Василий Гроссман - Годы войны

• Название: Годы войны
• Автор: Василий Гроссман
• Издательство: Правда
• Жанр: О войне
• Год: 1989

Очерки и заметки из записных книжек большого писателя, прошедшего всю войну с первого дня до последнего. Произведения, вошедшие в золотой фонд советской военной публицистики, вобрали в себя личные впечатления и наблюдения писателя от корреспондентских поездок по фронтам Великой Отечественной войны и стали документальной основой многих очерков Гроссмана, а затем — и сталинградских романов «За правое дело» и «Жизнь и судьба».

---

Немцы пробовали вбивать клинья, но мы им показывали клинья!

Они начали играть па гармошках губных и танцевать. Ну, мы им показали гармошки.

Радиоаппаратура не работала от бомбежки, сотрясалась эмульсия в лампах.

Сидишь в блиндаже, гула нет, а в ушах иголки.

Посуда на столе рассыпалась.

Самое тяжелое чувство: где-то трещит, все грохочет, посылаешь офицера связи, и его убивает.

Вот тогда весь дрожишь от напряжения.

Нефть течет потоками через КП к Волге и вспыхивающая Волга. Мы в 15 метрах от Волги. Уйти — нарушить связь, остаться — Волга горит. Выход был к противнику только.

Немцу, должно быть, говорили, что штаб здесь, но он, должно быть, не верил этому.

Пресса дразнила Гитлера, а мы ужасались. Сидели, знали, чувствовали, что Гитлер бросил главные силы.

Еременко, Хрущев мне сказали: — Надо отстоять Сталинград. Как ты смотришь?

— Есть, слушаюсь.

— Нет, мало слушаться, как ты смотришь?

— Это значит: умереть — умрем.

Первая задача: надо внушить командирам, что не так страшен черт, как его малюют.

Паникеры знали: пощады не будет.

Бойцы знали: попал сюда, отсюда не уйдешь. Или голова будет отбита, или без ног.

Ну, еще русский задор.

Мы шли во встречный бой.

Когда он уставал атаковать, атаковали мы.

Политработа — все только нацелено на задачу, и все вместе с бойцами. „Изматы“ — коммунизм, национализм, мы этим не занимались.

Боец пробыл три дня — уже старожилом себя считал. Здесь жили люди один день.

(О стойкости. Я говорю о чуде стойкости, что я не понимаю, как бегавшие раньше стали стойкими.)

Чуйков: „Представьте себе, я сам этого до конца не понимаю“.

Каждый знал, что убежавших будут стрелять на месте, это страшней немцев.

Немцы врали, что взяли Сталинград. Были случаи, когда немцы приезжали за хлебом и яйцами в город и попадали в плен.

Вредно переоценивать противника, но недооценивать его — опасно.

Немецкая атака: все вжать в землю, пустить танки, и после этой дикой волтузки наша бессмертная пехота выходила из земли и отсекала их пехоту от танков.

Кричат: „Танки на КП!“ — „А пехота?“ — „Отсекли“. — „Все тогда в порядке“.

О немцах.

Не блещут. Но в отношении дисциплины надо отдать справедливость. Приказ — закон.

У меня опыт некоторый есть для развязывания языков.

Наши бойцы настолько стали хитрыми, что ни один профессор не придумает. Такой окоп себе построят, что на голову ему наступишь, а его не заметишь.

Наша борьба: масштаб от броска гранаты до 150 метров.

Наши наверху, немцы внизу заводят патефон, наши пробили дырку в полу и огнеметом дали.

Бойцы, подходя сюда, говорили: „Ну, подходим к аду“. А пробыв день-два, говорили: „Нет, тут в десять раз страшней и хуже, чем в аду“.

Зверская злоба, нечеловеческая к немцам.

Вели, не довели — умер бедняга от страха.

— Хочешь волжской воды? — И раз 10–12 окунут.

Немцам пустили слух, что Гитлер приезжал в Питомник и сказал: „Держитесь, я сам веду армию на выручку вам“ (одетый в форму ефрейтора).

Да, драка была, доложу вам, товарищи.

Столько пролили крови, столько потеряли — и отступать. Да это невозможно!

Еременко приехал 14-го ночью, и я с Гуровым вышли его встречать. Это был ад огневой, налет.

После 14-го я решил всех женщин на тот берег, сколько слез было.

Зараза мужества здесь, как зараза трусости в других местах. Жили часами, минутами, честное слово.

Ждешь рассвета. Ну, начинается. А вечер — слава богу, целый день прошел, как удивительно.

Да скажи мне, что я Новый год встречу, я рассмеялся бы.

Самое страшное, когда сидишь как идиот, бой кипит, и ничего не сделаешь.

Русь, давай шапку, дам автомат!

15 лет мне было, я командовал полком.

До этого я работал в шпорной мастерской, вырабатывал малиновый звон.

Я был главным советником у Чан-Кай-Ши.

Гордость обязательна военному человеку.

Командиру — пусть голова летит, но не кланяйся немецкому снаряду. Боец все это видит.

Глубокий выдох делали тогда, когда наступали сумерки.

Наше выражение: „Мы сидим, как зайчишки, играем в картишки“.

Как бы не схарчили.

Странное беспокойство:

„А что о нас говорят, как там о нас? Что думают про нас?“

Страшная неуверенность.

„Да, когда воюют два генерала, то обязательно один из них окажется умным, второй дураком. — И, смеясь, прибавил: — Хотя дураки оба“.

Последний разговор, разговор о жестокости и черствости как о принципе. Спор. Последняя неожиданная фраза: „Ну и что ж, я плакал, но плакал один. Что скажешь, когда четверо красноармейцев вызывают огонь на себя! Заплачешь, но один, один. Никто. Никогда. Не видел“.

Батюк.

Немецкие разговоры по радио:

— Русь, что ты обедал?

Ответ.

— А я, Русь, ел масло, яйки, только не сегодня. Сегодня я ничего не ел.

— Русь, я за водой иду, стреляй в ноги, не в голову. У меня дети есть, матка есть.

— Русь, давай узбека на румына менять.

„Мне Мамаев курган снится“.

Бездидько — 1305 немцев.

„Тов. подполковник, сегодня убил 5 фрицев, истратил 4 мины“.

„Я им зробыв великий сабантуй“.

„Один кида, другий гра, а потом другой кида, а перший гра“.

Батюк: „У нас в дивизии лучший снайпер по фронту Зайцев, лучший минометчик — Бездидько! Лучший артиллерист — Шуклин, командир 2-й батареи (14 танков одной пушкой)“.

Бездидько ревниво говорит: „Потому он убив одной пушкой, шо у него тилько одна пушка была“.

КП в трубе длинной 71–30. Взрывной волной всех вдуло со столами.

Батюк: „Вот в этом блиндаже дверь обычно влетала внутрь и ложилась на стол“.

Зайцев, „скромный, культурный“, убил 225 немцев. Другие снайперы — это зайчата. Батюк говорит: „Они его слушают, как мышата“. Он говорит: „Правильно, товарищи, я говорю?“ Все: „Правильно, Василий Иванович“.

Немцы все били минами по блиндажу начарта. Батюк, смеясь, стоял у своего блиндажа и корректировал: „Правей, левей“.

„Бездидько, расскажи, как ты разрушил бардачок“.

Бездидько скромно: „Я это считаю за блиндаж“.

Это дивизия украинцев, все друг над другом шутят. Когда попадают под минометный огонь, Батюк говорит: „От, сукин сын, Бездидько, хиба так я его учив“. Бездидько обижается и сердится.

Батюк: „У меня 3 боя были в жизни, вот эти бои мое сердце радуют, вот это были бои. 1) Перед Каунасом. 2) Под Касторной. 3) Переконовка на Брянском фронте“.

Подханов, раненный в ногу, лежал в санроте и выползал на передовую стрелять.

Красноармейская мысль взялась за ПТР.

1) Колесо от телеги сажают на кол и вертят на 360°, подбили 7 самолетов.

2) Зайцев приспосабливает ПТР под снайперскую винтовку. Зайцев и 45 снайперов в его полку.

Батюк, — единственный, холодно относится к сталинградцам.

„Конечно, было огромное упорство. Но я здесь был сжат, стиснут. И противник был сжат, стиснут, он не мог развернуться всей своей силой. Мне не нравились эти бои. Я люблю полевой бой“.

Ловля рыбы на штурмовом мостике и на лодках.

Зайцев убил женщину и немецкого офицера: „Крест-накрест легли“.

Единоборство Зайцева с большим немецким снайпером.

— Тот убил троих наших, выждал 15 минут, наша балочка пустая, и стал подниматься. А я вижу — у него винтовка лежит, я встал во весь рост. Он меня увидел и понял. И я выстрелил.

Капитан Ильгачкин, командир батальона, болел тем, что никогда не мог попасть из пехотного оружия в самолет. Он начал теоретически высчитывать скорость пули ПТР (1000 м в сек.), составил таблицу, дополнил тем, когда самолет на нас летит, самолет от нас летит. Сразу же попал по таблице. Тогда поставил столб, устроили втулку, на нее надели колесо и ПТР клали сошниками на спицы, а тело ружья было между спицами.

Стреляли Кузнецов, Репа (мл. сержант) и Ежовкин.

Прелестное и грустное.

Мамаев курган — КП батальона, ротные минометчики все время проигрывают слова пластинки: „Нет, только не сейчас, друзья, в морозную постель“.

Генерал Крылов:

(Начальник штаба у генерала Софронова — при обороне Одессы, начальник штаба у Петрова — в Севастополе).

„В Одессе линия фронта, — мы имели обвод, — линия фронта проходила в 18–20 км от города. В городе бои не шли. Получив приказ ставки, мы перешли в общее наступление, а ночью обвели дивизии, оставив на участке дивизии батальоны, которые были 16-го утром погружены на мелкие суда. Противник, отброшенный на много километров, перешел в наступление против пустых окопов. Ни одного орудия и человека не потеряли.

У меня было тяжелое чувство, Одессу можно было защищать. После эвакуации Одессы я прибыл в Севастополь. Приморская армия в Одессе и Севастополе. Севастополь держался 7 месяцев. Огромная трудность снабжения, ночью корабли должны были отойти. Был случай, когда на „Молотов“ напали 73 самолета, командир корабля отстреливался орудиями главного калибра и отбился. У нас в Севастополе были уличные бои, на Северной и Корабельной стороне. Было отбито 3 наступления в октябре, декабре и январе. К 3-му решающему наступлению ими была проведена гигантская подготовка. 24-дюймовые мортиры, чудовищного действия. Они пробивали трехметровую толщу железобетона. Их было штук 9, они применялись впервые в мире, могли сделать 10–15 выстрелов. Все силы авиации, 2 танковые дивизии. В день делалось до 2500–2700 вылетов. День тогда был очень большой. После пятидневной бомбежки он перешел в наступление. Эти бомбежки дали возможность наметить направление его главного удара. Я пришел к выводу, что хорошо закопавшийся боец неуязвим для бомбежки.