Дэвид Сосновски - Обращенные

• Название: Обращенные
• Автор: Дэвид Сосновски
• Издательство: АСТ, АСТ Москва, Хранитель
• Жанр: Ужасы и Мистика
• Год: 2007
• ISBN: 5-17-038141-7, 5-9713-3838-2, 5-9762-1490-8

Вампиры — это, конечно, хорошо… Вампирские кланы — это еще лучше. И только один недостаток есть у принцев и принцесс ночи — не могут они иметь собственных детей! Впрочем, а на кой тогда нужно столь популярное в Америке усыновление?

Методы героев «королевы нью-орлеанских вампиров» устарели. Нынче в моде — одинокие отцы и приемные дети-азиаты!

Но вот ведь какая штука — согласно древнему «вампирскому кодексу», завампировать детей моложе восемнадцати лет считается уголовным преступлением.

А спасти девчонку-тинейджера, уверенную, что статус папы-вампира дарует ей полную безнаказанность, от множества опасностей и без предварительного «завампиривания» — ох, как непросто!

---

О смотрит на меня. Теперь демонстрация обнаженной кожи — ее профессия.

— Наверно, она была бы счастлива, — говорит она, озвучивая связь, которую я обнаружил только теперь, — если бы только у нее была хорошая… кожа.

И то, как она запинается на слове «кожа» — и то, как она продолжает повторять это слово — помогает мне увидеть, как маленькая девочка, существующая в моей голове, стала стриптизершей, которая сидит сейчас передо мной. Она была дочерью женщины, которой приходилось прятать свою мечту и свою кожу под слоем грима. Она была дочерью, которая скорее отправится в ад, чем пойдет по следам шутовских ботинок своей матери. Ни за что. Ей была ненавистна сама мысль о том, чтобы прятать что-то под чем-то. Ей была ненавистна сама идея шутовства. Если уж иметь дело с шутами, то пусть они будут зрителями, а не она. А она будет той, кто ими управляет. Никто не будет смеяться над тем, как она раздевается. И можно держать пари, что в ее будущем не будет никаких клоунов. После того, что случилось — никогда. После всего, что было сделано.

— Ты когда-нибудь замечал, что стоит клоунам появиться, как дети начинают вопить? — спрашивает О.

Я киваю.

— Считается, что клоуны — это для детей, верно? Так обычно думают родители. Но ты знаешь, что делал каждый ребенок, которого я когда-либо видела на маминых выступлениях? Первой реакцией был крик. И кто может их обвинить? Мало того, что здесь пахнет, как в сортире. И тут возникает эта мертвенно-белая рожа, этот огромный, кроваво-красный рот… начинается шум, ужимки и… — О делает паузу. — Хочешь, расскажу великую тайну клоунов?

Я киваю.

— Они знают, что пугают детей, и все равно это делают.

О говорит, что узнала этот факт из беседы коллег своей матери, который подслушала после выступления.

— Они глушат маленьких засранцев децибелами. И просто тащатся, видя, как предки потеют, пытаясь совладать со своим чадом, которое охвачено паникой и вертится, точно уж на сковородке, — она замолкает, чтобы начать с красной строки новую фразу — афоризм, который придумала сама. — Никогда не стоит недооценивать горечь клоунов.

Вот что было источником ее собственной горечи: шутовская профессия ее мамы — и тайное знание о ее истинной мечте. Вот что заставило О улыбнуться первый и единственный раз за время похорон. Все собрались вокруг могилы. Размалеванные клоуны в пестрых куртках, которые несли гроб, установили его на катафалк, на матерчатые ремни, и приготовились опустить, когда будет нужно. Даже священника уговорили прицепить резиновый нос. Из всех, кто находился там — глотателей мечей и огня, уродцев, исполнителей грязных трюков, зазывал, клоунов, укротителей, акробатов — священник был единственным, к кому О не испытывала ненависти. Священник был связан правилами игры, он жертвовал чувством собственного достоинства, чтобы облегчить бремя любящих друзей усопшего. Он не знал, что будь на то воля О, в радиусе десяти миль от этого места не было бы ни одной капли грима.

— Лучше, если бы они стояли там голыми. Голыми, — она сидит напротив, но, по крайней мере, часть ее находится там. — Похороны должны быть чем-то таким, что отпускает, освобождает, где ничего не надо скрывать за масками и всем таким прочим.

И именно поэтому она улыбнулась. Стоя у гроба своей матери, в трауре, слушая священника и случайное кваканье клоунских рожков, призванных изображать горестные всхлипы, О заметила, как на ее собственные ботинки — обычные, не клоунские — наползает тень. О подняла глаза, чтобы увидеть темное, набухшее от дождя облако, и ей показалось, что именно ее желание породило его, принесло сюда и подвесило над этими пестрыми головам. И так как это была ее собственная грозовая туча, О закрыла глаза и пожелала, чтобы туча исполнила то, для чего предназначалась. Когда первая капля, большая и тяжелая, плюхнулась на ненакрашеную щеку О, девочка улыбнулась и открыла глаза.

— Это надо было видеть.

Сейчас ей достаточно воспоминания, чтобы снова улыбнуться. Она все еще помнит, как клоуны прикрывали головы своими разноцветными пижамами, как защищали свой грим руками в перчатках а-ля Микки-Маус, как с треском раскрывали свои крошечные зонтики.

Они принесли воздушные шарики. Воздушные шарики вместо цветов. Вместо носовых платков. Или свечей. Или чего-нибудь более подобающего случаю. И когда начался дождь, клоунов охватила паника, и они выпустили свои шарики, пытаясь спастись от кары небесной. Обелиск смотрела, как шарики взлетают, борясь с дождем, который прибивает их к земле, барабанит по их туго натянутой коже, заставляет безумно колотиться, подобно сердцам.

Отлично.

Вот что думала О, глядя, как дождь стирает улыбки дюжины лиц, глядя, как все фальшивые усмешки исчезают в огромных воротниках.

За тебя, мама.

Вот что думала маленькая девочка — совершенно одинокая и тогда, и ныне, — когда ее одежда намокала и становилась тяжелой, а в ее ботинках — обычных ботинках обычного размера — начинало хлюпать. Она представляла себе отца и маму, которые улыбались там, откуда падал дождь. Улыбались и снова держались за руки. Отец, которого она знала только по фотографиям, и который следил сверху за тем, как растет его дочь. А кожа у мамы наконец-то была чистой и достаточно гладкой, чтобы показывать ее на телеэкране.

Если не считать одного раза — когда я выслеживал первого из убийц Клариссы, — мне не доводилось бывать в подобных заведениях с тех пор, как Исузу вошла в мою жизнь. Мысль о том, чтобы хотя бы на минуту отвлечься от процесса ее воспитания ради того, чтобы пялиться на чьи-то титьки… нет уж, увольте. Однако ныне дом Ковальски посетила Эбола. И появление лишней пары молочных желез внезапно показалось мне неплохой идеей. Таким образом, я вернулся. Я снова вернулся… и снова влюбился.

Но вот что я скажу вам прямо сейчас.

Я не знаю, верить ли Обелиску.

Я не знаю, верить ли розовой слезе, которую она только что уронила.

Люди, которые не посещают подобного рода заведения, вероятно, думают, что подобного рода заведения существуют только для одного: чтобы раскручивать танцовщиц на «танцы на коленках», вызывать у себя эрекцию и засовывать купюры за резиночки их стрингов. Да, в основном здесь происходит именно это. Но не только. Еще есть разговоры. Здесь рассказываются истории. Клиенты придумывают себе лучшую работу и лучшую жизнь, чтобы произвести впечатление на танцовщиц, танцовщицы придумывают себе беды и горести, чтобы вытянуть из клиента еще немного наличных. Мисс О может быть полна горя или дерьма — честное слово, я не знаю. И, честное слово, меня это не колышет.

Я влюбился в них обеих. Внезапно. Вот так — взял и влюбился. Я люблю маленькую девочку, дерзко оплакивающую свою мать-клоунессу. И я люблю стриптизершу, которая могла придумать всю эту историю просто из потворства мне. Я люблю даже эту некогда отталкивающую татуировку — теперь, когда выяснил, что она означает.

И я продолжаю делать попытки не опростоволоситься. Я должен притвориться умным. Интересным. Очаровательным. Я веду этот разговор, дабы продемонстрировать, что у меня есть мозги, и что я не похож на придурков, с которыми ей, возможно, приходилось иметь дело.

О дарит мне улыбку.

— Мне нравится, как ты… — начинает она, потом касается краешком своего бокала краешка моего, и раздается звон: тиньк!

Что-то подсказывает мне, что она уже использовала эту шуточку, и не раз — возможно, это у нее что-то вроде барометра, дабы судить о сообразительности клиента. Не желая ее разочаровать, я соглашаюсь.

— Спасибо, — говорю я и удостаиваюсь еще одной улыбки.

К этому моменту мы уже поведали друг другу о главных событиях своей жизни. Для О это были похороны ее мамы, для меня — война, превращение в вампира, тернистый путь к доброжелательности. Мы уже поговорили о работе, о музыке, о кино, о том, каким каждому из нас запомнился последний закат солнца, который мы видели.

— Я стояла спиной к этому дому, возле мусорного бачка, и курила в перерыве между выступлениями, — вспоминает О. — Солнце опускалось в конец проулка, заливая своим светом все лужи, которые были между ним и мной. Небо было цвета лаванды, и высокая трава, которая росла возле забора, начинала сверкать, точно неоновая вывеска…..

— А я просто надеялся, что оно взойдет еще раз, — говорю я. — Я был во Франции, шла война. И у меня был один из тех дней, когда смерть, кажется, подкрадывается к тебе все ближе и ближе. Я помню, как был потрясен: падает граната, во все стороны летят грязь и булыжники, щепки сломанного дерева, из парня, с которым ты только что разговаривал, фонтаном брызжет кровь. А потом граната взрывается — и все, что между тобой и солнцем, охвачено огнем, и по небу тянутся черные дымные ленты.

— Мой мне нравится больше, — говорит О.

— Мне тоже.