Александра Бруштейн - Цветы Шлиссельбурга

• Название: Цветы Шлиссельбурга
• Автор: Александра Бруштейн
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1963

«Вечерние огни» — книга советской писательницы Александры Яковлевны Бруштейн — по-существу продолжают серию ее повестей «Дорога уходит в даль», «В рассветный час» и «Весна». Так же как эти книги, завоевавшие широкую популярность у читателей всех возрастов, «Вечерние огни» носят в значительной степени автобиографический характер.

Но, в отличие от трилогии «Дорога уходит в даль», куда вошли воспоминания о детстве и ранней юности писательницы, «Вечерние огни» вводят читателя в события и обстановку поры возмужалости и зрелого возраста. Здесь и революция 1905 года («И прочая, и прочая, и прочая»), и тяжелое безвременье между революцией побежденной и революцией-победительницей («Цветы Шлиссельбурга»), и бурное строительство новой культуры в первые годы советской власти («Суд идет!»). Действие последней части книги — «Свет моих очей…» — происходит в 1940 и 1960 годах.

Александра Бруштейн прожила долгую жизнь, прошла большой жизненный путь. Самым важным, самым замечательным на этом пути были, по авторскому признанию, люди. О них, о тех многочисленных хороших людях, каких встретила в жизни Александра Бруштейн, с кем она делила жизнь, труды, радость и горе, и рассказывает книга «Вечерние огни».

---

Этот фоточердак у нас никогда не пустовал. Сюда приносили и складывали нелегальную литературу и все, что требовало тайны. Маленькую дверь, ведшую из передней на фоточердак, мы задвигали большим книжным шкафом.

И вот, когда мы — всей семьей! — отодвинули в этот день книжный шкаф, маскирующий дверь, внесли на фоточердак отрезы материи и уже задвигали шкаф на прежнее место, у входной двери внезапно раздался звонок! Кто-то сдуру, не сообразив, отпер входную дверь с лестницы — и в переднюю с торжествующим лицом вошел околоточный!

Начал он свой визит с того, что, упершись могучим плечом, любезно и предупредительно помог нам дотолкнуть книжный шкаф до нужной точки. Что шкаф прикрывает собою маленькую дверь, этого околоточный заметить уже не мог. Затем он проследовал за мужем в его кабинет.

Это был уже не первый визит околоточного к нам. Он приходил еще за несколько времени до этого и принес мужу медаль, пожалованную за участие в русско-японской войне. Медаль эта (она хранится у меня и сегодня) была медная, с выбитыми на ней словами: «Да вознесет вас господь в свое время!»

Говорили, что проект такой медали в ознаменование грядущей победы над японцами был представлен на одобрение царю Николаю Второму еще в начале войны. Надпись на ней предполагалась: «Да вознесет вас господь!» Царь сообразил, что в разгар непрерывных поражений (Тюренчен, Ляоян, Мукден, Порт-Артур) рановато думать о медали, награждающей участников победы. Он написал на представленном ему проекте не «одобряю», не «отклоняю», а — «в свое время», что значило: «доложить об этом позднее, в свое время». Люди же, представлявшие на усмотрение царя эскиз медали, поняли это как предложение царя добавить эти три слова к надписи! И — добавили! И медаль появилась в таком смехотворном виде: «Да вознесет вас господь в свое время!»

Медаль была пожалована участникам русско-японской войны безвозмездно. Но одновременно с медалью околоточный принес мужу очередной орден — Анны III степени, а за орден уже полагалось платить, — помнится, рублей 20–30. Время было еще революционное — 1906 год, муж сказал, что отказывается от ордена.

Околоточный не очень удивился, — такие отказы тогда были не редки. Он только спросил мужа, какой мотив отказа от ордена. Муж сказал, что у него нет денег для уплаты. Околоточный ушел, огорченный и разочарованный, — прямой убыток! — он ожидал чаевых, для того и принес орден самолично, а не прислал его с городовым!

Несколько дней спустя околоточный явился вновь с сообщением, что ввиду мужниной несостоятельности орден жалуется ему даром. Что было делать? Пришлось принять.

И вот теперь, когда мы общими усилиями заслоняли шкафом дверь, ведущую на чердак, — здрасте! поздравляю вас! — околоточный явился уже в третий раз. Он пришел сообщить, что постановление о невзыскании с мужа денег за орден отменяется. Поскольку же муж уже принял орден и расписался в его получении, он обязан за него заплатить. «В случае же неподчинения и неуплаты стоимость будет взыскана судебным порядком».

Муж был так рад отсутствию связи между приходом околоточного и работой «Кружка помощи ссыльным», что беспрекословно заплатил за орден и даже дал околоточному на чай, — чего тот так долго добивался!

Материи, полученные от гостинодворцев, были отосланы в Сибирь. Через некоторое время оттуда пришло письмо, подтверждающее получение, и маленький любительский фотоснимок: все ребятишки — в обновах: в новых рубашонках, штанишках и платьицах.

После двух лет работы «Кружок помощи ссыльным» стал разлаживаться, деятельность его очень ослабела. Кто-то заболел, кто-то уехал из Петербурга, кто-то просто охладел к работе, — а ведь нас было всего шестеро! Так дело и распалось.

Тогда же — в начале 1909 года — меня позвали работать в «Группу помощи политическим заключенным Шлиссельбургской каторжной тюрьмы». Меня вызвала к себе Марина Львовна, у нас был долгий, откровенный разговор, и я не сочла возможным умолчать о рассказанном здесь случае моей невыдержанности и неосторожности… Пусть она знает, кого зовет работать в свою группу, пусть подумает, принимать меня или нет…

Меня взяли работать «в Шлиссельбургскую группу». Думаю, что пожалеть об этом никому не пришлось. Но Марина Львовна иногда осторожно напоминала мне: «И пожалуйста… Да?»

6. Мастерские — выписка продуктов — библиотека

Труд тюремного врача проходил в ежедневной борьбе. Каждая победа — даже самая маленькая — доставалась доктору Эйхгольцу недешево.

Над ним стояло тюремное начальство. На всякое предложение ввести в быт заключенных что-нибудь новое, хотя бы насущно-необходимое, начальство отвечало равнодушно и жестоко:

— Мы не имеем права тратить народные деньги на то, чтобы сохранять или продлевать жизнь преступников…

Или:

— Тюрьма не богадельня. Не следует делать ее привлекательной, иначе люди будут стремиться нарочно совершать преступления, для того чтобы их посадили и дали им возможность наслаждаться всеми благами тюрьмы.

Совершенно цинически-издевательский был такой довод:

— Разве правильно, чтобы крестьянин — наш мужичок, сермяжный герой! — ел ту же кашу, какую едят враги общества и порядка?

Этот последний довод приводили обычно те, кто были рады содрать с «сермяжного героя» еще и восьмую шкуру!

Такова была точка зрения начальства, — а ведь власть-то была у него, а не у доктора Эйхгольца! Доктор понимал, что доказывать надо не отвлеченными рассуждениями о морали, о справедливости и человечности. Нет, он говорил с начальством на трезвом языке цифр. Он доказывал, что доводить заключенных до заболевания цингой и туберкулезом убыточно: содержание в больнице и лечение обходятся более чем втрое дороже обыкновенных расходов по содержанию в тюрьме здоровых заключенных. Доктор не распространялся на тему о благотворном и спасительном влиянии труда на заключенных, о том, что труд спасает их от отчаяния и гибели, — он знал, что такими разговорами никого не проймешь. Вместо этого доктор Эйхгольц с цифрами в руках доказывал начальству, что расходы по устройству мастерских не только вернутся с лихвой, но еще и окупят самое содержание заключенных в тюрьме. Доктор не всегда достигал своей цели, однако бывало и так, что порою он все-таки убеждал начальство, и оно соглашалось на его предложения.

Так получилось и с устройством мастерских. Правда, здесь сыграли роль не только убедительные доводы доктора. Гораздо весомее было то, что предложение его создать мастерские совпало с новым курсом в тюремном ведомстве: курсом на использование труда заключенных. А решающую роль сыграло еще и то, о чем не говорили: труд заключенных был очень выгоден и для казны, и для самого начальства. В 1912 году труд этот дал казне почти 5 с половиной миллионов рублей дохода. Погрело на нем руки — как я расскажу дальше — и тюремное начальство.

На заключенных же — этим начальство, правда, не интересовалось, но это было неоспоримо — труд этот действовал в полном смысле слова оздоровляюще: он прежде всего создавал какой-то интерес в жизни… Если эти строки прочитает скептик, предлагаю ему посадить в горшок с землей зерно или семя цветка. Скептик будет вскакивать с первым лучом солнца, чтобы взглянуть, как вытянулся за ночь проклюнувшийся накануне из-под земли стебелек и не раскрылась ли цветопочка?

Труд не только спасал заключенных от угнетающей монотонности тюремной жизни. Он еще давал им заработок, и это было далеко не маловажно.

Во всех тюрьмах существовало право, очень ценимое всеми заключенными: выписывать за свои деньги продукты из тюремной лавки — на четыре рубля двадцать копеек в месяц. Право это, как, впрочем, и все, что предоставлялось людям, лишенным всяких прав, было непрочным, подверженным всяким случайностям. Хотело начальство — право на выписку продуктов признавалось. Не хотело начальство — его не существовало. Точно так же и разрешение на ежемесячную выписку продуктов из тюремной лавки то давалось в разных тюрьмах, то отнималось. Изменялась иногда и сумма разрешаемой выписки, и, конечно, не в сторону увеличения.

Всякое покушение на отмену выписки продуктов встречало ожесточенное сопротивление со стороны заключенных — протесты, которые влекли за собой наказания, заключение в карцер на много суток. Заключенные прибегали и к голодовкам, подрывавшим силы людей, и без того измученных, обессиленных. Люди боролись за право на выписку продуктов, как за право на жизнь. Ведь на четыре рубля двадцать копеек в месяц можно было приобретать дефицитные, жизненно необходимые продукты: жиры, сахар, колбасу, селедки, а также табак, мыло, зубную щетку и порошок, почтовые марки.

Но для того чтобы осуществить свое право на выписку продуктов, надо было прежде всего иметь ежемесячно эти желанные четыре рубля двадцать копеек, а были они далеко не у всех. Некоторые заключенные, главным образом политические, получали деньги по почте от родных. Остальным политическим — их было большинство — посылала по четыре рубля двадцать копеек в месяц наша «Шлиссельбургская группа». У Марины Львовны был список политических заключенных Шлиссельбургской каторжной тюрьмы, она хранила его у кого-то из друзей. Берегли этот список, как око, — собрать, составить его было делом очень трудным.