Анатолий Бритиков - Отечественная научно-фантастическая литература (1917-1991 годы). Книга вторая. Некоторые проблемы истории и теории жанра

• Название: Отечественная научно-фантастическая литература (1917-1991 годы). Книга вторая. Некоторые проблемы истории и теории жанра
• Автор: Анатолий Бритиков
• Издательство: Творческий центр «Борей-Арт»
• Жанр: Критика
• Год: 2005
• ISBN: 5-7187-0628-Х

Анатолий Фёдорович Бритиков — советский литературовед, критик, один из ведущих специалистов в области русской и советской научной фантастики.

В фундаментальном труде «Отечественная научно-фантастическая литература (1917-1991 годы)» исследуется советская научно-фантастическая проза, монография не имеет равных по широте и глубине охвата предметной области. Труд был издан мизерным тиражом в 100 экземпляров и практически недоступен массовому читателю.

В данном файле публикуется вторая книга: «Некоторые проблемы истории и теории жанра».

---

Переориентировка с технических проблем, количество полетов, занимавших советскую фантастику в раннюю пору едва ли не больше задач и целей космонавтики, на ее социальные проблемы космонавтики меняла природу и функциональное назначение космического романа. Книги Ивана Ефремова положили начало общефилософской и особенно нравственно-психологической разведке дальних ориентиров космического будущего. Задолго до того, как философы обратили внимание, что космическое мировоззрение «снимает» ограниченность геоцентрического, не отменяя его, тем не менее, как структурную составляющую и необходимую историческую ступень, эта диалектика вошла в нравственную атмосферу «Туманности Андромеды». Капитан звездных кораблей Эрг Hoop признается в этом романе, что по возвращении каждый раз заново переживает чувство родной планеты. Звездолет словно «кричит в тоске», когда оглашает Землю прощальной сиреной. Другой герой провожает в невозвратную дорогу своих товарищей словами гордости и печали. «Печаль потому, — поясняет он, — что маленькой становится милая Земля»[108], и добавляет: «И я тоже насквозь земля»[109]. Но он-то и одержим «неземной» страстью пробить «пространственное окно» в недосягаемый мир туманности Андромеды…

Взгляд «земли» в свою звездную высоту это вместе с тем взгляд на Землю из космических высей. Не зря Эрг Hoop приходит к выводу, что был «не прав в своей погоне за дивными планетами синих солнц и неверно учил Низу! Полет к новым мирам не ради поисков и открытия каких-то ненаселенных, случайно устроившихся само собою планет, а осмысленная шаг за шагом поступь человечества по всему рукаву Галактики, победным шествием знания и красоты жизни…»[110]

Не разрыв с земной традицией, но переход на космическую орбиту всех ее ценностей, — таков пафос современного космического романа. Он сыграл, между прочим, заметную роль в повышении эстетического потенциала всей научно-фантастической литературы, всегда находившейся под критическим прицелом. Однако значение его выходит за пределы художественного творчества, ибо связывает научную фантастику с уже начавшимся реальным процессом освоения космического пространства. Мировоззренчески плодотворное и поэтичное, двуединое представление о мироздании — как большой, так и малой родине — стало вкладом советской художественной литературы в духовную подготовку человечества к космизации своего бытия. Выдвигая стремление к вечному развитию как общий признак космических цивилизаций, современный научно-фантастический роман укрупняет целеполагающую природу человеческого творчества, — оценивает звездную дорогу мирового разума как продолжение, а не конец индивидуального планетарного пути.

Образ этой дороги развертывается в космическом романе не только по законам объективной логики, но и по той самой «субъективной» что специфична и для нефантастической художественной литературы. Космическое созидание раскрывается одновременно как цель и средство. Космическая цель коммунистического мира выступает вечно и качественно растущей величиной и никак не укладывается в определение, будто человечество существует «ни для чего», то есть для самого себя, будто наше существование «есть самоцель» и что якобы «именно в этом… заключена суть прогресса»[111].

По замечанию Энгельса, «нормальным состоянием» человека в отличие от животного «является то, которое соответствует его сознанию», и оно, это состояние, «должно быть создано им самим». Иными словами, целенаправленность заложена в природе разума. Космизация ставит лишь цели иного порядка, не только социальные, но и в отношении «своего» мира природы, который ширится во всю Вселенную. Едва ли не самая главная функция космического романа в современной общественной мысли — дать наглядное представление об истинно гуманистической цели прогресса и заострить ответственность человечества за свой выбор.

В 1926 году М.Горький в переписке с С.Григорьевым, автором научно-фантастических романов об индустриальном будущем советской страны, высказал интересные соображения о задачах такой литературы. Всегда живо заинтересованный в содружестве художественного слова с научно-технической мыслью, Горький на этот раз предъявил требования иного рода. «О том, „что будет через сто лет”, — возражал он Григорьеву, — я думаю не так, как вы, если говорить об этом серьезно. Мне кажется, что даже и не через сто лет, а гораздо скорее жизнь будет несравненно трагичнее той, коя терзает нас теперь. Она будет трагичней потому, что — как всегда это бывает вслед за катастрофами социальными — люди, уставшие от оскорбительных толчков извне, обязаны и принуждены будут взглянуть в свой внутренний мир, задуматься — еще раз — о цели и смысле бытия… Вообразите, — развивал Горький свою мысль, — что будет, если десятки и сотни людей воспылают страстью догадаться не о том, как удобнее жить, а о том — зачем жить. Вот что я думаю. Это одна из тем романа, над коим сижу»[112].

Горький тогда работал над «Жизнью Клима Самгина», книгой, как известно, нисколько не фантастической. В цитированном письме он разрешает сомнения своего корреспондента насчет истинности научно-технических предвосхищений, не противопоставляя задачу художественной литературы в теме будущего ее задачам в теме прошлого и настоящего, а, наоборот, ставя в один ряд все эти задачи. По его мысли, критерием любых представлений о грядущем выступают в конечном счете духовные, притом идеальные ценности научной фантастики. Люди несведущие начинают и заканчивают всегда оценивать с того, возможно ли то, что она предсказывает. Между тем критерий возможного для научной фантастики всегда внутри критерия желательного, полезного, целесообразного. И если научно-фантастическое чудо в современной литературе порою уравнивается со сказочным, если в смысле возможности, осуществимости художественная условность фантастики наших дней куда свободней, чем во времена Жюля Верна, то в смысле целесообразности для человека любое чудо во все времена в искусстве всегда было безусловным, целесообразность — высший критерий фантастического реализма.

Она исследует целеполагание в иной плоскости, в других масштабах, отличным от нефантастической литературы способом художественного познания. Научную фантастику по справедливости сближают и отграничивают от нефантастики, как художественное человечествоведение от человековедения. «Если обычная литература, — отмечает, например, ученый и писатель-фантаст И.Забелин, — прежде всего, утверждала человеческое в человеке, утверждала человека в его общественном окружении, то наиболее перспективное и прогрессивное направление в научной фантастике утверждает уже не [индивидуального] человека, а человечество в окружающем мире»[113].

Другое и более существенное различие — опережающий реализм.[114] По сравнению с научным предвидением, художественное включает и эмоциональную, нравственную оценку будущего. В целостном художественном мире научной фантастики предвосхищения ума поверяяются прозрениями сердца. В научно-фантастической литературе, можно сказать, впервые с такой наглядностью раскрылось сращение социального прогресса с научно-техническим. И еще — полет к иным мирам именно в космическом романе впервые предстал научно-технической задачей «на стыке» множества отраслей духовного познания и материального производства. Космический роман предвосхитил знаменательную закономерность современной цивилизации задолго до того, как прорывы творческой мысли «на стыках» оплодотворили научную практику и осознаны были теорией.

Каким образом предвидения воздействовали на состояние умов, какими путями сказался «эффект прогноза» на процессах космизации, — это отдельная тема. Очевидно только, что значение космического романа не ограничилось «психологической подготовкой» великого шага (о чем не раз говорилось). Наиболее ценно, думается, то, что он способствовал целостному представлению процесса космизации, через художественный образ будущего осознавалось сложное взаимодвижение ее средств и целей (художественно-фантастическая «доводка» космической техники уточняла социальные цели, а целевая установка будила мысль о совершенствовании средств).

Не случайно, думается, Циолковский (да и не он один) столь охотно прибегал к беллетристической форме, придавал такое значение научно-художественным моделям космизации. Литературная фантазия была для него не побочным продуктом, но составной частью научного творчества. Художественная модель позволяла заранее охватить всю совокупность проблем и аспектов космизации и, главное, с такой целостно обобщающей точки зрения на нужды, потребности, возможности и гуманистические идеалы прогресса, какой не обладает в отдельности ни один род теоретической или практической деятельности. Образ космического будущего поэтому самый своеобразный, быть может, вклад художественной литературы в прогресс XX века.