Михаил Салтыков-Щедрин - Том четвертый. Сочинения 1857-1865

• Название: Том четвертый. Сочинения 1857-1865
• Автор: Михаил Салтыков-Щедрин
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1969

Самое полное и прекрасно изданное собрание сочинений Михаила Ефграфовича Салтыкова — Щедрина, гениального художника и мыслителя, блестящего публициста и литературного критика, талантливого журналиста, одного из самых ярких деятелей русского освободительного движения.

Его дар — явление редчайшее. трудно представить себе классическую русскую литературу без Салтыкова — Щедрина.

Настоящее Собрание сочинений и писем Салтыкова-Щедрина, осуществляется с учетом новейших достижений щедриноведения.

Собрание является наиболее полным из всех существующих и включает в себя все известные в настоящее время произведения писателя, как законченные, так и незавершенные.

*

В четвертый том вошли рассказы: «Жених», «Смерть Пазухина», «Яшенька», «Характеры», «Глупов и глуповцы» и другие.

---

Фамилия Клочьевых самая значительная в Срывном. Никто не помнит и не знает, когда поселился в городе первый Клочьев, но многочисленное потомство его выделило из себя множество мелких отраслей, которые не имеют между собою почти ничего общего. Есть Клочьевы — богатые купцы, торгующие en gros,[192] которых дети давно уже разрешили себе немецкий фрак, охотно играют в горку, а по нужде и в банк, и весьма удачно полькируют на бале у городничего; есть Клочьевы-мещане, надувающие en détail,[193] крепко держащиеся сибирки и выпущенной наружу рубахи, читающие книги «Златый бисер» и «Чюдо св. Николы о Синагрипи цари» и твердо убежденные, что антихристово царство наступило и кончина мира имеет последовать в самом непродолжительном времени; есть, наконец, Клочьевы-ремесленники, народ жалкий, полудикий и оборванный, не имеющий ни кола ни двора, целую неделю задыхающийся за работой в какой-нибудь душной кожевне или кузнице-вагранке и в воскресенье непременно проедающий и пропивающий весь заработок недели. Несмотря, однако ж, на резкое различие состояний и общественного положения, существует одна общая черта между разнородными элементами этой фамилии: все Клочьевы придерживаются старых обычаев и в этом (но только в этом) отношении составляют одну семью.

Тем не менее в высших слоях этой семьи столкновение внешних форм цивилизации с внутреннею закоснелостью уже произвело тот странный и уродливый разлад, который встречается везде, где насильственно привитая форма добродушно принимается за сущность самого дела. И до сих пор еще блестящий представитель обнатуренных и богатых Клочьевых, завитой и одетый по последней моде, с подстриженною и раздушенной бородкой, протанцевав до упаду до двух часов ночи, спешит из гостей домой, где, сбросив с себя свой блестящий костюм, надевает красную рубаху с косым воротником и, опустив опояску ниже пупа, становится на молитву и с угрюмою точностью исполняет все наружные формы обряда. Эта последняя уступка совершенно необходима; ею успокоиваются Клочьевы второго и третьего разрядов, которые, в противном случае, не совсем доверчиво взирали бы на новшества, вводимые обнатуренными представителями их фамилии. Необходимость этих новшеств, внешнею своей стороной приходящихся совершенно по вкусу молодым поборникам сугубой аллилуйи, объясняется ими с точки зрения утверждения старых обычаев, в пользу которых, по словам их, истинный христианин обязан решиться даже на погибель души. И в самом деле, старый обычай дело подозрительное, а часто и нелепое; на него с негодованием смотрят все благомыслящие люди; когда зайдет об нем речь, то стряпчий с удесятеренною силою начинает размахивать руками, как будто что-то забирает, у исправника становятся брови щетиной и в глазах начинает бегать фосфорический блеск, а городничий щелкает языком, чмокает губами и нюхает носом. Следовательно, чтобы утишить эти негодования, нужно иметь под рукой людей, которые могли бы и словечко в добрый час замолвить, и пронюхать какой ни на есть бюрократический слух. Во всех этих случаях аристократы Клочьевы истинно неоцененные люди. Известно, что плата за услугу обусловливается множеством самых разнообразных обстоятельств; одна плата с зипуна, другая с фрака, одна плата с человека незнакомого, другая плата с друга и приятеля; на этот конец создается целая теория притворных уступок и лукавых умолчаний, в строгой последовательности не уступающая знаменитым теориям иезуитов. Слова «по нужде», «тесноты ради» играют здесь главную роль. Положенные в основание целого порядка явлений, принимаемые как мерило для оценки всякого рода действий, слова эти уничтожают всякую вменяемость и освобождают человека от контроля даже его собственной совести. Исходя из отношений чисто религиозных, подобные правила незаметно всасываются и в простые общественные и гражданские отношения и до такой степени всецело овладевают ими, что под влиянием их образуется совершенно особый кодекс нравственности относительной, которой естественные последствия заключаются в совершенном упадке нравственного смысла и в крайней внутренней распущенности. Повторяю: Клочьевы второго и третьего разрядов сурово смотрят на все эти нововведения, но терпят их, потому, во-первых, что в своих окургуженных представителях они приобретают для себя ближайших ходатаев перед полицейскими властями, а во-вторых, и потому, что в памяти всех еще живут отцы этих самых Клочьевых, те суровые и черствые старики, которых имена еще так недавно произносились всеми с близким к трепету уважением, часть которого естественным образом перешла и на детей. Таким образом, эта маленькая семья уже выделила из себя своего рода замкнутую и безобразную аристократию, которая с невозмутимым хладнокровием отлучает от права на жизнь всех своих братьев по крови, почему-либо не желающих подчинить себя самому нелепому из всех деспотизмов — деспотизму опечатки и невежества с одной стороны и деспотизму своекорыстия и грубой, преднамеренной эксплуатации — с другой.

У богатых Клочьевых всё на европейский манер; если вы каким-нибудь образом не проникнете в тот отдаленный и всегда обращенный окнами во двор покой, в котором находится моленная, или в ту еще более отдаленную коморку, в которой несколько десятков лет заживо умирает какая-нибудь слепая «баушка», если вам притом не укажет какой-нибудь услужливый чичероне на одиноко стоящую во дворе баню, в которой обитает пять-шесть дряхлых бездомных старух, то вы никогда не подумаете, что находитесь у раскольника. Полы парке, стены под мрамор, образов не много, сам хозяин беседует бойко и развязно, жена его в разговоре с вами допускает двусмысленности, а изредка и некоторую томность во взорах, при детях имеется гувернантка-англичанка. И если вы коснетесь религиозных убеждений хозяина, то он без малейшей застенчивости вам ответит: «Вы видите, ваше высокоблагородие, какие мы раскольники! у нас вот только баушка жива, она нас не пущает; а то бы мы с превеликим удовольствием, потому что для нас это всё единственно». Но «баушка» тут только пугало; в сущности же, главная приманка заключается в тех темных выгодах, которые приносит ремесло раскольника, производимое en grand.[194] И действительно, когда смерть «баушки» отнимает благовидный предлог, на который прежде ссылался Клочьев-капиталист, то он не дает себе даже труда скрывать истинные свои побуждения. «Изволите видеть, ваше высокоблагородие, — скажет он вам, — дело это у нас не столько душевное, сколько карманное; теперича как я этим делом занимаюсь, значит, я у всех, что называется, как спица в глазу. Клочьев да Клочьев, ревнитель да подражатель — и всё тут. А ревнителем и подражателем я зовусь, первое, потому, что у меня еще дедушки были ревнителями и моленная устроена как следует, второе, потому, что у меня вон на огороде, в бане завсегда всякий сброд проживает, странницы, чернецы беглые, и каждый, сударь, благодать у себя за пазухой держит, а третье, потому, что и начальство меня уважает, оттого что я с начальством разговор иметь могу… Все, стало быть, меня знают, у всех я в почете, и оплошай я примерно хоть в торговом деле, меньшая-то братия на плечах меня вынесет. Так рассудите же сами, какая мне радость от своего добра рыло воротить? живу я, сами изволите видеть, не хуже людей, да и не по-мужицки, а как дан бог всякому благородному жить, если же персты-то по древнему обычаю складываю да на молитву в рубахе становлюсь, так эта, сударь, тягость-то не больно для нас велика». Таковы аристократы Клочьевы.

Совсем в другом виде представляется быт второго и третьего разряда Клочьевых. Здесь более грубости, но вместе с тем и более искренности. Здесь старый обычай и первоначальные патриархальные отношения наложили на всех то тяжелое бесконечно гнетущее ярмо однообразия, под которым стирается всякая живая личность и мгновенно увядает всякий порыв к самостоятельности. Здесь можно еще встретить этих железных, рассудливых и бодрых стариков, которые так благолепны и привлекательны издалека и при которых так тяжело дышать всему, что близко к ним прикасается. Беспощадными и неумолимыми судьями стоят они над своими робкими и безгласными семьями, и нет той силы, нет того вопля, который мог бы растопить ледяную кору, однажды навсегда сковавшую все их сердечные движения, все их душевные помыслы. Круг занятий, честь и самая жизнь каждого из отдельных членов семьи — все это фаталистически определяется главою семейства с самою возмутительною подробностью. «Ты станешь заниматься домохозяйством, ты будешь ездить по торговым делам; ты женишься на такой-то, ты останешься холост»… Так решает глава семейства, и безмолвно склоняются перед этим решением и робкая, как бы освоившаяся с вечным испугом его жена, и молодой его сын, у которого в глазах горит еще огонь, свидетельствующий о том, сколько сверхъестественных усилий стоит ему это безмолвное подчинение отцовской воле, и красавица дочь, у которой и влажные взоры, и высоко поднимающаяся молодая грудь громко протестуют против насильственного гнета, налагаемого железною и безжалостною рукою отцовского произвола. Вяло и безрадостно течет существование этой семьи, всецело поглощаемое мелочами и дрязгами серой, обыденной жизни; однообразие ее форм, узкость внутреннего горизонта, не представляющего простора ни мыслям, ни желаниям, наконец, бедность и убожество всей внешней обстановки, не дающей никакого повода к самому простому, самому естественному проявлению личности, — все это кладет на действия и поступки этих людей какое-то гнетущее иго формализма, не согретого никаким внутренним побуждением.