Станислав Лем - Искатель. 1963. Выпуск №1

• Название: Искатель. 1963. Выпуск №1
• Автор: Станислав Лем
• Издательство: Издательство «Молодая гвардия»
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1963

«Искатель» вступает в третий год своего существования. Прошедшие годы были временем поисков и для самой редакции. Как лицо человека меняется несколько от года к году, так изменяется и облик издания, сохраняя в то же время наиболее характерные свои черты. В таком старом и новом облике предстанет «Искатель» перед читателями в 1963 году.

На 1-й странице обложки: рисунок П. ПАВЛИНОВА к рассказу В. ИВАНОВА-ЛЕОНОВА «КОМАНДИР ОСОБОГО ОТРЯДА».

---

— Жаль, — проговорил Василий Петрович. Ему не хотелось вдаваться в расспросы.

— Мы неблагодарные млекопитающие! — сказал Болдырев и, ощутив неуместность выспренней фразы, поднялся, отошел к окну, думая, что объяснять великую сущность растительного мира Талаеву смешно. Разве он не знает, что растения первыми вышли на берег Мирового океана древности и утвердились на безжизненных скалах? Разве он не знает, что, будучи нашими антиподами по дыханию, растения начали поглощать углекислый газ и выделять кислород? Или Талаев не знает, что атмосферный кислород — продукт жизнедеятельности растений? И пищу, и кров, и огонь дали людям растения! А мы говорим этакое милое «жаль»…

— Что вы хотите, Владимир Осипович?

— Чтобы вы вспомнили…

— О том, что я неблагодарное млекопитающее, или о том, что погибли кедры?

— Нет. Об опытах Д'Эрелля!

«Вот оно что!» — подумал Талаев и сказал:

— Опыты Д'Эрелля неудачны. Бактериологический способ борьбы с саранчой потерпел провал. И у кого — у знаменитого микробиолога, первооткрывателя бактериофага!

— Ну и что? — подойдя близко, Болдырев оперся одной рукой о стол, а другой — о спинку стула, на котором сидел Талаев. — Ну и что? Какое значение имеют прошлые неудачи?

Рука Болдырева, опершаяся о стол, была распухшая и красная.

— Они предупреждают, — ответил Талаев.

Он думал о Болдыреве: «Тороплив и… не уверен в себе. Вспомнил бы, что многие крупнейшие ученые посвящали всю свою жизнь иной раз какой-то одной, весьма узкой проблеме. Они вгрызались в нее с необоримой верой в правоту своих взглядов и — побеждали. А Болдырев? Он окончил университет, ушел воевать и три года назад вернулся к научной работе. Он еще и двух лет не занимается шелкопрядом, борьбу с которым взял темой кандидатской диссертации. И, кажется, не верит в эту свою тему».

— Но ваша работа продвигается успешно, я слышал. Вы, по-моему, на верном пути. Ваши попытки очень остроумны.

— Удивительно остроумны, — проворчал Болдырев.

«Можно ли не верить в тему и работать над ней? — думал Талаев. — Это все равно, что ехать не в ту сторону. Но ведь мысль о борьбе с шелкопрядом с помощью насекомых, паразитирующих на нем, действительно остроумна. В природе насекомые, похожие на ос, — наездники — откладывают яйца в тело гусеницы шелкопряда. При этом шелкопряд погибает. Болдырев поставил перед собою цель — искусственно ускорить процесс, который в естественных условиях занимает едва ли не десятилетия. Конечно, за два года многого не добьешься». И Талаев сказал:

— Вы хотите все и непременно быстро?

— Я хочу уничтожить сибирского шелкопряда.

— Я хочу выполнить свой научный план.

— Понятно!

Василий Петрович поднялся со стула. Вежливость вежливостью, но она предполагает обоюдность.

— Не думаете ли вы, Владимир Осипович, — довольно холодно начал Талаев, — что мне следует бросить работу над моей докторской диссертацией и сломя голову приняться за истребление сибирского кедра… шелкопряда, простите… В ваши годы я тоже думал, что тема, над которой я работал, по меньшей мере осчастливит мир. Но и учился быть терпеливым. Много лет сотрудничал с Писаревым, Вавиловым и другими учеными, которые занимались выведением новых сортов пшеницы для нечерноземной полосы. России. Потом вот почти уже десять лет я занимаюсь физиологией грибков.

Рядом с Болдыревым, подвижным крепышом в офицерском кителе, Василий Петрович в белом халате казался глыбой льда.

«Однако, — подумал Талаев, — быть резким не стоит». На месте аспиранта Болдырева он и сам мог бы потерять в разговоре с собеседником чувство такта. Шагнув к Владимиру Осиповичу, Талаев закончил в шутливом тоне:

— Согласитесь, что, приди ко мне раздосадованный физик и попроси заняться изучением квантов, я бы оказался почти в таком же положении, как и после вашего любезного предложения.

— Вы у нас крупный микробиолог! А здесь для вас непочатый край работы.

Талаев вздохнул.

— Льстить вы не умеете. Да и я не честолюбив.

— Разве я об этом! — Болдырев махнул рукой. — Просто тогда в тайге я подумал…

— Дорогой Владимир Осипович, наука — ну как бы вам сказать? — в известном смысле — это дом со множеством окон. Но для каждого ученого — свой свет в своем окне.

— А если в одном пожар? Вы пройдете спокойно? Я вернулся из тайги. Она горит. Без дыма, без огня. И пожар будет бушевать четверть века, захватывая гектар за гектаром!

— Я, Владимир Осипович, понимаю и ваше отчаяние и вашу горячность.

Болдырев неожиданно сел.

«Ничего-то вы не понимаете, — устало думал он. — Просто я буду счастлив, если спасением сибирского кедра займутся десятки, сотни ученых. Чем больше ученых с разных сторон подойдут к проблеме, тем скорее она будет решена. Пусть будут неверные пути, ошибочные, их тоже надо пройти. Здесь не стоит пренебрегать никакими гипотетическими путями».

— Но посмотреть-то вы можете? — спросил Болдырев.

— Что?

— Дохлых гусениц под микроскопом. Отчего они гибнут.

— А вы дипломат! Привозите.

Болдырев стремительно вышел и вернулся с небольшой корзинкой-садком.

Он прошел к столу и поставил на него садок. Талаев снова обратил внимание на его красные, распухшие руки.

— Вот, Василий Петрович, — сказал Болдырев. — Трупы гусениц собраны в разных местах. Там написано.

— Хорошо. Я ими займусь. — И, провожая Владимира Осиповича, подумал: «Так вот где он поморозил руки…»

* * *

Дома на рабочем столе Талаева появились книги по энтомологии. Он изучал их вечерами, снова и снова перечитывал труды Мечникова, который первым высказал мысль о возможности бактериологического метода борьбы с насекомыми. Василий Петрович попросил жену перевести с французского и несколько статей Д'Эрелля. Выполнив просьбу, Анна Михайловна не выдержала — полюбопытствовала:

— Какое отношение имеет бактериологическая борьба с саранчой к физиологии грибков, к теме твоей диссертации? Я, как и ты, микробиолог, но не понимаю.

Василий Петрович рассказал о встрече с Болдыревым и его просьбе.

— А твоя диссертация?

— Она не пострадает, — ответил Талаев и смутился.

— Знаешь, Василий, — улыбнувшись, сказала жена, — ты сейчас напоминаешь мужа, который завел себе любовницу.

— Анна!

— Видишь ли, я инстинктивно против этого, — рассмеявшись, закончила она свою мысль. Талаев вздохнул.

— Конечно, я, в сущности, не имею права уделять столько внимания другой работе. Будь добра, увидишь у меня книжки про насекомых — отбирай без жалости.

— Хорошо. Только ты не читай их потихонечку по ночам.

И книги про насекомых были отправлены под арест — в нижний ящик стола.

На их месте появились другие — про лес.

Читая их, Василий Петрович удивлялся. Казалось бы, ему ли, выросшему в Киренске, городке, затерянном среди необозримой ленской тайги, не знать, что такое лес? Пожалуй, едва научившись толком говорить, он уже умел и различать породы деревьев. А теперь тайга, понятная вроде бы сызмальства, открывалась перед ним наново. Она виделась Василию Петровичу былинным великаном, по чьей воле собираются и проливают дождем тучи, который умеряет дневной жар и дышит теплом по ночам, умеет смирять своенравность бешеных потоков.

Василий Петрович частенько появлялся в лаборатории университета осунувшимся после бессонной ночи, проведенной в обществе «лесных духов». Сотрудники за его спиной сочувственно покачивали головами — «с диссертацией не ладится».

Не ладилось.

Талаев рассматривал под микроскопом скопление крошечных грибков, состоящее из тончайших разветвленных нитей, а ему казалось, что он видит не привычную картину, а какие-то дикие таежные заросли. Веточки сплетались в непроходимые чащи, а мысли возвращались к лесу.

Оторвав взгляд от окуляра, Талаев смотрел на ту сторону Ангары. Сразу же за косыми улицами правобережья, тогда, в конце сороковых годов, лежала на увалах тайга.

Она дремала под лебяжьим пухом снегов, была величавой и грозной, сумрачной и беспомощной. Она представлялась Василию Петровичу гордым и сильным человеком, который страдает молча, подчас тайно, незримо для тех, кто не дал себе труда коснуться его могучего и любвеобильного сердца.

«Лес — наваждение какое-то!» — думал Талаэв.

* * *

Они внесли в кабинет корзину с ветками кедра, и комната преобразилась. Она стала будто светлее и шире от наполнившего ее смолистого запаха хвои.

Петя Валуев и Сережа Туз поставили корзину посредине кабинета и вынули из нее стеклянную банку, набитую гусеницами шелкопряда. Черные, покрытые серебристыми волосками, они были словно одним, единым шевелящимся клубком.

Прошел месяц с тех пор, как Болдырев привез десять экземпляров погибших гусениц. Талаев взял по частичке от каждого трупа, приготовил препараты и изучил их под микроскопом… Предстояло выяснить: есть ли среди гусениц, привезенных Болдыревым, погибшие от какой-либо заразительной болезни? Если есть хоть одна, то прах такой гусеницы должен был заразить здоровых.