Тадеуш Голуй - Личность

• Название: Личность
• Автор: Тадеуш Голуй
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 1978

Книга в 1973 году отмечена I премией на литературном конкурсе, посвященном 30-летию Польской рабочей партии (1942–1972). В ней рассказывается, как в сложных условиях оккупации польские патриоты организовывали подпольные группы, позже объединившиеся в Польскую рабочую партию, как эти люди отважно боролись с фашистами и погибали во имя лучшего будущего своей родины.

---

С самого детства у меня был свой отсчет времени: день с матерью, вечер с отцом. И воскресенье с обоими родителями. Мы ходили на прогулки в любую погоду, к реке, которой я боялась, она как бы оживляла во мне воспоминания о ночной переправе через границу. К Замку, я это особенно любила, так как сверху весь наш красивый город казался как бы сложенным из кубиков. В сильный дождь или холод мы выходили в наш садик. Он сохранился по сей день, а дома уже нет, Этот садик кажется мне теперь очень маленьким, а тогда был огромным, с подпирающими небо деревьями, каштаном и елью. Ель погубили горлицы, когда я еще жила в Гурниках, но она стоит до сих пор, засохшая, рыжая, усеянная птичьим пометом. Дом, в котором жили родители, остался в моей памяти как что-то большое, полное разных закоулков, посторонних звуков и запахов, он был двухэтажный каменный с флигелем, как раз во флигеле и была наша квартира, большая, но без удобств. Уборная находилась в деревянной пристройке, прилегающей к флигелю, водопровод — в коридоре. Дом принадлежал еврейской семье, которая, как я узнала позднее, бежала из Гурников в сентябре 1939 года и не вернулась; в доме жили несколько польских семей, бедных и настолько занятых своими повседневными «оккупационными» заботами, что их не интересовала жизнь семьи пана учителя, как в городе называли отца. До сентября в этом предместье жили преимущественно евреи, мелкие торговцы и интеллигенция. Их постигла трагическая участь, как и их собратьев во всей стране, только в Гурниках несколько раньше.

Отец научил меня узнавать жителей нашего дома и одновременно учил не доверять гитлеровцам. Показывал мне их, их форму, и говорил, что это плохие люди. Часто он сажал меня на широкий подоконник и рассказывал о людях, а когда проходил кто-нибудь из гитлеровцев, изображал испуг и убегал со мной в темный угол комнаты. Мы прятались «понарошку», но я чувствовала, что его рука все сильнее сжимает мою, иногда даже до боли. Когда мне было четыре года, я даже по речи отличала «плохих» и «хороших». Люди, говорившие на «хорошем» языке, часто собирались в большой комнате отца, и тогда туда нельзя было входить. Они разговаривали приглушенными голосами, выходили по одному, а отец стоял у окна и наблюдал за улицей или посылал мать проверить, все ли в порядке. После таких собраний он ласкал меня особенно нежно, поэтому я радовалась, когда раздавался условленный стук в дверь. Я узнавала условный сигнал и сама могла постучать так, как друзья отца. А когда я хотела оторвать его от работы, чтобы он поиграл со мной, стучала, как они.

Мы с мамой часто ходили на главную площадь города, чтобы через витрину букинистической лавки увидеть отца. Внутрь мы никогда не входили, по крайней мере я не помню этого. Из магазина отец приносил очень красивые книжки с картинками и по ним знакомил меня с огромным миром, большим, чем наш город.

Когда в воскресенье мы шли через город, многие люди останавливались, раскланивались с родителями и тепло заговаривали со мной. Я гордилась этим, несомненно, по-своему любила город и, когда должна была из него уехать в деревню, приставала к своим опекунам с вопросами, когда я снова попаду к Замку, на городскую площадь и схожу к реке. Я скучала по крутым улицам, домам и садам, столь красиво выглядевшим на склоне горы в любую пору года, мне хотелось покататься там на санках, погулять, я скучала по тем местам, которые были связаны с отцом и мамой. Я не понимала тогда, что они делают, как живут, но судьба позволила мне осознать их необычность, и, несмотря на всю чуткость моей доброй тети Мани, я маленьким ребенком достаточно пережила и поняла, что все мои переживания как-то связаны с отцом и матерью, хотя бы потому, что меня увозили от них и я жила в разлуке с ними.

Мои воспоминания о первом периоде, то есть после возвращения из Львова до отъезда в деревню, очень бедны. Я была совсем маленькая. Мне рассказывали обо мне разное, как обычно рассказывают о детях. Я не стану передавать эти рассказы, потому что пишу не о себе, а об отце.

Письмо Марии

(…) уж коль Анна дала Вам мой адрес, видно, хотела, чтобы я Вам написала, но о таких вещах писать не умею, правда, Анна писала, чтобы помогать Вам, потому что речь идет о Вацеке, а для него я готова сделать все. Поэтому и посылаю Вам все, что у меня есть, это немного, и не знаю, пригодится ли Вам, так как я в этом не разбираюсь. Стихи тоже были у меня, а рукописей нет, их у меня забрал Кжижаковский, чтобы издать, и действительно издал. Вацек писал на чем попало, даже на домашних счетах, какие я Вам посылаю. Из писем сохранились только те, что я прилагаю, не знаю, почему только они сохранились, во время войны они друг другу не писали, да и зачем, ведь были все время вместе. Прилагаю также одно письмо Вацека, как бы завещание, и если Анна согласится, можете использовать это в своей работе. Посылаю Вам также довоенную фотографию, это когда Вацек с нами познакомился, со мной и сестрой. Он был очень красивый, а фотография плохая, но другой у меня нет. Рассказать-то я Вам немногое могу, если же напишете, что именно хотите знать и какие именно вопросы, чтобы я могла на них ответить. И пишите до востребования, потому что я не хочу, чтобы об этом узнали мой муж и дети, они будут смеяться надо мной. Я уже старая женщина, муж мой совсем другой человек и не ценит дела минувших лет, не говоря уже о детях. В партии я теперь не состою, а раньше была в партии Вацека и состояла в его коммуне и делала, что он говорил, и даже сегодня, если бы он был жив и сказал, сделай то-то, я бы сразу это сделала, потому что это был прекрасный человек, такой умный и такой добрый. Поэтому напишите вопросы, это будет мне облегчением, чтобы я могла коротко отвечать, у меня нет времени на писанину, если бы Вы приехали сюда, но только под видом каких-то других дел — это из-за мужа, — тогда, может, был бы случай поговорить. Когда пишешь, никогда не выходит так, как хочется. Анна писала, чтобы сначала рассказать Вам о нашей семье, но я не знаю, нужно ли это, в этом нет ничего интересного. Нас было две сестры, одну родители учили, Ванду, а меня нет, потому что говорили, что я красивая и мне не нужно учиться и так хорошего мужа себе найду. Родители умерли как раз перед войной, хозяйство я взяла на себя, стянула домой близких родственников, война была уже, знаете, как это бывает, и хозяйствовали вместе, хотя часть принадлежала Ванде, я давала им продукты и на ребенка, но мы не рассчитались. Извиняюсь за свои каракули, жду,

Мария Винцентекова

Счет

(дата 29.I.1940, страница из блокнота, карандашом)

Зарплата В. за XII. 39   350

Маня                          100

за шкаф                     167

                                 617 зл.

масло 1 кг                 12

картофель 10 кг         3

сало 1/4 кг                1.80

хлеб 1 кг                   1.00

молоко на 1,40          30.00 +платье бордовое

яйца 4                      1.10

дрова                       15.00

врач                        10

сахар 2 кг                4

манная крупа 1 кг    2.10

портной (переделка) 15

взнос                      10

квартплата             50

                             81 зл.

На оборотной стороне счета

(другой почерк, по-видимому, Потурецкого, хим. карандашом)

Торжественно клянусь отдать все свои силы и жизнь борьбе за освобождение отчизны (зачеркнуто) родины и мира от ига фашизма и капитализма, торжественно обещаю сохранить (…)

Присяга

(отрывок из романа Владислава Цены)

(…) Отца я отвез к дяде сразу после того, как он продал переплетную мастерскую книжному кооперативу Потурецкого и остался в деревне до весны 1940 года, чтобы подлечить легкие. Дядя мой, женившись, купил большое хозяйство в Прикарпатье и совсем стал крестьянином. Деревня лежала в стороне от больших дорог, но зато там было безопасно, по крайней мере в первый период оккупации. Крестьянам жилось хорошо, продукты подорожали раз в пять, в городах уже начал ощущаться голод, поэтому все торговали, а поскольку горожане к тому времени истратили все наличные запасы, они часто платили натурой: мебелью, одеждой, даже золотом и драгоценностями. Немцы как раз объявили обмен валюты, прежних польских злотых, банкноты по 100 и 500 злотых. Надо было сдавать их на хранение в банк, и когда-нибудь за них должны дать новые денежные знаки. Дядю до обмена денег осенила мысль, он взял у отца деньги за проданную мастерскую, собрал у родных еще несколько тысяч злотых и купил на них в городе золотые рублевые монеты. А потом, когда на черном рынке за сто старых злотых платили только 35 злотых, он продал золотые рубли с огромной прибылью и на это купил землю, скот. Его хозяйство так разрослось, что даже мой отец там пригодился, хотя совсем не знал крестьянской работы. Он вел у дяди счета, писал за него заявления, письма в учреждения, и во всей деревне его ценили как своего рода сельского адвоката.