Савелий Дудаков - Парадоксы и причуды филосемитизма и антисемитизма в России

• Название: Парадоксы и причуды филосемитизма и антисемитизма в России
• Автор: Савелий Дудаков
• Жанр: Публицистика
• Год: 2000

---

А параллельно ведется рассказ о преступлении фон Эйтцена. В прошлом подругу магистра богословия звали Клавдия фон Кеен – ипостась нынешней Клавдии Кееновой.

Фон Эйтцен затащил свою Клавдию в притон и затем, наняв исполни телей, убил двух ее любовников. Само по себе убийство двух, пусть и похотливых богатых бюргеров – ужасно. Но далее следует рассказ, более относящейся к главе "Кровавый навет". Убийца забрасывает тела убиенных в гетто, обвиняя всех евреев квартала в этом ужасном преступлении. А лжесвидетелями выступают нанятые убийцы. Гетто пылает. И в огне зарождается легенда о Вечном жиде.

Гибель московского Агасфера происходит также в сочетании прозаических деталей и сказочных вариаций. Вечный Жид, преступник и нацист, кончает свою жизнь в лесу, неподалеку от деревни Толстопальцево. Русская сказка о Кощее Бессмертном находит удивительного повествователя. Собственно говоря, из всех чудовищ, населяющих волшебный край русских сказок, самый злобный – Кощей, равный Змию, возможно его ипостась. Он олицетворяет мировое зло, насилие, человеконенавистничество.

Наиболее полный вариант дан в сказке "Марья Моревна" у Афанасьева. В народном воображении Кощей – насильник, коварный убийца с безобразной внешностью. По большому счету – идет борьба за обладание прекрасной женщиной, где на одной стороне сила добра и красоты, а на другой зла и безобразия.

Фантастический рассказ, а так называет свое произведение сам Иванов, сближает Агасфера и Кощея Бессмертного. По русской сказке, Кощей с устойчивым эпитетом бессмертный, кроме всего прочего, стяжатель. В подвалах у Кощея сундуки ломятся от нечестно добытого богатства: "Там царь Кощей над златом чахнет". Нечто средневековое из известного еврея-стяжателя, ростовщика, Шейлока. Один из исследователей образа Кощея пытается доказать социальную истинность антигероя.

Это исследование необыкновенно интересно, но оно лежит вне нашего поиска26.

По сказке, победа над Кощеем дается положительному герою с неимоверными трудностями. Ибо его "бессмертие" находится в недоступном месте: на море-окияне, на острове Буяне, на высоком дереве (это обычно зеленый дуб), в кованном сундуке, охраняемом злыми силами. Но победа достижима. Кстати, народная мудрость отвергает биологическое бессмертие. Другое дело – долголетие. Это обыгрывается и Всеволодом Ивановым. Подмосковное болотистое пространство, сгнившие пни, покрытые зеленым мхом, и огромный в десять охватов дуб, рухнувший на глазах героя в результате стихийного бедствия. Сказочный сундук превращается в небольшой сундучок, более похожий на кожаный футляр. Выделка кожи – профессия родителей фон Эйтцена, и вожделенный кусок кожи, дающий бессмертие у Оноре де Бальзака в философской повести, так и названной "Шагреневая кожа". Вместо ожидаемой живности (зайца, утки) из него выпадает дамская сумочка (кожаная?) и далее, точно по Афанасьеву, появляется небольшой меч и яйцо. Но фантастика низводится до прозаизма: ведь древний меч не может быть из нержавеющий стали: "Не кажется ли вам, что это некий антиквар, эвакуируясь от немцев, здесь и припрятал его…?" И гибель московского Агасфера и его подруги тоже прозаична: два грибника, мужчина и женщина, подорвались на мине, возможно немецкой.

Конец рассказа Иванова оптимистичен: зло наказуемо и в реальной жизни.

Воскресший и обновленный Илья Ильич легко расправляется с хулиганами, наводнившими в это время Москву. Идет описание военной московской ночи: "Над переулком темное небо, как тирада из старинного сочинения… Переулок напоминал мне конец девятнадцатого столетия, томительная, как перед вынутием жребия, поэзия которого мне так мила. Я шел, читая про себя стихи и раздумывая об Агасфере".

Работал Иванов над "Агасфером" долгие годы. В черновиках – несколько вариантов развития сюжета. Менялся замысел и акцент – от положительного образа, старичка, творившего добро, до символа вечного зла. В комментариях Л. Гладковской меня привлек набросок: "Агасфер. Книга. Единственный экземпляр – расширенное сообщение итальянца – зверства Агасфера, его расизм, клевета и т. д.". Там же дан другой вариант, когда во время войны в Германии персонаж по имени Жердин – ипостась Вечного жида, изобличается в зверских преступлениях. Обилие нереализованных ходов огорчало писателя. На одном из машинописных листов помета от 1954 года: "Начало. Не продолжал. И жаль"27.

Интересную интерпретацию образа ивановского Агасфера дает Е.А. Краснощекова. Она говорит о гуманизации образа Агасфера, когда героем является обыкновенный человек. Это, конечно, не так. "Пауль фон Эйтцен" – человек тонкой душевной организации", – пишет критик28. Кстати, она упорно называет фон Эйтцена – голландцем. Иванов лишь сделал его родителей выходцами из Голландии, что вообще неверно: к XVI в. эту страну стали называть Нидерландами (в Древней Руси ее называли Подолией), да и приставку "фон" следовало бы заменить на "ван". Она же считает "самым большим грехом" этого "интеллигента" "надругательство над любовью"29.

Здесь, вероятно, недоразумение – речь может идти о библейских заповедях и главной из них – "не убий". Вспомним преступления фон Эйтцена – это не только убийство любовников подруги, но и организация погрома евреев в Гамбурге, подстрекательство к кровавому навету. Кажется, эти преступления страшнее пресловутого "надругательства над любовью". Но сама по себе постановка вопроса "интеллигенция и нацизм" актуальна. Илья Эренбург на Нюрнбергском процессе встретился с Всеволодом Ивановым, и видимо, об этом шел между ними разговор в кулуарах: «Иванов был человек с куделями нерасчесанных мыслей и образов, с прямой и большой совестью. Он недоуменно меня спросил: "Как все это понять?"»30. Как понять, что в современном мире можно создать идеальную машину по уничтожению людей? И кто ее создал – люди, имеющие ученые степени и звания, те, которых мы по инерции зовем интеллектуалами.

Сам Иванов был безусловным филосемитом и в быту, и в литературном творчестве.

Иногда его "филосемитизм" принимал даже "гастрономический " характер. Нам пришлось в свое время писать о еврейской пище и об отношении отдельных лиц к кулинарии, основанной на законах кошрута. У Всеволода Вячеславовича почти благоговейное отношение к приготовлению фаршированной рыбы, ставшей в какой-то степени символом еврейства, наряду с пресловутым "чесноком". В одном из поздних рассказов Иванова есть герой – геолог и зверовод Марк Осипович Фаерман (кажется, прозрачный намек на писателя Рувима Фраермана). Зверолов – подвижник и хвастливый охотник, нечто от Тартарена. Родом Фаерман из Киева. Упомянув о красоте Киева, Всеволод Вячеславович задает вопрос, не скучает ли он по родным местам? В советское подцензурное время он вкладывает в уста своего героя страшные слова: "Не манит ли меня в Киев? Куда манить! Родных у меня нет: все в войну перебиты. Да и воспоминания нехороши. Нет, не манит"31. А вот рассказ о том, как готовится фаршированная щука.

"Готовит ее Марк Осипович с наслаждением, восторгом даже. Наслаждение его усиливается еще и от того, что он чувствует, как окружающие изумляются его искусству.

– Лиля, гляди и учись, – говорит он, ловко разделывая щуку. – Чем лаптю кланяться, лучше поклониться сапогу.

Я подсаживаюсь, чтоб полюбоваться его работой… Вдруг Марк Осипович закричал с азартом:

– Лиля, фарш готов?

Фарш – из мякоти щуки с прибавкой моркови и свеклы, сорванных тут же в огороде.

Лиля несет фарш Марку Осиповичу с воодушевлением и боязнью. Ей страстно хочется научиться фаршировать щуку.

– Щука-то, поди, развалится и упадет, когда мы ее понесем на сковородку, – говорит Лиля.

– Ну да! Ничего не развалится. И, кроме сковороды, мы еще – в кастрюлю; кастрюля лучше изнуряет рыбу. Развалится?! Весь фокус тут, чтобы приготовить удачный фарш…

Ну давай набивать! Будет, знаешь, мое почтение! Яиц не пожалела? Яйца, знаешь, крепость фаршу дают. Та-ак, а пожалуй, маловато будет нам сковородки и кастрюли?

– Можно и две кастрюли?

– А что ж, хватит и на две. – Марк Осипович рассматривает огромную, метровую щуку"32.

Иванов имел гражданское мужество в 1949 г. в статье, посвященной жизни и творчеству Анатоля Франса, вменить в заслугу писателю выступление в защиту Дрейфуса. Указав суть обвинения, назвав национальность невинно осужденного и приведя название знаменитого памфлета Эмиля Золя "Я обвиняю", Иванов высказывает уверенность в победе прогрессивных сил. Это был акт гражданского мужества.

На вечере, посвященном 100-летию со дня рождения Шолом-Алейхема, Всеволод Вячеславович произнес речь. Это было отнюдь не формальное выступление. При этом уроженец Сибири удивительно много знает о еврейской литературе, перечисляя имена не только известного Менделе Мойхер-Сфорима, но и забытых – Линецкого, Гольдфадена. Он счастлив, что новое поколение продолжает читать Шолома-Алейхема: