Гилад Атцмон - Учитель заблудших

• Название: Учитель заблудших
• Автор: Гилад Атцмон
• Издательство: Иностранка
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-94145-176-8

Гилад Атцмон — популярный джазовый саксофонист, снискавший мировую известность. Его дебютный роман «Учитель заблудших» — очередное виртуозное соло большого мастера. Вынужденный эмигрант из Израиля, Гилад Атцмон написал эту книгу в Лондоне, зная свою родину изнутри, но глядя на нее со стороны. Жестокая сатира и тонкая ирония, вызывающая откровенность и философские раздумья придают роману Атцмона неповторимый музыкальный стиль.

«Учитель заблудших» — книга очень неоднозначная и откровенно антисионистская, но написанная с любовью к своей стране и с болью за своих соотечественников.

---

ГИЛАД АТЦМОН Учитель заблудших

Моей любимой жене, моим дорогим детям и моей матери — неисчерпаемому кладезю ума.

Предисловие редактора

Предлагаемая читателю книга представляет собой еще одну главу в документальной истории ивритской и израильской культуры. Это часть проекта Немецкого института истории Сиона. Цель проекта — заполнить те пробелы, тот духовный вакуум, который образовался, когда возникла сионистская идеология. Государство Израиль просуществовало 60 лет, но не секрет, что его вклад в духовную жизнь человечества был весьма скромным. Полки книжных магазинов завалены плодами мудрости интеллектуалов из еврейской диаспоры, но интеллектуалы еврейского государства особых духовных сокровищ миру так и не подарили. Немецкий институт истории Сиона, который я имею честь возглавлять, считает своим долгом разгадать загадку этого странного явления. Что отупляет и даже парализует мозг евреев, когда они собираются вместе? Профессор Гюнтер Ванкер, чья история жизни предстает перед вами на страницах данной книги, не раз поднимал эту тему на различных семинарах. С присущим ему остроумием он любил повторять, что евреи очень похожи на жидкое удобрение для растений. Если равномерно распылять его на большой территории, трава начинает расти лучше, а если поливать им маленький участок, оно превращается в смертельный яд. Профессор Ванкер хотел этим сказать, что евреи, живущие в диаспоре, вырабатывают витальный фермент, а когда собираются вместе — летальный.

Прошло около 100 лет с момента образования государства Израиль и почти 40 с момента его заката. Мы, сотрудники института, считаем, что изучение 60-летней истории этого нежизнеспособного образования имеет огромное значение. Почему в еврейском государстве возникла коллективная интеллектуальная регрессия, которая привела к его гибели? Почему, собираясь вместе, евреи фанатично возвращаются в губительное религиозное рабство? По какой причине именно история Массады[1] стала главным мифом возродившегося еврейского народа? В чем секрет этой коллективной шизофрении? Почему евреи всегда слепо идут навстречу своей гибели? Почему израильтяне и евреи разучились получать удовольствие от своего языка? Почему они не смогли понять, что иврит — настоящее сокровище? Ведь язык, в котором слова «меч» (хэрэв), «пересохшая, бесплодная земля» (харава) и «разрушение» (хурбан) — имеют один и тот же корень, мог бы предупредить их о надвигающейся катастрофе.

Таких вопросов — бесчисленное множество, и на каждый из них предложены многочисленные ответы. Но мы, сотрудники института, решили не тратить время на разрешение «вечных» вопросов и предпочли заняться изучением структуры и логики катастрофы. Вот уже 30 лет мы пытаемся разыскать интеллектуалов, уроженцев Израиля, представлявших собой когда-то «вечно недовольное меньшинство» и сумевших тем не менее поставить верный диагноз культурной болезни своей страны, интеллектуалов, которые в личных дневниках описывают процесс разложения и гибели в соответствии со своим мировоззрением и пониманием происходящего. Институт старается найти и тех ученых, что предупреждали о катастрофе и даже оплакивали свою страну задолго до того, как она испустила дух. Мы искренне верим, что народу, мечтающему о своем возрождении, народу, которому собственная столица дороже его правой руки,[2] такому народу необходим проект, подобный нашему, хотя бы для того, чтобы облегчить ему в будущем процесс возрождения, поелику таковое начнется.

Профессор Гюнтер Ванкер — человек скромный. Он родился в 60-е годы в Рамат-Гане и уже к концу века завоевал мировую известность. Институт Сиона слишком поздно обратился к нему с просьбой написать историю своей жизни. Гюнтер не успел закончить начатое, и его дневник можно уподобить незаконченной симфонии. Мы, сотрудники института, расцениваем этот дневник как впечатляющий человеческий документ, который послужит бесценным духовным руководством для растерянных и заблудших душ.

Фридрих Шаръаби[3]

Немецкий институт истории Сиона, 2052 г., осень

13 сентября 2031 года

1

Именем Гюнтер нарек меня дед, отец моего отца, бесконечно любивший немецкую культуру. Немецкая культура была для него, с одной стороны, краеугольным камнем эстетики, философии и поэзии, а с другой — колыбелью высококачественных товаров, производившихся такими фирмами, как «Мерседес», «Телефункен», «Бош» и др. Однако в действительности дедом руководила не столько любовь к немецкой культуре, сколько желание завуалировать свое литовское происхождение, а если возможно, то и затушевать его совершенно.

Мой дед эмигрировал в Германию в начале 30-х годов, сразу после окончания учебы на медицинском факультете Варшавского университета. Он вырос в галуте,[4] в штетле,[5] но прекрасно понимал, какая огромная пропасть пролегает между местечковостью и секулярной культурой, цветущей в башнях из слоновой кости Берлина и Франкфурта. Германия тех лет была страной, где культура и искусство находились на высочайшем уровне. Но страна еще не залечила военных ран и не забыла унизительного поражения, что было подобно нарыву, и когда он прорывался, страну сотрясали народные волнения. Эти волнения и привели в конце концов ко второй великой войне. Уже тогда мой дед хорошо понимал, что сия высокоразвитая культура при всех ее достоинствах может в один прекрасный момент обнажить меч и обратить его против тех самых идеалов свободы, которые когда-то были заложены в ее фундамент. Именно так все и произошло.

Мой дед видел высшую цель своей жизни в растворении и полном слиянии с немецким народом, главным образом с ослепительными сокровищами его культуры, но при этом, живя в Пруссии, постоянно ощущал непроходящую жгучую обиду. Человек он был образованный и умный, однако в глазах арийцев так и остался всего лишь смешным и жалким «ост-юде». В течение всех лет, проведенных в Германии, он чувствовал себя чужим и одиноким.

Инстинктом самосохранения и способностью предвидеть катастрофу природа его не обделила. Наоборот, он обладал на редкость острой интуицией. Еще в середине 30-х годов, почувствовав приближающийся кошмар и безумие, дед уехал из Германии, а на исходе лета З6-го года перебрался в Палестину. По иронии судьбы, страстная мечта, которую ему так и не удалось реализовать в Германии, осуществилась на берегу Средиземного моря, на самых задворках Востока. Правда, в Палестине, в среде окружавших его поляков, он превратился в «йеке-поца»,[6] но это прозвище ему даже льстило. Что касается его «абсорбции» в новой стране, то вскоре после прибытия он был принят как свой в элитарное, отличавшееся крайней замкнутостью сообщество выходцев из Германии, куда допускались лишь немногие избранные. Это была община, состоявшая из эмигрантов-беженцев — представителей высших интеллектуальных кругов, выпускников лучших немецких университетов тех лет.

Поскольку дед не признавал абсолютной ценности своего еврейского происхождения и рассматривал его исключительно как прихоть судьбы, по воле которой ему суждено было родиться из чрева еврейской матери, он изо всех сил старался смешать свою кровь с кровью настоящей немки. Ему хотелось утонуть в объятиях какой-нибудь фройляйн, в жилах которой течет безупречная арийская кровь. Он часто повторял: «То, чего нельзя достичь умом и деньгами, можно получить в постели». Дед был решительным сторонником несоблюдения еврейских заповедей и прилагал большие физические и интеллектуальные усилия, чтобы ассимилироваться. Немецкие поселения, где вплоть до самого начала Большой Войны проживали последние остатки немецкой диаспоры, были разбросаны в те годы по всей Палестине и там вполне можно было отыскать чистокровную арийку. Дед мотался из одного поселения в другое и напропалую ухлестывал за арийскими девушками.

С высоты прожитых лет я тоже могу подтвердить, что в баварских и прусских девушках есть нечто такое, чего нельзя найти ни у каких других. Может быть, вообще нет ничего более прекрасного, чем любовный танец между ног здоровой, душистой арийки. Там, меж ее белоснежными бедрами, где твоя страсть погружается в райские кущи ее пушистого лона и где ты отвоевываешь себе место в царстве счастья, именно там, на простынях, ты постигаешь последнюю и окончательную истину. Соитие с белокожими девушками похоже на взятие штурмом командного блиндажа противника. Баварская женщина, даже в тот момент, когда ею овладевают, остается недоступной. Она как окруженная рвом неприступная крепость, со стен которой на тебя льется кипящее масло. Овладеть ею до конца невозможно, а в ее лоне ты чувствуешь себя как в раскаленной печи.

Говорят, что мужчины маленького роста любят высоких женщин, но при этом не многим мужчинам-коротышкам удается стать выше благодаря совокуплению с женщинами-гигантами. Нечто похожее произошло и с дедом. Он неустанно охотился за немками и даже совокуплялся с ними, но когда оставался наедине с собой и смотрелся в зеркало, висевшее в ванной, то видел в нем все тот же «обрезанный» позор. Сколько ни гонялся он за белокожими немками, но так и не мог избавиться от проклятья своего еврейства. Иными словами, завоевание арийских женщин ни к чему не приводило, и это деда ужасно злило. Все эти немки — Кристина, Хельга, Фредерика — оказывались доступными лишь на короткий промежуток времени, после чего он терял их навсегда. Таким образом, несмотря на совокупление с белыми «хельгами», мой дед так и не смог стать арийцем. Естественно, он и не мог им стать, точно так же как низкорослые мужчины не могут вырасти, даже если «пасутся» среди высоких женщин. Дед прекрасно это понимал, однако безудержная, своего рода «трансцендентальная» похоть не давала ему покоя до самой смерти.