Борис Минаев - Мужской день

• Название: Мужской день
• Автор: Борис Минаев
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-9691-0451-8

В книге известного журналиста и писателя Бориса Минаева «Мужской день» собраны новеллы о Леве, главном герое его книг («Детство Левы», «Гений дзюдо», «Психолог»). Застенчивый и странный московский ребенок на наших глазах превращается в подростка, который уже предчувствует взрослую жизнь с ее тревогами и страстями. Ранее романы в новеллах «Детство Левы» и «Гений дзюдо» выходили отдельными книгами и уже заслужили любовь читателей. «Детство Левы» в 2006 году стало лауреатом первой национальной премии «Заветная мечта» (за лучшую книгу для детей), «Гений дзюдо» номинировался на «Большую книгу» и Бунинскую литературную премию. Все рассказы о Леве (включая не публиковавшиеся ранее) впервые выходят под одной обложкой.

---

Для начала он бил Вовика хлыстиком по щекам, но не больно. Вовик багровел и начинал сопеть.

Дальше было два варианта. Либо Колупай сладострастно втыкал в большой Вовиков живот деревянный кортик, который был у него припасен непременно, либо...

Не берусь в точности описать словами то, что происходило дальше во втором варианте.

Весь двор, затаив дыхание, следил за этим выдающимся расстрелом. За этим шедевром актерского мастерства. Люди приникали к окнам (если они, конечно, выходили у них во двор), младенцы переставали ныть у зеленой стены, где их выгуливали мамаши, собаки останавливали свой вечный бег трусцой из одного двора в другой и тихонько скулили.

Колупай выставлял длинный указательный палец (всего лишь!), затем отодвигал другой ладонью большой палец, то есть взводил курок и с таким вот взведенным пальцем наперевес медленно подходил к Вовику, которого держали по двое подчиненных за обе руки.

Мышцы Вовика страшно напрягались, и он с усилием наклонял голову вниз.

– Коммунисты не сдаются! – хрипел Вовик.

– Верю! – хладнокровно парировал Колупай и приставлял свой огромный указательный палец к большой Вовиковой голове. При этом Вовик начинал конвульсивно дергаться и хрипеть, не в силах вынести унижений и не желая покинуть эту землю безо всякой борьбы.

Затем Колупай делал губами характерное чпок, от которого я всегда крупно вздрагивал – и Вовик в последний раз дергался. Но как!..

Он дергался всем телом, всеми плечами и ногами-руками, голова его откидывалась в ужасающем движении назад, а затем бессильно повисала на шее. Вовик грузно падал на колени и, страшно хрипя, валился набок.

– Унести! – брезгливо цедил Колупай.

Охрана, тяжело охая и вздыхая, тащила здоровенное тело к песочнице и посыпала Вовиков живот песком с детских лопаток.

Вовик молчал как мертвый, и охрана начинала пугаться.

– Эй, ты живой? – спрашивал его какой-нибудь самый маленький охранник, но Вовик продолжал играть свою роль мертвого тела до такой последней крайности, что даже мне иногда становилось не по себе.

Я лично не любил весь этот драмтеатр, и когда мне выпадало быть расстрелянным, просто валился без слов на землю, облегченно вздыхая.

Но вот беда! Именно я почему-то особенно часто попадался в плен. Может, меня предавал Вовик? Может, я был такой неуклюжий и тихий? Но факт есть факт – в плену я сидел настолько часто, что уже как к себе домой входил в ненавистный задний проход, и даже притащил себе туда заранее деревянный сломанный ящик из-под бутылок, чтобы было на чем сидеть.

Вообще, эту игру я, конечно, ненавидел.

В особенности за то, что приходилось есть землю. Выкручивание кистей, стояние на коленях, хлопанье по ушам ладонями, а также изощренную пытку с поворачиванием кожи вокруг запястий я выносил молча. Но как дело доходило до земли – начинал иногда даже маленько подхныкивать.

– Спокойно! – обращался ко мне Колупай. – Только без слез!

Видимо, для него этот момент был важен. Мои внезапные слезы могли все испортить.

– Ладно, – кивал я и начинал смотреть в другую сторону. Какой же грустной и противной представлялась в этот

момент вся моя жизнь! Даже любимый двор, казалось, отодвигался от меня в какую-то призрачную даль, и где-то там вдалеке, где был нормальный тихий вечер, где жила моя мама и медленно шел с работы папа – где-то там жил совсем другой мальчик, типа меня, с обычной внешностью, вполне сносной судьбой и достаточно определенным будущим.

Здесь же ждал своей участи совсем другой – издерганный, замученный, грязный от щек до ботинок и потерявший веру в жизнь человек. Ему уже было все равно. Только очень не хотелось есть землю.

– Послушай, – говорил Колупай тихим голосом. – Ты же можешь ее не есть. Если ты совсем не можешь ее есть, мы же тебя не заставляем. В таком случае мы просто выводим тебя из игры. Мы отводим тебя до подъезда, и ты спокойно уходишь домой. Ужинаешь. Пьешь чай. Читаешь книжку.

– Нет! – истошно орал я.

– Хорошо! – торжественно говорил Колупай. – Начинаем.

Мое лицо медленно-медленно пригибали к земле. Все знали, что просто брать ее руками и пихать в рот я не мог, потому что меня тошнило. Наконец Колупаев окончательно догибал меня до земли (выбирался рыхлый кусочек с более или менее чистой такой черной землицей) – и я хватал ее губами, зубами, носом и кричал утробно и страшно:

– Все!.. Ну все, гады!

И гады меня отпускали. Они смотрели молча, как я глотаю слезы вместе с землею, и, по-моему, даже не дышали от ужаса и восторга.

Я поднимался, отряхивался. Сплевывал.

И начинал жить сначала.

ЗЕЛЕНАЯ СТЕНА

В Москве, как вы знаете, страшно любят писать на стенах. Причем не просто пишут мелом или углем. Типа «Лена» или, скажем, «Оззи Осборн». Это уже не так модно, как раньше. Хотя и сейчас, конечно, случается.

В любом уважающем себя дворе на любой уважающей себя стене по сегодняшним стандартам должно быть написано что-то очень крупное. Масляной краской. Запоминающееся. Дикое и свирепое. Скажем:

СЭМ ЭНД ВОВИК. НАС ЗНАЮТ ВСЕ.

Вообще, содержание не так уж важно. Важна форма.

А вот в нашем дворе была огромная и даже, я бы сказал, великая стена, на которой, представьте себе, никто никогда не писал. Она возвышалась безмолвно, тихо и скромно. Как развалины Древнего Рима. Правда, тихой она была только днем.

По ночам жителей двора будил непривычный звук – лязг, грохот, тупое гудение электромоторов.

– АБЖЗЦ... АБЖЗЦ... БЛИМ... БЛИМ...

Раздавались также человеческие голоса, даже вроде крики, даже можно было разобрать – Петров, Петров, майнай, тебе говорю, спокойно майнай, спокойно...

И опять:

– АБЖЗЦ... БЛИМ... АБЖЗЦ...

Это работал завод.

Я иногда спрашивал о нем папу, но он отвечал скупо:

– Да какой завод... Так вроде... Цех...

А мама говорила:

– На нем, наверное, заключенные работают.

– Это которые в тюрьме сидят? – спокойно уточнял я.

Но мама не желала вступать в дальнейшие объяснения. Видимо, смысл завода ей тоже был не до конца ясен.

Колупай загадочно говорил:

– Там колючую проволоку, наверное, делают.

Мне лично было все равно. Я относился к самому заводу крайне спокойно, потому что ночью просто спал без задних ног.

Зато я очень любил заводскую стену, которая важно выступала в наш двор этаким странным углом. Только к нам этот угол был обращен не острием, а наоборот – пустотой, то есть образовывал нишу.

Стена была кирпичная и покрашенная при этом в густой темно-зеленый цвет.

– Да ладно, стена! – сердился Колупай. – Хочешь, перелезу?

– Ну перелезь, перелезь! – начинался тут галдеж.

Тогда Колупай брал с земли камень и бросал на завод. Это была его любимая шутка.

– Ну вот, перелез, – угрюмо говорил он.

К стене, чтобы как-то скрасить ее темно-зеленое суровое молчание, были прилеплены три веселеньких здания – трансформаторная, котельная и гараж. Причем если котельная была к стене впритык, то за трансформаторной обнаруживался проход, заваленный кирпичами, битым стеклом, досками, старыми какашками, поломанными игрушками, рваными кедами, ржавыми консервными банками и такой ерундой, о которой здесь и говорить неудобно.

Кроме того! В этом самом проходе, который шутники иногда называли задним проходом, кто-то умудрился поставить неизвестно для чего железные столбы, причем с поперечинами, так что по ним можно было быстро вскарабкаться на крышу трансформаторной и там лежать на брюхе и на спине в теплую или даже нехолодную сырую погоду.

Мне лично лежать на крыше не разрешалось. Меня уж слишком хорошо было видно из окна. И мама, хватаясь за сердце, кричала на весь двор:

– Лева! Лева! Лева!

И больше ничего ей кричать не надо было, потому что и так все всем становилось ясно.

Но в этот день – жаркий летний день одна тысяча девятьсот семидесятого года – мы с Колупаем залезли на крышу и лежали там совершенно спокойно, так как родные и близкие у нас ушли на работу, и мы остались одни в целом мире. У Колупая, правда, дома еще оставалась баба Люда, но она была слепая, глухая и из квартиры выходить боялась.

– Вот смотри, Колупаев, – говорил я лениво. – Между будкой и гаражом еще стол теннисный у нас поместился. Прекрасное место. Шарик не улетает.

– Ну, – отвечал Колупай, рассматривая осколки бутылочного стекла, которых всегда почему-то полно на любой такой крыше.

– А смотри, рядом с котельной какое место шикарное. Это вообще мечта. Там природа, можно сказать. Там земля от нас отдыхает. Там загорать можно. Там малышей выгуливают.

– Ну, – говорил Колупаев, перекидывая осколочные свои снаряды через колючую проволоку на завод.

И действительно, в самом дальнем конце двора, где стена делала поворот и образовывала уютный угол, стояла котельная – собственно, не та ручная котельная, в которой сидит кочегар и поддает жару, бросая каменноугольный носитель энергии в железную печку прямо лопатой, всегда в майке, с черным от сажи лицом и страшными белками глаз. Нет, в нашем дворе стояла абсолютно другая котельная – со сложно выгнутыми трубами, на концах которых болтались обрывки теплоизоляции, с кучей будильников, которые на самом деле измеряли давление, а не время, и со скучным дядей Володей, который был страшно рад, что перешел из кочегаров в операторы водоразборного блока, ходил с тряпкой и веником, наводил в котельной какую-то безумную чистоту и нас туда не пускал. Дядя Володя боялся крыс, поскольку считал, что они вмиг сгрызут изоляцию, а новой ему, конечно, не дадут, труба зимой лопнет, его уволят и оставят без куска хлеба. Эту единственную свою мысль он довольно часто повторял, когда мы к нему подходили на безопасное расстояние, но как только мы пробовали подойти еще поближе, он брал лопату, которую, видимо, принес из своей старой котельной, поскольку в новой она была ему совершенно не нужна, и начинал махать ею в воздухе.