пошел Яша. Но тотчас обратно. Постоял от стола вдалеке. Помолчал. Видно было: хотел сказать нужное. Но сказал задумчиво:

- Извини, не провожаю. Пора мне... Да, да! С письмами с теми, что в шкафу железном, ничего не вышло занятного. Комендант рас т смеялся; куда их мне, говорит. А свои пометки увидал, на письмах пометки были, сколько денег он ей; на счетах подсчитал, записал; а теперь, говорит, выкинь эту дрянь.

- Ты про какие письма?

- Я разве не говорил?

- Не говорил.

- Ну, значит, мысли у меня путаются. Так я расстроен, так расстроен...

Махнул рукой и вразвалку пошел торопливо. И затерялся с широкой шинелью своей в толкучке темных одежд.

Говор аккомпанементный. Вопросы, на которые так хотелось ответить дерзостью. Но молчал Виктор. Дорочка не приходила больше. И зол был.

- Дорочка. Дорочка. Крест ли это, или скучное слово скучной жизни?

И откуда-то вдруг прокрался неведомый враг-человек. Смутный за Дорочкину честь восстал. Говорил:

- К барьеру!

И долго, для людей здешних молча, беседовал с этим неведомым Виктор. И говорил честно, открыто. И тот ему свое честное говорил. И пошел в лес утренний и дожидался. И дождался человека. И кто-то отмеривал шагами. И заряжали пистолеты. И сюртуки черные на фоне сосен заснеженных были так понятны и красивы. Но кратко отвечал Виктор и новым трем знакомым. Но тотчас забывал. Тяжелые часы-совы здешние все пролетели. Носильщики подошли. Варевич, Анкудинов, Кудрявый первыми ушли. В третьем классе поедут.

- А Виктору Макарычу отсюда в третьем нельзя. Ну, и я с ним во втором. До Москвы. И не вздумайте вы в наш вагон в гости. А ты, Кудрявый, знаю тебя, на станциях пиво пить не выбегай. А в Москве сам я вас на вокзале разыщу.

Вагонная ночь. То привычным безродинным стучащая, то нагло веселящаяся:

- В никуда. В никуда.

Нежданный сон. Душно тяжелый. Не приходила и тем дразнила издалека Дорочка.

День подмосковный морозный радовался. Григорием Иванычем разбуженный, в окно поглядел Виктор надолго. Пошел, умылся, пришел. На утреннего, на свежего человека любо глядеть Виктору. Новое. Что-то новое. Должно же быть новое. Сколько верст ночь съела. Женщины нет, и молчал, Григорию Иванычу не отвечал, в окно глядя. Да Григорий Иваныч и не прилипает. Снег белый. Домики. Улицы вот. Улицы, у вагона обрывающиеся. Начали подушки в пледы завертывать. Пледы в ремни. Остановка. Но скоро сдвинулся вагон. И еще так. И еще. Москва.

Входя в столовую вокзала Виктор сказал:

- Стойте!

И взял руку Ставрополева.

- Что?

Близко от них за составленными рядом столами сидела шумящая компания. Длинноволосый человек в церковной шубе рассказывал что-то, сидящие за столами хохотали. Человек десять. Много бутылок перед ними. Два лакея стоят, ждут, не отходят.

- Видите этого горбуна? Вон того, что женщину тискает?

Григорий Иваныч сказал:

- Ну, вижу.

- Пойдем к ним.

- Да вы в уме?

- Это мой дядя. Пойдем. Но, чур, не говорить. Я смолчу. Он не узнает. У меня горба нет.

Упирался. Подошли.

- Корнут Яковлич, здравствуйте! Мы с вами давно знакомы.

Чуть подняв тяжелые веки, Корнут сказал:

- Милости прошу.

И прикоснулся к руке Виктора. И крикнул даме, возле него сидевшей и по-французски ему что-то зашептавшей:

- Молчать!

Потом опять к Виктору.

- А вы кто такие? Она вот пристает. А мне все равно.

Глаза Корнута, на Виктора смотревшие, красные, потерявшие пенсне, как две круглые дыры были. Как две круглые дыры, просверленные в свинцовом ящике.

- Мы художники. Нет-нет, мы кофе пить будем. У нас утро. Кофе на двоих.

- Дать им кофе... Художники вы? Художники... Я люблю художников. Э-э... вот кстати. Можете вы мне изобразить мученика Доримедонта? Только надо мне Доримедонта с бородой и не позже будущего воскресения. Церковь у меня при богадельне. И в честь родни все у меня там братья изображены... то-есть, э-э, святые... Ну, и священномученик Корнут. А с Доримедонтом история. В Санкт-Петербурге я заказывал. Ну, все, как надо. А Доримедонта прислали бритого. Ко мне в церковь его преосвященство приехал, э-э, осмотреть, значит, перед освящением храма. Как, говорит, и почему, э-э, мученик Доримедонт у вас, Корнут Яковлевич, бритый написан и в этаком, говорит, неподобающем одеянии? Я, говорит его преосвященство, разрешить того не могу. Ну, я тогда телеграмму в Санкт-Петербург. Почему бритый и в неподобающем одеянии? А из Санкт-Петербурга телеграмма: был, пишут, Доримедонт мученик сенатором, а сенаторы все бритые были. А одеяние, пишут, то тога сенаторская. Я к его преосвященству. Так и так. А его преосвященство: нет, говорит; это, говорит, вольнодумство. Был сенатором, но ввержен бысть в тюрьму. И усечен мечем. А в тюрьме, говорит, у него борода отросла. А потому, говорит, не разрешаю. Тогда еще время было, успел бы я в Санкт-Петербурге нового заказать. Но вот, э-э... Из-за нее дела запустил. Двадцать пять, говорит, тысяч, и меньше, говорит, не согласна. А за что француженке всякой двадцать пять тысяч? Я ей уж пять даю... так уж, э-э, на бедность. Нет, говорит, vingt cing[17]. Пятый день из Москвы не могу выехать. А там меня невеста ждет. И все налажено. Э... Э... И нянька вот еще расхворалась. Живот у нее. Профессора к ней. А профессор говорит: няньке, говорит, пирогов нельзя. А эта чертовка - vingt cing, и грозится за мной ехать и всякие скандалы. Ну, я с ней слажу. Я слажу. Только у меня в воскресенье освящение храма, а вместо мученика Доримедонта пустое место. И нужен мне к воскресенью Доримедонт с бородой и в подобающем одеянии. Размер два с половиной и полтора, и верх полуциркульный. А заплачу, если его преосвященству понравится, пятьсот. Так за все платил.

Говорил Корнут Яковлевич важный, голову рукой подперев. А шелковая шляпа высокая на затылке. Вся небольшая компания слу­шала молча. Дьякон тяжело сопел. Француженка, глядя в круглое зеркальце, пудрила нос. Нотариус тихо похрапывал на диване, подложив под щеку букет желтых роз.

Остальные, стараясь не стучать бутылками, наливали и пили, и опять наливали:

- С бородой? Это мы можем. Можем, ведь, Григорий Иваныч? И к воскресенью успеем. Деньги нужны. Фамилия? Фамилия Ставрополев, Григорий Иваныч Ставрополев. Это вот он. А я у него помощником.

XXX

В грезах смертных комнаты львиной, в грезах тихих Жизнь свою молодую разглядывал Антон, как женщину белую и чужую. Как чуду дивился, годы простоявшему за дверьми близко; как чуду, ныне лишь к нему вошедшему. Не разрывая страниц новой сказки, приходила мать. Сидела бессловно по получасу и более. В Антонову сказку вглядывалась, и в свою, так трудно читаемую. И страшны были вопросы жизни, и страшнее были ее ответы. И когда чувствовала, что вот не сдержит слез, уходила из комнаты сына Раиса Михайловна. И не по мраморной лестнице шла, а туда, в коридор темный. И, дойдя до комнатки экономки Татьяны Ивановны старой, поспешно дверь отворяла, на кровать старухину садилась и плакала. Скупы были слезы и не рождалось успокоение, когда умирали они. А не на стул, но на кровать садилась, чтоб со двора в окно мимоидущий не увидел. В окно с железной решеткой. И если в такой час в комнате своей случалось быть Татьяне Ивановне, то и она плакала, сморкаясь громко. И без слова уходила Раиса Михайловна; уходила под другие потолки своего дома, где опять не сказать ей ни слова из той сказки страшной, ныне явленной.

А к Антону приходил Виктор далекий, за руку ведя Дорочку, Перед кроватью вставал, а Дорочка там, в изголовьи. И хорошо Антону, но скоро страшно. Молчат оба. Спрашивает он их, они молчат. И разрывались страницы сказки, и стонал Антон бессловно, и верил в то, что словами многими спрашивал он Виктора. И спрашивал о том, зачем уехал, и о том, почему Дорочка не идет.

К младшей дочери своей Ирочке идет Раиса Михайловна. С Ирочкой странное творится. Более уже полугода. Врачи говорили:

- Возраст такой. Сами знаете. Но исключительно нервная организация... Проявление истерии. Впрочем, опасаться нечего.

Но неспокойна Раиса Михайловна, и чудятся ей новые страхи.

- Мамаша... Хотел я вас попросить...

С Яшей, с первенцем на лестнице встретилась. Отвернулась. Цепочку золотую на груди своей дернула.

- Оставь меня в покое. Никаких просьб.

Прошла. И огорченный и злой, шепчет Яша что-то, отходя. А Раиса Михайловна шепчет:

- Смутьян.

И кажется ей, что Яков виноват во всем. Вспоминаются ей его споры с отцом, всегдашние просьбы.

- То то ему надо, то этого не достает. У Антона тогда по целым дням сидел. К Виктору бегал. Знаю. Что задумал? И в глаза не глядит.