Михаил Савеличев - Фирмамент

• Название: Фирмамент
• Автор: Михаил Савеличев
• Жанр: Научная Фантастика

Солнечная система и Человечество — единственная реальность в мироздании. За границей Плутона расположена сфера неподвижных звезд — Хрустальная сфера, Крышка, фирмамент. Человечество освоило Солнечную систему, но не может выйти за ее пределы. Допущение — если нет звезд, то нет и морали. Нечто в мироздании стремится изменить его. Проводниками изменений выступают трое главных героев — Кирилл, Одри и Фарелл. Каждый из них и мироздание через них, как медиаторов, проигрывает различные варианты бытия с тем, чтобы найти ту вероятностную линию, где нет Крышки, где существуют подлинные звезды, мораль, добро. Это Нечто (его символами выступают Лев, Орел и Вол) играет вероятностями — раз за разом создает все новые сценарии и новые миры. Миры рождаются и гибнут, сменяют друг друга, но не меняются сами люди и фирмамент остается непреодолимым.

---

Голем скрипуче поводил головой, собирая мозаику состоявшейся встречи, и спросил самого себя:

— А это что еще за дарт вейдер?

— О чем толкуешь, часы? — оскорбился командир. — Какое твое задание, жестянка?

Слишком много пустых слов. Непростительная беда самых достойных людей придавать излишнее внимание движениям голосовых связок и путать оскорбления с деяниями. Там, где нужен немедленный удар по слабому, унижение считают необходимой приправой к избиению. Там, где унижение — лучший удар, предпочитают вообще не вмешиваться в алогизм случайности. Мудростью оказывается видеть следы невысказанных слов даже в дрожании божественных бабочек, но созерцательность никогда не была сильной стороной хранителей. Фарелл на это и рассчитывал.

Одной вязи необходимого движения было вполне достаточным, чтобы послать увешанный карликами корд в толпу замерших болванов, вбить ушной контакт, раскрывая упаковку и высвобождаясь из тесной темницы маскарада. Выпотрошенная голова голема со скрипучим органчиком опередила уродов и упала в инстинктивно протянутые руки командира, сардонически усмехаясь и выпуская сквозь ржавые прорехи человеческой кожи световые бритвы станнерной вспышки. Свет и тьма, уродство и сила, боль и холод сомкнулись в скоротечной битве. Свет разрывался яркими кинжалами, взрезающими обезумевшую от боли тьму, но новые и новые жертвы добровольного стремления убежать от вцепившегося в горло непонятного чувства, в котором осведомленный признал бы ярость, накатывали на режущие штыки интегралов, распадаясь, осыпаясь с функций предназначения в неразличимый шлак обычных человеческих трупов. Химизм бешенства, накачиваемый дрожащим шнуром, рвал больные сердца, в последних припадках агонии разрывая неподатливую броню, проникая ломкими пальцами в промерзшие грудные клетки и сладострастно ощущая под коченеющими пальцами замирающий ритм кровяных насосов.

Стойкие возвышались неподвижными башнями в прибывающем наводнении мелких крыс, методично и хладнокровно отражая огненным веером демонические всполохи чернильных плащей и бледный ужас кошмарных лиц. Приступ, еще приступ в такт физиологических реакций, жалкие сантиметры, щедро оплаченные десятками жизней — ненужного слова, придающего слишком героический изыск творимого спектакля тайной цели, отвлекающей мелодрамы, баталии бессмысленности, ибо никто в ней не мог извлечь и грана личного смысла, высечь искру понимания в потемках шершавых слов Устава и Распорядка. И вот уже рушится геометрия прямого боя, опадают столпы обороны великих, крошится самоуверенность и сгорает бесцельность в одном общем огне стороннего кукловода — искаженное отражение бесконечных битв других времен и пространств, скучное повторение щелчка двух пальцев, выбивающего эхо в глухой пещере под Крышкой.

Затухающие круги откатываются от светлых проплешин растерзанных тел, лужи крови невозможно ярко пятнают скомканность черной бумаги обретших покой, вырвавшихся из узды тоскливой реальности в вечное ничто, в благословенную пустоту и тьму потустороннего пребывания, не оживленного герменевтикой мифа, религии, философии, в бесконечный предел предсмертных грез и божественных откровений.

Агония еще шевелила завалы тел, выпускала неожиданные фонтаны и реки из резанных артерий, но исход был ясен — только двое сойдутся в последнем поединке, и только один останется в живых до новой попытки, новой сцены, вечно новой кажимости с вечной сутью противостояния замкнувшихся потенций, виртуальных миров, от мягкой антитезы метафизических уравнений и квантовых правил доходящих до невыносимых глубин человеческой тьмы и моральных опивок. Фарелл отцепил корд, по которому растекалась кровь, адреналиновый шокер перестал содрогаться в запрещенном режиме накачки звериной сути и напружиненные даже в смерти карлики опали словно таинственный мираж, словно неожиданный снег, отступая черной водой от выброшенных на берег трупов титанов.

На другой стороне поля схватки прорезался световой шнур, уперся в потолок и распался непредсказуемым дождем жгучих струй, простреливая порхающих бабочек. Фарелл шевельнулся, выбирая необходимое направление и точку, где сходились пустота, безопасность и положение ответного удара, оставляя застывший фантом-обманку. Громадные обугленные тела с отвратительным запахом глухо падали на мокрый пол, и в мгновении тишины вдруг ощутился тот единственный всплеск нового движения интеграла, выискивающего в верхнем зеркале иной топос для «дождя», мир инстинктивно запнулся, замер в невероятном падении из прошлого в будущее, вбирая в себя единственно верный просекающий луч. Красивые стоны и героическое умирание были уже ни к чему — вполне достаточно просто тишины.

Это был короткий момент отдыха — расслабляющая роскошь на полпути к цели, из адских глубин в высоты райского наслаждения, в металлические сферы приближения к величайшему разуму, к которому, однако, не стоит пробиваться сквозь тонкую скорлупу. Вполне достаточно ощутить себя на вершине чистилища и не прыгать в смеющуюся и дразнящую синеву — можно ушибить макушку о нависшую Крышку. Фарелл бегло оглядел отвратительный курган наглядной патанатомии, выискивая малую силу, но крохотное тело сгинуло, утонуло в глубинах боли и страха. Может быть, это и к лучшему. Сгинуть не как овца на скотобойне, а как разменная пешка в бесконечной шахматной партии вселенной самой с собой.

Из теней сформировались и выдавились новые фигуры успешного дебюта.

Брезгливый Мартин пошевелил носом:

— Отвратительная работа, коммандер.

— Отвратительный толкач, — поправил Фарелл. — Беженцы и прочие отбросы верхних извращенцев…

— Разве можно так о великих, — укорил Борис. — А я ничего не чую, только вижу. Бой был впечатляющим.

Волны холода лениво откатывались от кротов, интерферировали и опадали странными дугами крупного инея. Воздух стремительно вымораживался, избавляясь от запахов смерти. Кирилл присел на корточки и потрогал кончик корда. Свернувшаяся кровь уже не пачкала перчатку, лишь осыпаясь мелким прахом на побелевший пол. Печальное начало печального конца.

— Где коффин? — завертелся Борис. — А, вот…

— Каково это было? — спросил Фарелл, подходя к резному футляру древнему на вид саркофагу из обтертого металла с дурацкими завитушками, напоминающими ничего не изображающие пиктограммы. Если приглядываться внимательно к его поверхности, то можно было заметить туманное дрожание, окутывающее ящик, как будто мироздание не держало невероятную силу, сосредоточенную внутри, прогибалось, уступало микрон за микроном, выпуская из своих глюоновых объятий странное очарование одиноких кварков.

Фарелл чувствовал это удивительное изменение в самом себе, где равнодушие к собственной цели, презрение к вынужденному осадку десятков чужих, пусть и никчемных, но все же жизней, страсть утоления абсолютно необъяснимого любопытства, для которого не находилось слов и в самом себе, кроме старой веры в существование звезд, сменяется иной нотой, иным акцентом, таким же невыразимым, но одновременно простым и ясным. За словами, чувствами, символами и судьбой крылся некий неразгаданный икс, который, конечно, был дан во всех энергиях, жертвах, смертях, но который оставался вечно скрытым от анализа и являлся неисчерпаемым источником новых и новых обнаружений. Чем сильнее проявлялась тайна, тем символичнее оказывался рождающийся образ, торжественнее и величественнее деяния, превращающие избиение в битву, а предательство — в самопожертвование. Чем менее проявлялось неявляемое, тем более понятным, простым и заурядным оказывалось то, что являлось, происходило, творилось, но тем труднее было пробиться сквозь банальность к таинственной и загадочной глубине того, что явилось.

— Как-то это все неправильно, — сказал Кирилл, словно отзываясь на мысли Фарелла.

— Что неправильно?

Кирилл бросил шнур и поднялся.

— У меня — дежа вю.

— Ха, — хмыкнул Борис. — У нас всех — дежа вю.

— У меня нет никакого дежа вю, — мрачно вбил гвоздь в дискуссию Мартин.

— Кто-то предлагает оспорить ход операции? — осторожно спросил Фарелл. — Дать задний ход? Забиться в нору?

Давать задний ход, забиваться в нору и уж тем более оспаривать ход операции никто не собирался. Все, за исключением Мартина, мрачно разглядывали поле битвы, окаймленное светом и тьмой, которые сливались в недостижимой дали в единое целое ничто. У каждого были мнения, чувства, предчувствия, но каждый понимал, что время споров и сомнений осталось позади, провисло в изнанке бытия ненужной тряпкой, сбивающей ритм резонирующей вокруг них Ойкумены, и остается тот единственный предпочтительный для человека выход — делать то, что должно, не уклоняясь и не сомневаясь.