Альберто Моравиа - Я и Он

• Название: Я и Он
• Автор: Альберто Моравиа
• Издательство: Продолжение Жизни
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-94730-024-9

«Я и Он» — один из самых скандальных и злых романов Моравиа, который сравнивали с фильмами Федерико Феллини. Появление романа в Италии вызвало шок в общественных и литературных кругах откровенным изображением интимных переживаний героя, навеянных фрейдистскими комплексами. Однако скандальная слава романа быстро сменилась признанием неоспоримых художественных достоинств этого произведения, еще раз высветившего глубокий и в то же время ироничный подход писателя к выявлению загадочных сторон внутреннего мира человека.

Фантасмагорическая, полная соленого юмора история мужчины, фаллос которого внезапно обрел разум и зажил собственной, независимой от желаний хозяина, жизнью. Этот роман мог бы шокировать — но для этого он слишком безупречно написан. Он мог бы возмущать — но для этого он слишком забавен и остроумен.

За приключениями двух бедняг, накрепко связанных, но при этом придерживающихся принципиально разных взглядов на женщин, любовь и прочие радости жизни, читатель будет следить с неустанным интересом.

---

— Это как? — Я взяла твою историю о девушке Лилле, которую дарит тебе твой воображаемый Прото. Вместо Лиллы выступаю я сама, все остальное остается без изменений.

— Выходит, сначала ты занимаешься любовью с Прото, а потом со мной? — Нет, это меня уже не волнует. Главное, чтобы меня дарили.

— А на каком месте кончается фильм? — На том самом, когда Прото дарит меня тебе. Я иду с тобой в соседнюю комнату, далее — оргазм и конец фильма.

— Если бы ты представляла, что отдаешься мне, это означало бы, что ты любишь меня.

— Да, но я тебя не люблю.

— Вот мы сейчас говорили о революции, — замечаю я с грустью в голосе, — и я уверен: когда свершится революция — только настоящая революция, — не будет ни денег, ни власти. И ты не будешь больше мастурбировать.

— А что же я буду делать? — Ты полюбишь меня, а я полюблю тебя, и мы заключим друг друга в объятия и станем, как говаривали в старину, одним телом с двумя душами. Или, если хочешь, двумя телами с одной душой.

Она почему-то смотрит на меня с ласковым и грустным сочувствием: — Бедный мой Рико, может, так оно и будет, только где она, эта революция? Молчу. Спокойно и безжалостно она добавляет: — Если произойдет революция, я уже вижу, как буду мастурбировать прямо на следующее утро: придумаю коротенький сюжетец о том, как меня ссылают, сажают в тюрьму, а то и расстреливают. Главное — быть чем-то, знать об этом и получать удовольствие, воображая это.

— В таком случае это была бы ненастоящая революция.

— А как догадаться, настоящая революция или нет? Снова молчу. Ирена прибавляет язвительно: — Короче, ты недоволен, что я занимаюсь любовью, думая о тебе? Неожиданно понимаю, что действительно люблю ее бескорыстной, чистой и свободной от "его" влияния любовью — верный признак удавшейся сублимации. Сублимация и впрямь действует: сам того не сознавая (совсем как в тот день, когда я бросил факел в окно виллы Протти), подлетаю к ногам Ирены, обнимаю ее за колени и лопочу: — Я люблю тебя, Ирена, люблю по-настоящему, но не хочу быть твоим любовником, ибо понял, что это невозможно. Я приехал, чтобы сделать тебе предложение.

— Какое предложение? — Я хотел бы жить с тобой. Не говори мне "нет". Я больше никогда не стану соблазнять тебя. Мы будем словно муж и жена, прожившие вместе долгие годы: между ними давно уже нет физической близости, но они продолжают любить друг друга горячо и нежно. Тебе я буду мужем, а Вирджинии — отцом. Я пишу сценарии для коммерческих фильмов и довольно прилично зарабатываю. При том, что я буду содержать жену и сына, у меня останется достаточно средств, чтобы пополнять твой семейный бюджет. В быту я неприхотлив: была бы кровать да письменный стол. Я готов сопровождать тебя повсюду — только попроси: в кино, в театр, в ресторан. По выходным мы будем вместе. Мы будем много путешествовать. Я буду помогать Вирджинии готовить уроки, гулять с ней, забирать ее из школы. Поверь, я никогда не охладею к тебе и прошу лишь о взаимности. Я буду любить тебя искренне, осмысленно.

Чуть было не добавил "раскрепощение", но вовремя прикусил язык. Тем временем я уже плачу навзрыд; слезы катятся у меня по носу и капают на пол. Наконец я слышу ее рассудительный голос: — Но ведь мы так мало знаем друг друга. Хорошо, ты любишь меня, я верю. Не стану скрывать: я тоже к тебе неравнодушна. Но от этого до совместной жизни… — Если хочешь, мы можем заключить контракт. Я возьму на себя письменные обязательства.

— У тебя есть жена и сын. Насколько я понимаю, ты с женой иногда еще спишь. Мальчик у нее от тебя. Так зачем сходиться с женщиной, которая тебя не любит и у которой к тому же дочь от другого мужчины? — Чувство, которое я питаю к тебе, заменяет мне творческое вдохновение.

— А почему его нужно заменять? — Потому что я окончательно понял, что я не художник.

— Ты станешь им: разве ты не собирался снимать фильм? — Собирался. Но я уже не буду над ним работать.

— Будешь.

— Нет, не буду. Я буду жить с тобой как монах, как средневековый мистик. Ты будешь для меня недостижимым идеалом женщины, которой я посвящу лучшие свои мысли. Если же я вернусь в жене, то снова погружусь в низменную, самодовольную посредственность. В отвратную посредственность ущемленчества.

— Ущемленчества? Что это еще за абракадабра? — Сейчас тебе это знать необязательно. Когда-нибудь, когда мы будем жить вместе, я обо всем расскажу. Я расскажу, что значит быть раскрепощенным и ущемленным. Я многому тебя научу. Да, я смешон: пузатый, лысый коротышка, постоянно озабоченный самоуправством своего непомерно большого члена. Да, я кажусь шутом, прохвостом, жуликом, а может, и на самом деле таков. Но при этом я еще и образованный человек, я прочел уйму книг, разбираюсь в поэзии, чувствую мастерский стиль и глубокую мысль. Лично мне культура ни к чему; хуже того — я пользуюсь моим культурным запасом исключительно для написания коммерческих сценариев. Зато тебе мой запас очень даже пригодится, потому что хоть ты и умница, но знаешь крайне мало, а накопив приличный культурный багаж, ты обогатишь и разнообразишь свою жизнь и поймешь многое из того, чего сейчас не понимаешь. Я раздвину горизонты твоих познаний и открою перед тобой новые дали. Я буду очень тебе полезен, просто необходим, а взамен не потребую даже поцелуя. Единственное, о чем я прошу: позволь мне жить с тобой под одной крышей.

Я говорю, говорю, говорю, продолжая рыдать.

— Даже не представляю, — произносит Ирена, — откуда в тебе такая страсть ко мне. Я чувствую, что не заслуживаю ее. Ведь я обыкновенная женщина: не такая уж молодая, не очень-то смышленая, совершенно безграмотная, не могу не согласиться в этом с тобой, в глаза особо не бросаюсь, фигура на слабую троечку. К тому же мои интимные пристрастия исключают любые отношения со мной, кроме дружеских. Так что же ты во мне нашел? От столь разумных доводов я прекращаю рев, вытираю глаза и, шмыгая носом, жалобно спрашиваю: — Значит, не хочешь? — Скорее всего нет.

— Тогда хотя бы испытай меня.

— Как это — испытать? Позволь мне провести эту ночь в твоей постели.

— Что за причуды? Это еще зачем? — Хочу доказать, что мы можем быть вместе, и при этом я не буду домогаться тебя.

В задумчивости Ирена молчит. Затем, к моему удивлению, отвечает: — Хорошо, только при условии, что ты и пальцем ко мне не притронешься.

— Клянусь… на твоей голове.

— Бедная моя головушка! Ну ладно, пошли.

Она явно спешит. Украдкой смотрю на часы: уже час, а Ирене рано вставать, чтобы вовремя явиться в посольство. Иду за ней. Выходя в коридор, Ирена гасит зажженные светильники. Заходим в спальню. С любопытством осматриваюсь. По виду — средненький гостиничный номер, удобная, но довольно скупая, безликая обстановка. Впрочем, до меня сразу доходит, что безликость этой комнаты отличается от продажного гостеприимства гостиниц: она скорее присуща сексуальному ритуалу — безымянному, как и все ритуалы, которые Ирена совершает каждое утро.

А вот и атрибуты ритуала: просторная кровать, слишком узкая для двоих, но достаточно просторная, чтобы один человек мог раскинуться на ней в свое удовольствие. У спинки кровати кресло; оно расположено так, чтобы, раздеваясь и складывая на него одежду, как это делает сейчас Ирена, она могла одновременно смотреться в зеркало. Далее — высокий трельяж, вроде тех, что обычно встречаются у портных; довершает картину стоящий перед трельяжем табурет на трех ножках.

Ирена раздевается. Я впервые вижу ее голой. Но еще больше, чем нагота, меня поражает, даже слегка уязвляет то безразличие, с которым она стоит передо мной почти в чем мать родила. Очевидно, я для нее не существую; точнее, не существует "он", хотя на сей раз мне кажется, что мы одно целое. Ирена расстегивает лифчик, высвобождая две прекрасные, округлые груди, ослепительно белые и упругие; снимает пояс для чулок и, нагнувшись, стягивает трусики. После этого она растирает ладонями живот и бедра, на которых остался красный след от резинки пояса, потом запускает пальцы в белесую поросль лобка, словно для того, чтобы взлохматить слежавшиеся и поникшие кудряшки. Наконец на цыпочках она проходит в глубь комнаты и открывает дверцу стенного шкафа, повернувшись ко мне спиной. С искренней нежностью смотрю на ее довольно широкую и крепкую спину, на идеально белые, округлые, как груди, ягодицы, а главное — на ноги: теперь это уже не те плотно сжатые, согнутые и непристойно торчащие из-под юбки ноги, а подетски невинные ножки, совсем как у девочек-толстушек. Не оборачиваясь, она произносит: — Раздевайся, спать очень хочется. Я так устала, что вот-вот рухну.

Делать нечего: раздеваюсь и складываю одежду на ручках кресла. Ирена поворачивается и опять же на цыпочках идет ко мне. Она бросает что-то на постель со словами: — Это мужская пижама. По-моему, еще мужа.

У нее через руку перекинута ночная рубашка; Ирена снова уходит в глубь комнаты: — Я в ванную. Когда закончу — можешь занимать.