Газета День Литературы - Газета День Литературы # 88 (2004 12)

• Название: Газета День Литературы # 88 (2004 12)
• Автор: Газета День Литературы
• Жанр: Публицистика

---

В редкие моменты сознание проецируется на общественную ситуацию и дает странные формулы: "Европа сознания в пожаре восстания... Боевые слоны подсознания вылезают и топчутся..." Вряд ли стоит искать здесь параллели с мандельштамовской "Европой Цезарей" — Заболоцкий находится внутри своего сомнамбулического мира и выходит из него в мир людей вовсе не с целью переделывать политическую карту. Он дерзает переосмыслить все вещество существования (я опять-таки употребляю платоновский термин, хотя переклички с автором "Чевенгура", кажется, у исследователей Заболоцкого не в ходу).

Итак, в перестройку втянуто всё сущее. Инфузории хохочут, поедая кожу лихача. Червяк седлает сорванный череп. Кулак собирается уничтожить урожай. "Днепр виден мне, в бетон зашитый, огнями залитый Кавказ, железный конь привозит жито, чугунный вол привозит квас". Борясь с кулаком, мы "сносим старый мир", мы "строим колхоз", то есть "новый мир... с новым солнцем и травой".

Поэмы "Безумный волк" и "Деревья" остаются в письменном столе. Поэма "Торжество земледелия" появляется в печати в 1933 году как апофеоз колхозного строительства.

Однако появляется и "Лодейников", в пронзительных строфах которого восстановленная во всех звеньях цепь бытия оказывается весьма далека от стройно-осознанной всеобщей гармонии:

Лодейников прислушался. Над садом

Шел смутный шорох тысячи смертей.

Природа, обернувшаяся адом,

Свои дела вершила без затей.

Жук ел траву, жука клевала птица,

Хорек пил мозг из птичьей головы,

И страхом перекошенные лица

Ночных существ смотрели из травы.

Природы вековечная давильня

Соединяла смерть и бытие

в один клубок.

Но мысль была бессильна

Соединить два таинства ее.

Мысль критиков, получающих такие тексты, должна теперь соединить картину всеобщей давильни с картинами торжества земледелия. Истина обнажается: гибель предстает в строфах, по лирической мощи достойных войти в сокровищницу мировой поэзии, а наступление гармонии — в строфах, словно исторгнутых из сознания всё того же капитана Лебядкина:

Теория освобождения труда

Умудрила наши руки.

Славьтесь, добрые науки

И колхозы-города!

И еще разница: в "Столбцах" на этом языке говорил никому не ведомый вятский уроженец, только что окончивший Ленинградский пединститут, а в "Торжестве земледелия" — поэт, на котором после "Столбцов" горит клеймо подозрительного юродивого.

Понимает ли Заболоцкий, что ему грозит?

Трезвым краем своего рассудка Заболоцкий просчитывает резервные пути на случай запрета публикаций. Это — переводы. Перевод "Слова о полку Игореве" с древне-русского на современный русский. Переводы грузин.

Перевод "Слова..." будет со временем признан не просто новаторским, но лучшим в кругу переложений великого памятника: именно перевод "Слова..." вытащит Заболоцкого на этот литературный свет из литературного небытия в 1946 году.

Переводы из грузинских поэтов, начатые в 1935 году, навсегда впишут имя Заболоцкого в русско-грузинские хрестоматии, и в самом конце жизни он даже получит за них от Советской власти небольшой орден. Но прежде следователи 1938 года напаяют ему за них "связь с националистически настроенными писателями Грузии"...

Следователи выбивают из него показания пять дней, затем он получает пять лет. Его спасает врожденная аккуратность: когда в очередную шарашку требуются чертежники, он осваивает и эту специальность. Но до того — полный набор ужасов: ночные атаки уголовников и общие работы: лесоповал по пояс в болотной жиже, баржа с зеками, утопленная при переправе через Амур, скальные работы в карьере...

В духоподъемно-героической поэме "Творцы дорог" Заболоцкий позднее зашифрует: "Здесь, в первобытном капище природы, в необозримом вареве болот, врубаясь в лес, проваливаясь в воды, срываясь с круч, мы двигались вперед". Но настоящее первобытное капище — первые пять дней после ареста (с 19 по 23 марта 1938 года): допросный конвейер без сна, лампа в глаза, вопросы, чередующиеся с ударами, обморок, ледяной душ, опять вопросы, удары, опять обморок, опять ледяной душ и вопросы...

Тело как-то выдержало, применившись к условиям, а вот сознание уперлось: подследственный односложно отрицал свою антисоветскую деятельность. Итог: сознание сломалось, но не согнулось: восемнадцать дней после допросов психиатры приводили душу в норму. После чего Заболоцкого отправили на этап.

Ему клеили две вещи: контрреволюционный заговор и сознательную антисоветчину в стихах. По версии чекистов, заговор должен был возглавить Николай Тихонов, показания на которого и выбивались из арестованных. Но Тихонов, по остроумному замечанию Каверина, выступая в Большом театре на юбилейном заседании в честь Пушкина, сумел так ловко соединить "гениальность Пушкина с гениальностью Сталина", что сделался сталинским любимцем, в связи с чем дело о тихоновском заговоре пришлось срочно отменить.

Осталось второе обвинение: что стихи — антисоветские. Приглашенный на роль эксперта критик Лесючевский это подтвердил .

Срок Заболоцкий получил за стихи. Самые продвинутые лагерные начальники знали, кто у них в строю. Молва сохранила следующий диалог культурного начальника лагеря с культурным начальником конвоя:

— Ну, как там у тебя Заболоцкий? Стихи не пишет?

— Заключенный Заболоцкий замечаний по работе и в быту не имеет. (Усмешка). Говорит, что стихов больше писать не будет.

Встречная усмешка:

— Ну, то-то.

Есть тяжкая правда в этом диалоге бесов, и Заболоцкий отдает себе в этом отчет: именно и только стихи принесли ему несчастье. Уже освободившись и с головой уйдя в переводы, он боится возвращения к собственной поэзии: как бы не навлечь новую беду.

Он все-таки к поэзии возвращается. Но теперь она другая.

Собственно, ориентиры те же. Вверху светила, внизу "животные, полные грез". Но между ними теперь — не зияние абсурда. Теперь в этой бездне — человек. "С опрокинутым в небо лицом". И с тем необъяснимым ощущением счастья, которое немыслимо без боли и слез. Мистическое ощущение запредельности, когда сознание побеждает муку бытия и при этом отдается во власть муки. Такое ощущение гибельного счастья доступно только гениям.

В послелагерном десятилетнем наследии Заболоцкого, почти целиком вошедшем в золотой фонд русской лирики, я возьму только один шедевр — из цикла "Последняя любовь". Это прорезавший сознание рядом с "букетом чертополоха" и "полумертвым цветком" — шестнадцатистрочный "Можжевеловый куст".

Но прежде надо представить себе то, о чем не сказано в этом стихотворении.

После долгого бездомья Заболоцкий получает жилье в новом писательском квартале. Знакомится и сходится с соседями. Среди них — Василий Гроссман. Начинается интеллектуальное общение, в котором участвуют жены. Скоро обнаруживается и трещина, причем, чисто идейная. Гроссман, язвительный и напористый, не видит разницы между сталинским и гитлеровским режимами. Заболоцкого это шокирует...

Я увидел во сне можжевеловый куст,

Я услышал вдали металлический хруст,

Аметистовых ягод услышал я звон

И во сне, в тишине мне понравился он.

...Нет, все-таки поразительно: Гроссман, в ту пору еще не казненный за "Жизнь и судьбу", еще всерьез рассчитывающий получить Сталинскую премию, безжалостно клеймит Советскую власть, а Заболоцкий, которого эта Советская власть размазала по стене, — противится!..

Я почуял сквозь сон легкий запах смолы.

Отогнув невысокие эти стволы,

Я заметил во мраке древесных ветвей

Чуть живое подобье улыбки твоей.

...Улыбка — жены. Той, которая разделила с ним многолетний ужас репрессий, слала в лагерь посылки, растила детей и ездила к нему в ссылку. Эта верная спутница обнаруживает вдруг страстный интерес к полемическому темпераменту Гроссмана. Беседуя, они гуляют вдвоем! Заболоцкий требует прекратить такие прогулки. Она отвечает, что в них нет ничего эротического, это чисто дружеское общение, и было бы оскорбительно его прервать. Он указывает ей на дверь...