Борис Бирюков - Репрессированная книга: истоки явления

• Название: Репрессированная книга: истоки явления
• Автор: Борис Бирюков
• Издательство: Школьная библиотека
• Жанр: Философия
• Год: 2000

Бирюков Борис Владимирович — доктор философских наук, профессор, руководитель Межвузовского Центра изучения проблем чтения (при МГЛУ), вице-президент Русской Ассоциации Чтения, отвечающий за её научную деятельность.

Сфера научных интересов: философская логика и её история, история отечественной науки, философия математики, проблемы оснований математики. Автор и научный редактор более пятисот научных трудов, среди них книги, входящие в золотой фонд отечественной историко-научной и логической мысли. Является главным научным редактором и вдохновителем научного сборника, издаваемого РАЧ — «Homo Legens» («Человек читающий»).

Статья «„Цель вполне практическая. Только и всего“ Репрессированная книга: истоки явления» опубикована в сборнике «Homo legens». Человек читающий, Выпуск 2, М., 2000.

---

В 1920-х годах существовали частные издательства, и это беспокоило В. И. Ленина: 6 февраля 1922 г. он направил Н. П. Горбунову телефонограмму, в которой запрашивал, на основании каких законов и правил в Москве зарегистрировано более 143 частных издательств (как об этом сообщала газета «Известия»). Ленин просил организовать «надзор за этим делом со стороны Наркомпроса, РКИ (рабоче-крестьянской инспекции. — Б. Б.) и ВЧК. Все это строго конфиденциально».[97] В комментарии к этой телефонограмме, составленном позднейшими издателями текстов вождя, сообщается, что, как тогда же было выяснено, частные издательства работали на основании декрета от 12 декабря 1921 г.; надзор за ними осуществлял политотдел при Госиздате. Аналогичные политотделы были созданы и на местах; издательства были обязаны предоставлять рукописи в политотдел на просмотр. Типографии не имели права выпустить книгу, «если рукопись не была разрешена политотделом».[98] Эти разъяснения, по-видимому, удовлетворили Ильича.

Постепенно, разумеется, с частными издательствами, так же как и с возможностью издания автором своей книги за собственный счет, было покончено. Прекращена была и частная торговля книгами, а государственные книжные магазины (включая букинистические) не имели права покупать у населения и продавать запрещенные книги. Дело кончилось тем, что контроль за книгой и чтением приобрел всепроникающий характер.

В цитировавшемся уже нами Декрете СНК о печати от 27 октября (9 ноября) 1917 г. содержалось обещание: «Как только новый порядок упрочится, — всякие административные воздействия на печать будут прекращены, для нее будет установлена полная свобода в пределах ответственности перед судом, согласно самому широкому и прогрессивному в этом отношении закону».[99] Это обещание — а дано оно было Лениным, подписавшим декрет, — при советской власти так и не было выполнено.

Джордж Оруэлл, подводя в 1941 г. итог опыту «налаживания» книжного дела и печати в государствах всепроникающей диктатуры, имел все основания утверждать: «Тоталитаризм посягнул на свободу мысли так, как никогда прежде не могли и вообразить. Важно отдавать себе отчет в том, что его контроль над мыслью преследует цели не только запретительные, но и конструктивные. Не просто возбраняется выражать — даже допускать — определенные мысли, но диктуется, что именно надлежит думать»;[100] так создается идеология, навязывающая личности и мысли, и форму поведения, и выражение эмоций.

Конечно, с цензурной точки зрения списки «устаревших» и «вредных» книг, содержавшиеся в «инструкциях» Н. К. Крупской, явно несовершенны. О многих авторах, многих сочинениях, явно просившихся в соответствующие списки, попросту забыли. Однако подобные упущения были в дальнейшем исправлены, так как «книжные проскрипции» продолжались, и соответствующие списки спускались один за другим; и так возникала «запрещенная литература», упрятывавшаяся в «спецхраны».

«Особенность тоталитарного государства, — писал Оруэлл в цитировавшемся эссе, — та, что, контролируя мысль, оно не фиксирует ее на чем-то одном. Выдвигаются догмы, не подлежащие обсуждению, однако изменяемые со дня на день».[101] Через пять лет в другом эссе он продолжал развивать эту мысль: «в обществе, где на каждом данном этапе разрешено только одно-единственное мнение, это почти неизбежно оборачивается прямой фальсификацией. Тоталитаризм на практике требует непрерывного переписывания прошлого».[102] «Новизна тоталитаризма», пришел к заключению английский писатель, состоит в том, что его доктрины одновременно и неоспоримы, и переменчивы, и надо быть всегда готовым, что они в одну минуту могут измениться.[103]

В сфере контроля за библиотечной книгой и чтением этот феномен проявлялся в СССР с одним нюансом: списки утаиваемых книг, как правило, росли — с каждым поворотом в политике и идеологии с библиотечных полок снимались все новые тома, — сокращение же этих проскрипций происходило в гораздо меньшей степени. В итоге утаивались совсем уж специальные издания, например от читателя скрывался сугубо специальный математический «Трактат об универсальной алгебре» английского математика и философа Альфреда Н. Уайтхеда (на английском языке!)[104] — автор этих строк еще в 1970-х гг. не мог получить его в профессорском читальном зале Государственной библиотеки имени В. И. Ленина (надо было работать в «спецхране»).

В начале 1920-х годов Н. Вержбицкий, оправдывая советскую политику ограничения свободы книги и чтения, утверждал: «Книга дождется своего „золотого века“ только в царстве свободного труда».[105]

Увы, ни этого «царства», ни этого «золотого века» читатель в советской стране так и не дождался. И если книжная культура за 70 с лишним лет правления коммунистов не угасла, то это потому, что — несмотря на все гонения — в России все же продолжали свою благородную деятельность отдельные носители и классической культуры, и русской духовности, и западного строя мысли. Им, правда, «мудрецам и поэтам, хранителям тайны и веры», пришлось, говоря словами Валерия Брюсова, унести «…зажженные светы в катакомбы, в пустыни, в пещеры».[106] Но они, эти мудрецы, сумели-таки передать — пусть не полностью, пусть отчасти — свет умной книги последующим поколениям.

Примечания

1

Мы используем это выражение по аналогии с термином «репрессированная наука», введенным М. Г. Ярошевским. См. Репрессированная наука. Общ. ред. Ярошевский М.Г. — Л., 1991.

2

Мильчина В. А. О Шарле Нодье и его книжных пристрастиях. Нодье Ш. Читайте старые книги. Новеллы, статьи, эссе о книгах, книжниках, чтении. — М., 1989, с. 12.

3

Лихачев Д. С. Предисловие. Репрессированная наука с. 5–6.

4

Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 50, — М., с. 275.

5

Лахтин Г. А. Организация советской науки: история и современность. — М., 1990, с. 7.

6

Правда, 2 ноября 1918 г.

7

Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 50, — М., с. 214–215.

8

Приказ Президиума ВЧК № 208 об учете специалистов и лиц, могущих, явиться заложниками, 17 декабря 1919 г. Из истории Всероссийской Чрезвычайной комиссии. 1917–1921 гг. Сб. документов. — М., 1958, с. 346.

9

Ленин В. И. Там же, с. 375.

10

Анненков Ю. Воспоминания о Ленине. Новый журнал, Нью-Йорк, № 65, 1961, с. 140 (курсив мой — Б. Б.).

11

Постановление это и его долговременные негативные следствия для отечественного просвещения рассмотрены в статье: Джимбинов Ст. Коэффициент искажения. Революция и культура. Новый мир, 1992, № 9.

12

Собрание узаконений и распоряжений рабочего и крестьянского правительства. 20 марта 1921 г., № 19, ст. 117 // Собрание узаконений и распоряжений правительства за 1921 г. — М., 1944, с. 176.

13

О Николае Петровиче Горбунове стоит сказать особо. В 1918–1919 гг. он — заведующий научно-техническим отделом Высшего Совета народного хозяйства. Этот пост, вероятно, достался ему потому, что с ноября 1917 г. Н. П. Горбунов — секретарь СНК и личный секретарь Ленина; по предложению последнего он был назначен на должность управляющего делами Совнаркома РСФСР (потом — СССР). Получив лишь обычную инженерную подготовку (окончил Петроградский технологический институт перед Февральской революцией), он сделал впоследствии академическую карьеру: стал в 1935 г. академиком и непременным секретарем АН СССР.

Горбунов являл собой новый для Российской академии тип людей — «организаторов науки», сильных не научными работами, а связями в высших партийных и государственных кругах. Эта фигура интересна еще и тем, что знаменовала прорастание в теле науки и культуры криминального начала: личный секретарь Ленина был в числе немногих посвященных, через которых проходили перипетии «дела Романовых» — расстрела бывшего государя, его семьи и немногочисленной свиты. Как теперь установлено, из Екатеринбурга была отправлена телеграмма: «Москва. Кремль. Секретарю Совнаркома Горбунову с обратной проверкой. Передайте Свердлову, что все семейство постигла та нее участь, что и главу. Официально семья погибнет при эвакуации».

Молчаливый свидетель страшного преступления, Горбунов, надо думать, «достойно» проявил себя и в 1919–1920 гг., когда был на политработе в Красной армии — членом реввоенсоветов двух ее армий: по должности он не мог оставаться непричастным к «красному террору», проводившемуся большевиками на фронте и в прифронтовой полосе.