Константин Нефедьев - Могила Таме-Тунга

• Название: Могила Таме-Тунга
• Автор: Константин Нефедьев
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1990
• ISBN: 5-7688-0328-9

Действие приключенческо-фантастического романа К. М. Нефедьева «Могила Таме-Тунга» (1967) происходит во второй половине 40-х годов нашего столетия в глубине девственных лесов Амазонки. Герои попадают в страну, населенную чудовищными животными, ведут жизнь, полную тревог и опасностей, и находят могилу Таме-Тунга, вождя индейского племени лакори — потомков пришельцев с других планет.

Приключенческо-фантастический роман «Могила Таме-Тунга» — вторая книга Константина Нефедьева. Преждевременная смерть помешала ему завершить работу над романом. Это сделал литератор Н. Я. Болотников. В нем рассказывается о поисках таинственного племени «белых» индейцев, по легендам скрывшихся в дебрях Амазонии от уничтожения конквистадорами. В романе племя оказывается потомками индейского племени лакори и прилетевших из созвездия Плеяд регари; утрата былой культуры объясняется землетрясением, уничтожившим почти весь народ. Ученые, нашедшие лакорийцев, решают, что разглашение уцелевших сведений об пришельцах несвоевременно и принимают решение об охране их тайны. В романе использован экзотический южноамериканский антураж, и роман пользовался немалым успехом среди читателей.

---

— Что ж, народная молва не зря назвала Роберио Диаша Справедливым Лохом. Он не только справедлив, но и великодушен. Не правда ли, мсье? — нарушил тишину Ример.

— Справедливый Лох сохранил побежденным врагам их помыслы, желания — все, о чем они мечтали, чего добивались при жизни. Одни хотели богатства — Справедливый Лох дал им золота, драгоценностей столько, сколько может вместить их череп. Другие тешились видом горячей человеческой крови — Справедливый Лох утопил их в собственной крови… А вот то, что осталось от моих друзей.

Ример подошел к другому постаменту, стоявшему против Справедливого Лоха, откинул разноцветный лоскут, оказавшийся британским флагом, и показал на две засушенные и уменьшенные головы с золотыми дублонами на глазах.

— Отец и сын Фостер все же были достойными людьми. Я сохранил им человеческий облик. Дублоны на глазницах — символ того, что золото затмило их разум…

Мрачная обстановка капища, вид оскалившихся черепов, казавшихся непомерно великими, при сравнении с уменьшенными размерами голов Диаша и Фостеров, угнетающе подействовали на Пэйна.

— Уйдемте отсюда, мсье Ример, прошу вас! — взмолился он. — Я не могу здесь больше дышать. Это чудовищно, жутко и… неприятно!

И Пэйн поспешил к выходу.

Всю обратную дорогу до реки француз молчал, не отвечая на реплики Римера. Молча, ничем не выдав своих чувств, встретил он сообщение Лакастры о смерти капитана Моора. Также молча он, вместе с Римером и Лакастрой, копал могилу. Лишь когда тело капитана было засыпано землей, Пэйн сказал Римеру:

— Вы жестоки, мсье! Я вас больше не желаю знать!

— Что ж, вы правы, — ответил Ример, пожимая плечами. — Нам и незачем продолжать знакомство. Но оно может возобновиться, если вы, мсье Пэйн, где-нибудь, когда-нибудь и кому-нибудь откроете тайну лакори и калапало, в которую я вас посвятил. Тогда ваша голова либо череп окажутся в пещере Справедливого Лоха с кляпом во рту. Сказать по правде, в интересах здешних охотников мне следовало бы это сделать сейчас, но я не делаю, потому что верю вам, мсье… Мы с Лакастрой отправляемся в Куябу, оттуда через Корумбу и Сан-Паулу в Рио. Можете отправляться с нами.

— Нет, мсье, — перебил Пэйн, — я с вами не пойду! Пусть я погибну в водах бурной Кулисэу, но отправлюсь на север. Надеюсь, наши пути больше никогда не пересекутся!

Ример снова пожал плечами и отвернулся.

Все же Пэйн не отказался от помощи Римера и Лакастры, когда они натаскали ему бревен и связали плот, так же как не отказался от карабина и небольшого запаса сушеного мяса и рыбы.

— …Ример с лакорийцем скрылись в джунглях, — продолжал Пэйн свое повествование, — но ушли не сразу и какое-то время наблюдали за мной. Я увидел их в последний раз стоящими на вершине высокого обрыва, мимо которого проносило мой плот. Они помахали мне рукой, но я отвернулся. Умом я понимал и, следовательно, оправдывал Римера, но при одном воспоминании о пещере Справедливого Лоха меня начинало трясти, словно в лихорадке.

Пэйн поморщился, облизнул языком пересохшие губы и продолжал:

— Мое плавание по быстрой Кулисэу было очень непродолжительным. К вечеру на первом же пороге плот наскочил на подводный камень и рассыпался. Меня ударило головой о камень, и я потерял сознание. Избитого, окровавленного, с переломленными членами и почти бездыханного меня подобрали на берегу лакорийцы.

Болел я долго, мучительно. Выходил меня знахарь Ленда, с которым с тех пор мы стали лучшими друзьями…

— Но, мсье Пэйн, — перебил француза Грасильяму, — почему же вы после того, как выздоровели, окрепли, не ушли от лакорийцев? Они не отпускали вас?

— Я и не поднимал этого вопроса, мсье. Да мне и незачем было уходить от них.

— Как? Разве вас не потянуло на родину, к вашим близким, к друзьям? — неожиданно спросил до сих пор молчавший Сергей.

— Родина, близкие, друзья… — задумчиво повторил Пэйн. — Милый юноша! Вы, русские, по-иному понимаете слово «родина», поэтому ты не поймешь, если я скажу, что для меня родина — это, прежде всего, я сам. Близких у меня нет. Я — подкидыш, воспитывался в приюте, а потом в иезуитской школе. Какие уж тут близкие? Друзья? Да настоящих друзей я, пожалуй, тоже никогда не имел… И почему вы думаете, что я совершаю нечто недостойное, обитая здесь, в этом эдеме, а не на Монмартре или в Латинском квартале Парижа? Жизнь тех, кого мы называем дикарями, имеет множество преимуществ перед жизнью так называемых цивилизованных белых. Чем цивилизованней, в подлинном смысле этого слова, человек, тем с большей охотой он сбрасывает с себя путы всего наносного, всего лишнего и окунается в стихию предельной простоты. Большинство белых, ставших «дикарями», были хорошо образованными людьми. Об этом писал в одной из своих статей о дебрях Перу покойный Фостер…

— И все же мне, например, непонятно, как вы, ученый, могли бросить занятия наукой ради безделья? — перебил Элиас Гароди. — Как вы хоть пришли к решению остаться здесь?

— Гм! Знаете ли, мсье, без каких бы то там внутренних трагедий, драм. Просто, лежа почти три месяца без движения в лубках, наложенных заботливым Лендой, я имел достаточно времени подумать о прожитом и согласиться с тем афоризмом, который, помню, частенько любил употреблять наш воспитатель-монах: меньше знаешь — крепче спишь… Да, мсье, я понял, что счастье не в обилии знаний, а в обилии чувствований, переживаний. Я понял это однажды ранним утром, наблюдая за восходом солнца. Mon dieu![23] Ведь человек чуть ли не ежедневно может наблюдать это чудо рождения дня, чудо каждый раз совершенно неповторимое, совершенно особое от вчерашнего и не похожее на завтрашнее. С ним может сравниться только еще одно чудо земли — море. И я не могу понять, почему же большинство людей равнодушно к этим чудесам? Наблюдая восходы, закаты, наблюдая природу во всех ее проявлениях, я познал огромное счастье, которое вмещает в себя и счастье первого открытия, и счастье исследования, и счастье познания. Так чего ж удивляться, что я не ушел отсюда, из этой прекрасной долины, которую мудрый Макалуни превратил в место захоронения умиротворенных страстей и чувств. Здесь, в этих райских кущах, я хотел бы кончить свои дни…

— Нет, сеньор Пэйн, вы не правы! — снова не сдержался Сергей. — Я не могу понять, как вы можете оставаться безучастным, когда речь идет о жизни целого племени, о спасении богатств древней цивилизации лакорийцев? Ради этого сеньоры Элиас Гароди и Эваристо Грасильяму остаются здесь, а вы… э-эх!.. восходы солнца… Мне стыдно за вас!

Глава 29 Правду не задушить!

Сеньор Эстебано Ногейро, по натуре очень скромный человек, постеснялся садиться в кресло директора музея, должность которого он занимал на время отсутствия профессора Гароди. Сеньор Ногейро предпочитал усаживаться за журнальным столиком в глубоком кожаном кресле для посетителей.

Прошло две недели, как Жоан появился в Рио, похудевший, загоревший, возмужавший, и менее недели со дня выхода очередной книжки журнала «Проблемы. Гипотезы.

Открытия», в которой были опубликованы записки профессора Грасильяму. Как и следовало ожидать, записки эти вызвали ожесточенную полемику в печати. И вот сейчас сеньор Ногейро и Жоан, сидевший за директорским письменным столом, занимались разбором и обсуждением газетных и журнальных статей, заметок, откликов, сообщений телеграфных агентств, присланных в музей из БДИ (Бюро деловой информации). Жоан брал их по порядку и читал вслух:

«Экспедиция профессора Эваристо Грасильяму — одна из удивительнейших за последнее столетие. Научный мир ахнет от восторга, когда экспедиция обнародует свои труды…»

— Как вам это нравится, сеньор Эстебано?

— Это чьи же слова, Жоан? — высунулся из кресла сеньор Ногейро.

— Трудно даже поверить. Ректор университета в Сан-Паулу доктор Томас де Оливейра. Хотя он с Грасильяму не особенно дружил, но все же нашел доброе слово… Смотрим дальше:

«Остается загадкой, каким образом в экспедиции нашего почтенного ученого вдруг оказался русский коммунист? Несомненно, это доказательство того, что профессор Грасильяму разделяет коммунистические взгляды…»

— Ну-ну! Это из того же Сан-Паулу пишет газета «Эстаду ди Сен-Паулу»… Дальше!

Вот тоже выпад:

«Странные отрывки из дневника Эваристо Грасильяму, опубликованные в таком почтенном журнале, как «ПГО», ни в коем случае нельзя рассматривать как научное открытие. Это — бред сумасшедшего. Приходится удивляться нетребовательности редактора-издателя почтенного журнала доктора Матуфора Плиса, напечатавшего этот вздор. Напрашивается вопрос: зачем? Зачем редактору понадобилось писать предисловие к этому фантастическому бреду и в хвалебных тонах вспоминать заслуги русского натуралиста Григория Лангсдорфа? Уж не ради ли того, чтоб исподволь прививать симпатии читателей к русским, коль уж запрещена открытая прокоммунистическая пропаганда? Уж не продался ли доктор Матуфора Плис агентам Коминтерна?»