Михаил Девятаев - Полет к солнцу

• Название: Полет к солнцу
• Автор: Михаил Девятаев
• Жанр: Биографии и Мемуары

Книга «Полет к солнцу» — документальное повествование о героическом подвиге группы советских военнопленных — узников фашистского концлагеря Пенемюнде. Автор ее Герой Советского Союза Михаил Петрович Девятаев — военный летчик. В 1944 году его самолет был сбит зенитным огнем над вражеской территорией, летчик оказался в плену. Летчика отправили сначала в Лодзинский, затем в лагеря Кляйн-Кенигсбергский, Заксенхаузен. На остров Узедом в Балтийском море в концлагерь Пенемюнде Девятаев был доставлен сюда как приговоренный «судом» к высшей мере наказания... Читатели узнают о героях перелета, их помыслах и действиях в период подготовки к побегу на самолете в труднейших условиях фашистского концлагеря. На родную землю группа советских храбрецов перелетела 8 февраля 1945 года на бомбардировщике «Хейнкель-111». Самолет вел М. П. Девятаев.

---

— Хлеб, — ответил он. — У вахмана выменяю.

На другой день я встретил этого же итальянца с подбитым лицом.

— Выменял? — поинтересовался я, будто не заметил синяков на его лице.

— Отобрал, паразит! — гневно промолвил итальянец.

— За что так он тебя? — кивнул я на синяки.

— Только это и осталось, — улыбнулся «коммерсант».

Как-то мы на болоте копали канаву, и вдруг откуда-то выпрыгнула лягушка.

— Лягушка, лягушка! — закричал старый француз и, кинув лопату, бросился ловить ее. У француза не хватало сил догнать лягушку.

— Лягушка, лягушка, — оглядывался он на нас и едва не плакал.

Кто-то из наших поймал ее и отдал французу. Он счастливо улыбался.

Утром, когда мы вышли на работу, я спросил француза:

— Ну, камрад, хороша лягушатина?

— Вкусная, — причмокнул он губами, — но не такая, как у нас во Франции. У нас лягушки крупные.

Иностранцы, получавшие посылки, изредка дарили нам, советским пленным, несколько плиточек печенья, отдавали порции хлеба. Посылки, даже для иностранцев, как правило, приходили полупустыми: эсэсовцы присваивали все лучшее из еды и ценное из вещей. Если же владелец возмущался по этому поводу, его куда-то вызывали и больше он в барак не возвращался. Говорили, что всех таких протестующих убивали.

Из-за куска хлеба, из-за хорошей вещи, которую можно было обменять на еду, в лагере происходили страшные трагедии. Принуждаемые к непосильной работе люди быстро теряли силы и тогда их чувствами, поступками руководил не рассудок, а желудок.

Заключенного, доведенного до полного истощения, психически больного на этой почве, мы узнавали по зрачкам: глаза у него были затуманены, словно незрячие. Такой человек мог ни с того ни с сего расплакаться, смотреть в глаза каждому встречному и без конца повторять: «Хлеб, хлеб».

Комендант лагеря и его помощник, занимавшиеся агитацией за переход пленных в немецкую армию, прибегали к разным способам испытания человеческой психики, пользуясь неслыханными способами истязания. Перед строем комендант произносил речь о дисциплине, порядке, потом говорил о победах немецкой армии на фронтах, призывал переходить к власовцам. Сказав это, он брал в руки буханку хлеба, большой кусок колбасы, приподнимал их над головой и говорил:

— Кто согласен служить великой Германии, тот получит все это и ежедневно будет есть все, что пожелает. — Одиночки соглашались, брали хлеб, колбасу, а тысячи стояли безмолвные, черные, страшные в своем гневе и муках.

Длинные, холодные зимние ночи меня пугали. Не спишь, думаешь... «Неужели и я дойду до такого состояния, что утрачу способность надеяться на побег, впаду в отчаяние, в хаос окружающего меня бытия?» Именно мысли о побеге и постепенная осмысленная подготовка к нему пробуждали во мне новые силы, поддерживали мой дух.

Но вот зимняя непогода отступила, тучи поднялись выше, и самолеты загудели, закружились в погожем небе. На душе стало легче. Во время работы, орудуя лопатой или деревянным молотом, я внимательно слушал звуки с аэродрома. Вот самолет вырулил на старт. Я смотрю на него издалека. Потом, уже не глядя, жду, когда пилот перед разбегом машины даст мотору большие обороты. Ясно представляю, как проходят эти минуты в кабине. Мотор завыл мощно, на высоких нотах: это холостые обороты.

Сейчас пилот отпустит тормоза, увеличит обороты, и самолет, отозвавшись иным голосом, покатится, помчит, понесется вперед по бетонке. Не поднимая головы, по звуку определяю, когда он точно над нами. Сейчас пилот открыл шторки охлаждения, чтобы не перегрелся мотор... Уже набрана необходимая высота, сбавляется газ...

Мне не раз казалось, что это я лечу, оторвавшись от затянутой тучами земли рабства, и пробиваюсь к солнцу, на свободу.

«Копай, Михаил, торф и держи себя в руках!» — Такими мыслями я охлаждаю пыл своего воображения.

А самолеты кружат... Наверное, молодые пилоты выполняют учебные задания. Иногда поднимается сразу несколько пар истребителей. Они долго гудят там, за тучами, вероятно, барражируют, прикрывают остров от чужих бомбардировщиков. Иногда один и тот же самолет покидает аэродром за несколько минут перед пуском ракет. Осведомленные заключенные говорят, что с такого самолета управляют по радио «летающими бомбами».

Приземлившись, «юнкерсы», «мессершмитты», «хейнкели» совсем близко пробегают от нашего места работы. Они разворачиваются недалеко от нас. Тогда я не могу, не имею сил, заставить себя наклониться и работать. Я смотрю жадно, смотрю на каждый самолет. Если бы кто из бригадиров или охранников знал психологию человека, он бы понял, что так разглядывать самолет, так «прирастать» к нему глазами может только тот, у кого отобрано право летать. А самолеты тем временем разбегаются по капонирам и стоянкам. Я подсчитываю, сколько метров к самому ближнему...

Утром, когда мы очень рано, еще затемно приходим на аэродром, звуки работающего мотора волнуют еще больше, я становлюсь нетерпеливым. До самолета — сто пятьдесят метров. И место, и машину я помню, вижу их в темноте. Воображением рисую механика, сидящего в кабине, прикованного к доске приборов. Кроме стрелок, он сейчас ничего не видит, а когда выключит мотор и сойдет на землю, он будто «слепой»... Мысленно я уже не одного из них сбил с ног одним ударом. Кусок железа в моей котомке, которая болтается на боку, я ощущаю так же, как и свое тело, и не раз сжимаю его своими пальцами, испытывая, насколько он удобен... Когда мой разум, мое сердце скажут мне: иди!

В моем уме, в мыслях моих по утрам, в темноте, когда мы выходили на работу, поднималась буря, и с каждым днем она росла. Вот-вот она подхватит меня и понесет. Я уже твердо зафиксировал в памяти, когда на стоянке появлялись летчики, подсчитал, сколько времени проходит с того момента, когда мы проходили для работы на аэродроме и когда начиналось прогревание моторов. Моя полосатая одежда предательски опасна днем. Сконцентрировав все свое внимание на истребителях, находившихся ближе ко мне, я заметил, что днем, во время обеда, все техники и механики покидают стоянки бомбардировщиков и отсутствуют целый час, видимо, в столовой. Такое обстоятельство едва не поколебало моего выбора попытаться улететь на бомбардировщике, но ненадолго...

* * *

В это утро нам с Димой неожиданно поручили необычную работу. Мы пришли к тому месту, где находились вчера, нас ожидали бетономешалка, лопаты, вагонетки, запорошенные снегом, мокрые и холодные, но бригадир вдруг приказал нам сбить из досок туалет, отнести его на некоторое расстояние и поставить на канаве, которая вела к морю. Каркас этого сооружения уже был заготовлен, нам надлежало кое-как «обшить» его и соорудить помост. Мы взяли каркас помоста, гвозди, инструменты и понесли к канаве.

Чем дальше я отходил от бригады, тем сильнее, до рези в глазах всматривался в предрассветные сумерки, пытаясь определить, каково расстояние до стоянки крайнего истребителя, однако было еще темно, и я ничего не разглядел. Работу мы закончили раньше, чем я предвидел: механики еще даже не начали прогревать моторов. Про себя я думал, что когда они загудят, то я, отослав Диму, задержусь на минутку в туалете, а отсюда проберусь к самолету... Но нужно было возвращаться в бригаду.

Я шел за Димой, он несколько раз оглядывался — ноги мои не слушались, ведь я решил больше сюда не возвращаться... Решил, но не окончательно. В этом была своя тонкость, которую чувствовал: решительно я сам себе не приказывал — иди, нападай, захватывай самолет и все! Осторожность, рассудительность, риск, но без излишней горячки и отчаяния — об этом я помнил всегда.

Загромыхала бетономешалка, затарахтели вибраторы, загудел компрессор. Я стоял на том месте, куда должны были подвести первый раствор, и ждал первых выхлопов моторов. Мне необходимы были эти звуки. Теперь мой план дозрел, Я увидел, что канава, в которой мы установили туалет, идет к стоянке самолетов. Именно эта дощатая будка, которую мы с Димой только что поставили, может послужить укрытием, чтобы безопаснее подойти к канаве. Раньше в этом направлении нам не разрешалось сделать и шагу: близко аэродромное поле.

Я подошел к вахману и попросил разрешения сходить в туалет, хотя прошло минут пятнадцать, как я возвратился оттуда. Сейчас или никогда... В такие ответственные моменты человек рассуждает только так. Вахман кивнул головой в знак согласия. Я не пошел, а побежал и, возможно, удивил товарищей, но этим я хотел вызвать благосклонное отношение охранника: вот, мол, старается поскорее вернуться на работу. Мне необходимо было, чтобы эсэсовец поверил мне и на какое-то время я оказался вне его внимания. Я спешил овладеть немецким самолетом, положив свою жизнь на весы — жить или погибнуть. Но удивительно, я не прощался с друзьями даже мысленно. Возможно, в тот миг я сам не был до конца уверен в реальности своего замысла. Но действовал решительно, как задумал.