Уильям Голдинг - Бумажные людишки

• Название: Бумажные людишки
• Автор: Уильям Голдинг
• Жанр: Классическая проза

Как известно, Литература — это подруга, которая не кормит, а лишь поит. Что же тогда такое Литературная Критика?

Романист Уилфрид Баркли, переживающий одновременно «кризис творчества» и «кризис середины жизни», поневоле вынужден терпеть возле себя литературного «Санчо Пансу» — дотошного профессора — «барклеиста»…

Так начинается ядовитая сатира на писательские и издательские нравы второй половины XX в. — «Бумажные людишки» Уильяма Голдинга, книга своеобразная, изящная и, как ни странно, ЗАБАВНАЯ.

---

— Подтягивайтесь.

Никогда не думал, сколько силы в моей левой руке. Пределом была лишь прочность корня. Я поднялся бы даже с гирями, привязанными к ногам.

— Переворачивайтесь. Медленно-медленно.

Я это сделал, и кулак повернулся вместе со мной; воротник при этом подался, но не треснул. Теперь я мог что-то видеть. С полметра земли, жесткой травы, камешков и тонких корней. Рик лежал на тропинке, хватаясь левой рукой за стойку, к которой крепились сломанные перила. Его правая рука держала меня за воротник. Стойка понемногу клонилась наружу, из-под нее осыпались земля и камешки.

— Господи!

Рик произнес:

— Я вас не отпущу.

Дюйм за дюймом. Я был исполнен такой надежды на спасение, что смесь страха и надежды причиняла большую боль, чем чистый ужас, потому что Рик сползал со стойкой, за которую держался, которая удерживала его вес против моего веса. Мы смотрели друг другу прямо в глаза — его глаза под нахмуренным лбом. Он выглядел абсолютно спокойным, будто речь шла не о жизни и смерти, а о каком-то мелком налоговом или административном нарушении.

Дюйм за дюймом. Подошвы, пальцы, рука, кулак… Вот уже моя кисть на тропе, затем локоть, потом я накренился на одном колене, и тут стойка сорвалась и со стуком исчезла в тумане. Наши тела переплелись на тропинке. Я прополз по ней и обессиленно привалился к корням и прочным валунам на склоне. Ни слова не говоря, я сначала полз, потом ковылял обратно по тропе, держась левой стороны, словно пьяный, которому необходима стенка. Преодолел ручеек и свалился на камень, на котором недавно сидел. Перед собой я видел сапожищи Рика. Глубокий, низкий голос ручья вытеснил веселый. Словно гора заговорила глухим рокотом, который был слышен, а для меня и видим среди кучи падающих камней. Я начал хихикать.

— Дрожи и трясись. Лорд Альфред Теннисон.

— Успокойтесь, Уилф. Все будет в порядке.

Конечно, он знал, еще бы, профессор английской литературы. Дрожи и трясись на разбитой дороге, услада сельских парней.

Мне показалось, что я подошвами чувствую безразличную угрозу, исходящую от земли, — вулканы, землетрясения, цунами, ужасные катастрофы на этом шарике, летящем в необъятном пространстве. Вот о чем говорила вода — не мать-земля, а космическое тело, испытывающее воздействия всевозможных сил, поэтому сила тяжести проявила себя сейчас с жутким безразличием.

— Сюда.

Мощные руки подхватили меня. Меня подняло, словно ураганом, и я уперся во что-то шерстяное и теплое. Руки мои словно онемели. Щекой я прикасался к коже, волосам, мускулам на шее. Мы двигались поначалу медленно, затем будто бы вскачь. Лошадь, лошадь! Это здоровенное существо подхватило мое неподвижное тело, подбросило и окутало силой и теплом. Тепло это было неприятным — просто человеческое выделение вроде запаха дерьма, бившего мне в нос, — потому что он мчал галопом, иначе не скажешь, по лугам в родную конюшню. Потом существо опустило меня. Другие голоса, другие руки, и вот я уже в своей кровати. Открыв глаза, я увидел над собой две громадные колонны-брючины, а на их пересечении — ширинку, направленную прямо на меня. Я поспешно закрыл глаза. Я услышал, как он отошел, и осмелился приоткрыть один глаз. Теперь он стоял в ногах кровати и смотрел в пол. На его губах играла легкая улыбка. Мне она показалась дружелюбной, но было в ней и еще что-то. Улыбка стала шире.

Я закрыл глаз. Сомнений не было. Это улыбка триумфатора.

— Вы в порядке?

Рядом с ним стоял управляющий. Они посовещались. Рик настаивал на коньяке.

Я прервал его голосом, который мне казался почти нормальным:

— Не надо коньяка. Хочу горячий шоколад.

Как в детском саду. Но управляющий поспешил прочь. Я присел. Плечи болели, будто их исколотили молотком. То и дело меня бросало в дрожь. Чувствительный ты тип, Уилф Баркли! Я закрыл глаза, смежил веки и терпел эту боль, как дополнительное звено в цепи фарса, бесплатное приложение к набору обрывков воспоминаний, рассказ о том, как Уилф Баркли упал с обрыва и его удержал…

— У меня не падали штаны. Нет у меня круглого красного носа, рыжего парика и нарисованного косоглазия.

— Ложитесь, Уилф.

— Сама эта штука, последнее кровопускание — единственная чертовщина, которая могла случиться, и она все перевернула. Как я это делаю? Чем? Мать его так!

— Вы бы легли, Уилф.

Прибежал управляющий с чашкой и блюдцем. Рик забрал их у него. Управляющий понесся прочь. За дверью послышался голос Мэри-Лу:

— Можно мне войти?

— Нет! — рявкнул я.

Рик поставил чашку на прикроватный столик. У меня закружилась голова, и я снова лег. Долгая пауза, во время которой двери несколько раз открывались и закрывались, потом опять пауза.

Ко мне обращался голос с сильным немецким акцентом.

— Думаю, у него шок. Шоколад — это хорошо. Организм сам знает, что ему нужно.

Потом я почувствовал, что у меня щупают пульс. Голос заговорил снова:

— Не так уж и плохо. Сколько лет? Ах. так! Ладно. Пейте шоколад, мистер Баркли. Профессор Таккер? Да. Просто дайте отдых. У него здоровье как у сорокалетнего.

Рик что-то пробормотал. Врач заговорил снова:

— Пришлю что-нибудь. Да, тут совсем недалеко. Прошу не забывать, даже у нас в Вайсвальде говорят, что зеленые поля убивают больше, чем белые.

Но из-под закрытых век я посылал сигналы ужаса на край вселенной. Кости были брошены — три шестерки или три единички. И размером они были с планету каждая.

— Я подожду и дам вам лекарство, Уилф.

Он был размером с планету, заполняя мою вселенную своей необходимостью, и теплом, и улыбкой, и тонкое одеяло уносилось этим мощным притяжением, силой честолюбия, которому не стоило противиться. Я открыл глаза, спасаясь от огромных катящихся костей, и вот он стоит в ногах кровати, широко улыбаясь, громадный, как жизнь. Я ощупал себя и убедился, что куртка и рубашка на мне. Я присел, взял чашку и блюдце, которые грохотали друг о друга. На него я не смотрел.

— Позвольте…

— Оставьте меня в покое!

Неблагодарная ты сволочь, Уилф Баркли, еще и упиваешься своей неблагодарностью, как он упивался бы жестокостью, будь он для этого достаточно смелым. Смесь неблагодарности и садизма — какая чушь! Но профессор Таккер так и стоял на месте, а чашка и блюдце тряслись у меня в руках, пока я сумел наконец сделать глоток. Это немедленно успокоило меня сладостными воспоминаниями о детстве. Я сумел, как говорится, овладеть собой. Я допил до конца и протянул чашку Рику:

— Еще!

Он буквально онемел, и улыбка сошла с его лица. Тем не менее он взял чашку и блюдце и вышел. Я обхватил руками колени. Все у меня болело. Это началось внизу, в Швиллене, когда — это же надо! — я испытывал одиночество и оно мне не нравилось — это я-то, Уилф Баркли, специалист по одиночеству, если такие бывают! Я восстанавливал в памяти ступеньки, приведшие меня в нынешнее положение, в котором я никак не собирался оказаться. Дверь спальни была открыта, и я видел, что там, в гостиной, billet-doux18 Рика так и лежит на столе, неподписанная, неподвижная. Дрожь и воспоминания понемногу стали вытесняться другим чувством, которое хотя бы отчасти вернуло мне достоинство. Это был прилив безудержной ярости. Когда Рик вернулся с новой дымящейся чашкой, я отвернулся, чтобы не смотреть на него, и пробормотал обвинительное заключение:

— Похоже, я обязан вам жизнью.

Глава IX

Ярость, ненависть и страх. Я был так зол на него, что он куда-то исчез, а я остался в рубашке и брюках и трясся, словно машина с недостающей деталью. Сначала его жена, потом, когда эта уловка не сработала, моя жизнь, мое собственное проклятое, бесценное, безраздельное достояние, вручена мне обратно, но, как я теперь понимал, на условиях безоговорочной капитуляции. И еще кое-что добавилось — физическое отвращение к его силе, теплу и вони!

Управляющий принес мне какие-то пилюли от доктора, и я провалился в сон без сновидений, сочиняя планы, например, как заманить их обоих на обрыв. Вне всякого сомнения, от шока у меня в голове что-то разладилось. То я видел, как Таккер сочиняет мою биографию, но под таким строгим контролем, что обязался поведать миру, как искушал добродетель святого Уилфрида, подсовывая ему свою красавицу жену; нескромное предложение было отвергнуто с таким тактом и добротой, что он (адъюнкт-профессор Рик Л. Таккер) пал на колени и получил такой пинок в причинное место тем самым сапогом, который считал непригодным для пересеченной местности, что немедленно удалился в монастырь, оставив свою красавицу жену…

Да, что-то во мне разладилось, вне всякого сомнения. Но лекарство подействовало хорошо — жаль, я не знаю, что это было.

Проснулся я с болью в плечах и замутненным сознанием. Я поглядел на часы, и прошло немало времени, пока я сообразил, что сегодня — это уже завтра. Во рту словно было полно едкого металла. Я долго умывался холодной водой. Ноги меня почти не держали. Воспоминание о вчерашнем дне уже не вызвало особого гнева или ярости. Остался только страх, можно даже сказать, панический. Поскольку, придя в себя после успокоительного, я был в трезвом уме и готов действовать, я ясно видел, насколько ужасны будут последствия, если позволить Рику хоть что-нибудь — этот целенаправленный, усердный поиск в прошлом, полном непростительных воспоминаний! А девушка эта для меня немыслима, она так опасна, так разрушительна!