Амброз Бирс - Избранные произведения

• Название: Избранные произведения
• Автор: Амброз Бирс
• Жанр: Ужасы и Мистика

  Настоящее издание представляет собой собрание избранных рассказов знаменитого американского писателя Амброза Бирса (1842 - 1913), работавшего в жанре `страшного рассказа`. Бирсу всегда хотелось исследовать человека в особых обстоятельствах, испытать на излом. Отсюда психологическая напряженность повествования, атмосфера «страшного сюжета», жестокость и необычайность ситуаций. Но главное - писатель скорбит о нехватке человечности, благородства, достоинства. Главнейшим злом Бирс считает непротивление человека всякому злу и насилию.

Рассказы замечательного американского прозаика Амброза Бирса наполнены таинственными и страшными событиями, реальность в них часто кажется вымыслом, а самый фантастический сюжет словно бы списан с жизни. Тайной покрыта и смерть самого писателя, который пропал без вести на войне, и его исчезновение породило множество невероятных слухов.

---

Лицо человека посерело. Он снова сделал шаг вперед, затем второй, волоча за собой стул, и наконец со стуком повалил его на пол. Человек застонал; змея не издала ни звука, не шевельнулась, но глаза ее были словно два ослепительных солнца. И из-за этих солнц самого пресмыкающегося не было видно. Радужные круги расходились от них и, достигнув предела, один за другим лопались, словно мыльные пузыри; казалось, круги эти касаются его лица и тотчас же уплывают в неизмеримую даль. Где-то глухо бил большой барабан, и сквозь барабанную дробь изредка пробивалась музыка, неизъяснимо нежная, словно звуки эоловой арфы. Он узнал мелодию, которая раздается на рассвете у статуи Мемнона, и ему почудилось, что он стоит в тростниках на берегу Нила и слушает сквозь безмолвие столетий этот бессмертный гимн.

Музыка смолкла; вернее, она мало-помалу, незаметно для слуха, перешла в отдаленный гул уходящей грозы. Перед ним расстилалась равнина, сверкающая в солнечных лучах и дождевых каплях, равнина в полукружье ослепительной радуги, которая замыкала в своей гигантской арке множество городов. В самом центре этой равнины громадная змея, увенчанная короной, поднимала голову из клубка колец и смотрела на Брайтона глазами его покойной матери. И вдруг эта волшебная картина взвилась кверху, как театральная декорация, и исчезла в мгновение ока. Что-то с силой ударило его в лицо и грудь. Это он повалился на пол; из переломанного носа и рассеченных губ хлестала кровь. Несколько минут он лежал оглушенный, с закрытыми глазами, уткнувшись лицом в пол. Потом очнулся и понял, что падение, переместив его взгляд, нарушило силу змеиных чар. Вот теперь, отводя глаза в сторону, он сумеет выбраться из комнаты. Но мысль о змее, лежащей в нескольких футах от его головы и, может быть, готовой к прыжку, готовой обвить его шею своими кольцами, — мысль эта была невыносима! Он поднял голову, снова взглянул в эти страшные глаза и снова попал в рабство.

Змея не двигалась; теперь она, казалось, теряла власть над его воображением; величественное зрелище, возникшее перед ним несколько мгновений назад, больше не появлялось. Черные пуговицы глаз, как и прежде, с невыразимой злобой поблескивали изпод идиотически низкого лба. Словно тварь, уверенная в собственном торжестве, решила оставить свои гибельные чары.

И тут произошло нечто страшное. Человек, распростертый на полу всего лишь в двух шагах от своего врага, приподнялся на локтях, запрокинул голову, вытянул ноги. Лицо его в пятнах крови было мертвенно-бледно; широко открытые глаза выступали из орбит. На губах появилась пена; она клочьями спадала на пол. По телу его пробегала судорога, оно извивалось позмеиному. Он. прогнул поясницу, передвигая ноги из сторону в сторону. Каждое движение все больше и больше приближало его к змее. Он вытянул руки, стараясь оттолкнуться назад, и все-таки не переставал подтягиваться на локтях все вперед и вперед.

4

Доктор Друринг и его жена сидели в библиотеке. Ученый был на редкость хорошо настроен.

— Я только что выменял у одного коллекционера великолепный экземпляр ophiophagus'a, — сказал он.

— А что это такое? — довольно вяло осведомилась его супруга.

— Боже милостивый, какое глубочайшее невежество! Дорогая моя, человек, обнаруживший после женитьбы, что его жена не знает греческого языка, имеет право требовать развода. Ophiophagus — это змея, пожирающая других змей.

— Будем надеяться, что она пожрет всех твоих, — сказала жена, рассеянно переставляя лампу. — Но как ей это удается? Она очаровывает их?

— Как это на тебя похоже, дорогая, — сказал доктор с притворным возмущением. — Ты же прекрасно знаешь, что меня раздражает малейший намек на эти нелепые бредни о гипнотической силе змей.

Разговор их был прерван душераздирающим воплем, раздавшимся в тишине дома, словно голос демона, возопившего в могиле. Он повторился еще и еще раз с ужасающей ясностью. Доктор и его жена вскочили на ноги, он — озадаченный, она — бледная, онемевшая от ужаса. Отголосок последнего вопля еще не успел затихнуть, как доктор выбежал из комнаты и кинулся вверх по лестнице, перескакивая сразу через две ступеньки. В коридоре перед комнатой Брайтона он столкнулся со слугами, прибежавшими с верхнего этажа. Все вместе, не постучавшись, они ворвались в комнату. Дверь была не заперта и сразу же распахнулась. Брайтон лежал ничком на полу, мертвый. Его голова и руки прятались под изножьем кровати. Они оттащили тело назад и перевернули его на спину. Лицо мертвеца было перепачкано кровью и пеной, широко раскрытые глаза почти вышли из орбит. Ужасное зрелище!

— Разрыв сердца, — сказал ученый, опускаясь на колени и кладя ладонь мертвецу на грудь. При этом он случайно взглянул под кровать. — Бог мой! Каким образом это сюда попало?

Он протянул руку, вытащил из-под кровати змею и отшвырнул ее, все еще свернувшуюся кольцами, на середину комнаты, откуда она с резким шуршащим звуком пролетела по паркету до стены и так и осталась лежать там. Это было змеиное чучело; вместо глаз в голове у него сидели две башмачные пуговицы.;

Проситель

Отважно прокладывая себе путь в нападавшем за ночь глубоком снегу и радуясь веселому смеху младшей сестренки, которая двигалась за ним по протоптанному следу, крепенький мальчуган лет восьми — сын именитейшего из жителей Грейвилля — вдруг споткнулся о какой-то предмет, хотя ничто на ровной снежной поверхности не указывало, что он под ней лежит. Откуда он там взялся, будет объяснено в этом рассказе.

Если вам доводилось проезжать Грейвилль днем, вы непременно должны были заметить большое каменное здание, что стоит на пригорке к северу от вокзала и справа по ходу поезда, если ехать в сторону Грейт-Мобри. Здание весьма унылое, построено в стиле раннего упадка, причем архитектор, судя по всему, чурался славы, и хотя ему не удалось вовсе скрыть свое творение от людских глаз, — более того, он был вынужден поставить его на виду, так что все взоры невольно обращаются к дому, однако он не пожалел трудов и добился-таки своего: поглядев раз на этот шедевр, вы никогда уже больше не повернете головы в его сторону. Итак, внешний вид приюта для престарелых в Грейвилле чрезвычайно непривлекателен и неприветлив. Но размеры его велики, основавший приют благотворитель вложил в его строительство немалую толику доходов от продажи чая, шелков и пряностей, грузы которых доставляли из-за океана его корабли, когда он держал торговлю в Бостоне. Вдобавок он назначил денежный фонд на содержание приюта. Обрушив на сограждан столь необузданную щедрость, легкомысленный благодетель ограбил своих законных наследников ни много ни мало на полмиллиона долларов. Вероятно, не желая, чтобы сей огромный немой свидетель его расточительности вечно мозолил ему глаза, он в скором времени продал всю оставшуюся у него в Грейвилле собственность, сел на один из своих кораблей и уплыл за море. Впрочем, кумушки, которым всегда все известно лучше, чем самому Господу Богу, объявили, что он отправился на поиски жены, чему, однако, противоречит версия городского остроумца, утверждавшего, что все до единой местные девицы на выданье буквально не давали проходу холостяку-филантропу, потому-то он и оставил сию юдоль, то бишь Грейвилль. Кто из них прав — мы не знаем, однако в город он больше не вернулся, и хотя порой до жителей долетали обрывочные слухи, что он путешествует по неведомым странам, ничего достоверного никто не знал, и для следующего поколения этот человек стал всего лишь именем. Но имя кричало каменными буквами с фронтона дома для престарелых.

Несмотря на негостеприимный вид, дом этот являет собой достаточно надежное убежище от невзгод, какие выпадают на долю престарелых, когда они бедны. Во времена, к которым относится наша короткая повесть, здесь проживало около двенадцати стариков, до того сварливых, вздорных и неблагодарных, что неприятностей от них было не меньше, чем от сотни; так во всяком случае считал директор приюта мистер Сайлас Тилбоди. Мистер Тилбоди был непоколебимо убежден, что всякий раз, когда кто-то из обитателей дома переселялся в иной, Лучший Дом, и совет попечителей принимает на освободившееся место нового жильца, это делается с исключительной целью испытать его, директорское, терпение и нарушить душевный покой. Если говорить правду, то чем дольше мистер Тилбоди стоял во главе богоугодного заведения, тем тверже укреплялся в мысли, что вообще наличие убогих стариков в его стенах нарушает первоначальный замысел благотворителя. Воображение у директора было куцее, но по мере сил и возможностей оно рисовало ему вместо богадельни некий сказочный замок, где сам он, в роли смотрителя, радушно принимает и развлекает богатых лощеных джентльменов средних лет, которые умеют вести изысканно остроумные беседы и готовы щедро платить за пансион и стол. В этом преображенном варианте филантропической идеи попечительский совет, которому мистер Тилбоди был обязан своим местом и, естественно, подотчетен, не фигурировал вовсе. Ибо попечители, как утверждал все тот же городской остроумец, получив в свое распоряжение такой богатый кусок ничьей собственности, были незаинтересованы его разбазаривать и являли чудеса бережливости. На что тут намек — не нашего ума дело; старики же, обитатели приюта, которых это могло бы касаться непосредственно, помалкивали. Аккуратно вписанные в книги богадельни, они доживали в ней остаток отпущенных им дней, исправно сходили один за другим в могилу, и на их место поступали другие старики, на радость врага рода человеческого ничем не отличавшиеся от предшественников. Если жизнь в приюте была расплатой за грех расточительства, то упорство, с каким рвались туда старые грешники, свидетельствовало о глубине их раскаяния. Одного из таких кающихся мы и хотим представить вниманию читателя.