Юрий Гончаров - Последняя жатва

• Название: Последняя жатва
• Автор: Юрий Гончаров
• Издательство: Центрально-Черноземное книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1977

Юрий Даниилович Гончаров широко известен повестями и рассказами о Великой Отечественной войне. «Повесть о ровеснике», «Дезертир», «Неудача», «Трое с винтовкой», «Сто холодных ночей», «Нужный человек», «В сорок первом» и другие произведения писателя заняли прочное место в нашей советской литературе о войне. В них запечатлена историческая память народа о беспримерном мужестве и великом подвиге.

Повесть «Последняя жатва» написана Ю.Гончаровым с нравственной позиции сегодняшнего дня и является своеобразным призывом к совести потомков – в заботах мирного времени не забывать о том, какой ценой была добыта наша Победа.

«… Василий Федорович доехал до края пахоты, посмотрел на отвесный срез почвы: глубоко ли берут плуги. Он невольно залюбовался жирной, густой чернотой земли, под верхней сухой коркой сохранившей рассыпчатую рыхлость. Земля всегда была интересна, притягательна для Василия Федоровича, даже как-то вкусна ему, его глазам и чувствам. Совсем по-крестьянски, как делали его отец и дед, а до них, наверно, незнаемые им предки, Василий Федорович любил брать комья и разминать в ладонях, чувствовать совсем живое их тепло, улавливать пахучее их дыхание, снова и снова, как всю свою жизнь, восторженно и преклоненно думать – какое это богатство, вот эта простая, нехитрая с виду земля, как выше оно всех придуманных людьми сокровищ, потому что оно истинное, безусловное и ничем не заменимое: лишь пока она есть, земля, пока она жива, родит и кормит, живет и будет жить и сам человек…»

---

– Это же сознательный брак, просто хулиганство! Надо было заставить всех выкосить до колоска. Пока не сделают – не выпускать с поля.

– Я говорил. А они хором: такие участки надо крюками, вручную. Комбайновой жаткой рискованно, поломаешь ножи.

– Но солому зачем было сбрасывать? Теперь и косами не взять!

– Тоже говорил. Так получилось, говорят. Нечаянно.

Василий Федорович потемнел лицом.

Шестой комбайн подходил к дороге, добривая последний хлеб. Полоска пшеницы, которую он как бы втягивал на ходу в себя, слегка виляла, комбайнер не управлялся в точности повторять все ее изгибы, а кое-где ее ширина превышала ширину жатки, и за агрегатом оставались узкие гривки в метр-полтора шириной.

Плотное пыльное облако плыло вместе с комбайнам, окутывая его и не рассеиваясь в безветрии.

Василий Федорович вгляделся – кто за рулем?

Комбайн вел брат Федора Данковцева Алексей со своим городским товарищем. Как все городские, он должен был работать самое большее помощником, но еще загодя, до уборки, наезжая в колхоз, он неотвязно просил у Василия Федоровича дать ему комбайн. Клялся, божился, что сработает, как положено, за каждой фразой повторяя: «Вы ж меня знаете, Василий Федорович… Я ж у вас работал… Я же не подведу…» И Василий Федорович размяк, пожалел парня: ему интересен заработок, конечно, самостоятельно он выгонит больше, чем в помощниках…

Дойдя до конца полоски, Алексей переключил скорость, поднял в походное положение жатку и так же, как другие, стал выворачивать на дорогу.

– Стой! – взмахнул рукой председатель.

Алексей, длинный, мосластый, в кепке козырьком назад, в очках-консервах, черный от пыли, налипшей на потном лице, притормозил.

Шаркая по стерне, по натрушенной соломе войлочными тапочками, с заметной болезненностью ступая отекшими ногами, Василий Федорович подошел к комбайну.

– А это кому оставил? – протянул он руку в поле.

Алексей свесился со своего сиденья, посмотрел назад, как будто ему было невдомек, что там, о чем говорит, на что указывает председатель.

– Как вообще такую работу называть? – показал Василий Федорович на раскиданные в беспорядке копны, на брошенные островки низкорослой пшеницы.

По Алексею не видно было, чтобы его смутили, расстроили явные свидетельства небрежности и брака, на которые указывал председатель.

– Вернись и докоси, что бросил! – тоном приказа произнес Василий Федорович. – И подбери весь низкий хлеб. Без этого с поля не уедешь.

– А почему я? – взъерошился Алексей. Острый кадык дернулся у него на шее вверх-вниз. – Тут вон скольно работало, а я за всех отдувайся?

– Тех я тоже накажу. Отберу у всех первый премиальный талон. Но нельзя же в таком виде поле бросать! Сколько ж мы хлеба недоберем, если вот так работать будем?

– Пожалуйста, я могу тоже премиальный талон отдать. А только что ж это получается? – Алексей стащил с лица очки, обнажились его сердитые, сверкающие глаза в черных обводах грязи. – Почему я один за всех виноватый? Они там косить будут, а я тут остатыши вылизывай! Что ж мы так заработаем?

Лицо Алексея стало злым. Его напарник смотрел молча, но очень похоже на Алексея.

Василия Федоровича окончательно взорвало:

– Я полагал, вы действительно нам помощники! Когда ты комбайн просил – как ты хорошо говорил тогда: это же моя родная деревня, мой родной колхоз… А выходит что? Одни рубли в голове? Где ж совесть твоя? Брат же твой, Федор, эту пшеницу сеял… Ты ж не слепой, видишь, что этот год на полях сделал, как мы каждый килограмм хлеба считаем, каждую охапку соломы… Вы же сами этот хлеб в городе есть будете, дети ваши!

Василий Федорович даже задохнулся.

– Заворачивай комбайн! – приказал он Алексею, повернулся и пошел к «Жигулю».

Алексей, не исполняя приказа, нахохленно сидел за водительской баранкой. Дизель на комбайне негромко тарахтел на холостых оборотах.

– Я сказал – заворачивай! – обернулся Василий Федорович.

– Задарма работать… – ворчливо буркнул Алексей. – Своих-то небось не заставили б!..

– Как это – задарма? Что ты говоришь? При чем тут свои, не свои? Какое может быть различие! Малость я не успел, не захватил и тех на поле, а то бы всех заставил, не считая, свои это иль кто. Времени дорогого жалко, а то бы и вернуть полагалось. Хлеб надо собрать, вот что, до колоска, до зернышка! А ты последним шел, грив наоставлял – и хоть бы тебе что! Вон их сколько торчит!

– За все я не отвечаю.

– Тебя и свой брак не очень волнует.

– Подумаешь, беда! Ну, центнер со всех этих грив – больше не намолотишь… Из-за центнера час возиться? Такие остатки всегда вручную подбирают.

– Ты для чего на комбайн просился? Дискуссии с тобой вести?

Алексей насупленно, мрачно подумал, сказал:

– Ладно, гривы свои я сбрею, а больше ничего. Я свой низкостой выкашивал, не пропускал, вот Стас свидетель.

– Значит, еще и торговаться с тобой надо? В таком случае – уходи с комбайна!

Слова эти будто стегнули Алексея. Кадык у него дернулся.

– Пожалуйста!..

Он встал в рост, взял ватник, что лежал под ним на железном сиденье, сбросил вниз, на стерню. Выключил мотор.

– Только не очень красиво это получается: мы свой труд на машину затратили, полных два дня и две ночи… Ладно, пользуйтесь!

– А это красиво – как ты себя ведешь? Так вот с народным добром – красиво?

– Веду себя нормально.

Стас, товарищ Алексея, первым спустился с комбайна. Лицо у него было растерянное, обескураженное.

– Василь Федорыч! – вполголоса окликнул Капустин, как бы призывая председателя не горячиться, не брать так круто.

– – Помощники! – в сердцах сказал Василий Федорович, и видно было, что ему очень хотелось крепко выругаться. – От вас вреда больше, чем помощи.

– Уж какие есть! – отбрехнулся Алексей. Он поднял с земли ватник, сунул его под мышку. – Идем, Стас.

Однако пошел он не тут же, несколько помедлил, отряхнул ватник, свернул его по-другому. Видно, у него была надежда, что Василий Федорович еще передумает, оставит их на комбайне.

– Ну, раз так – до свиданья. Счастливо оставаться.

– Всего доброго! – бескомпромиссно сказал Василий Федорович. – Как тебя на заводе-то держат!

– А это уж, извините, не ваше дело.

– Жалко, что не мое.

Капустин достал папиросу, закурил. Минуту, а то и две протянулось молчание.

– Можно было бы лишить талонов, отругать их еще. Они бы вернулись, подчистили, – сказал Капустин, когда Алексей c товарищем отошли уже на порядочное расстояние и не могли слышать его слов. – Может, позовем, Василь Федорыч, а? А то как-то вразрез получается. Директивы, лозунги – уборку в максимально сжатые сроки, а мы исправный комбайн остановили… Дойдет до Елкина, будут неприятности…

– Пускай! – на все согласный, отрезал председатель. – Пусть лучше комбайн стоит, чем такие вот примеры… Неисполнение приказания руководителя хозяйства! Да если б это в армии вот так – с командиром части?! Председателя колхоза не слушать, – что ж тогда тут с ними завучастком, агроном сделают, они им вовсе ничто! Ни стыда, ни совести! Это так – с хлебом! В такой год! Хлеб, да это же… – Лицо Василия Федоровича даже задрожало от гнева. – Забыли, сукины дети, как в войну каждым ломтем дорожили, что он стоил тогда, хлеб… Как в сорок шестом лепешки желудевые пекли, с голодухи синели! И не уговаривай ты меня! Ты здесь ни при чем, могу даже не докладывать, что ты тут присутствовал. Это мое личное решение, все беру на себя!

26

Алексей Данковцев и приятель его Станислав, хотя и ушли гордо, обиженно, всем видом выражая, что председатель придрался к ним понапрасну, несправедливо, внутренне чувствовали себя совсем не так: каждому было стыдно, донельзя погано, и чем дальше они отходили от того места, где остался комбайн, и горячка их остывала, тем сквернее было у них на душе, и росло сожаление, что случилась эта глупая, вздорная ссора с Василием Федоровичем. Алексей, шатая по дороге, ждал, что сзади раздастся гудок «Жигуля» и он увидит, что Василий Федорович машет рукой, призывая их вернуться. Но гудок не прозвучал. Когда позади послышался нарастающий шум машин, Алексей не обернулся, но у него радостно екнуло в груди: ага, нагоняют! Но председательский «Жигуль» и оранжевый «Москвич» Капустина пронеслись мимо, обдав пылью, и сердце у Алексея упало: все!

Они прошли еще немного по дороге, остановились закурить. Идти было некуда: дальше, в километре, начинался участок, на который переехали комбайны. Там же сейчас и председатель, и парторг. Торчать под взглядами у всех не очень-то приятно. Идти в деревню – тоже не резон: тоже все будут глазеть, удивляться, опрашивать – чего это они тут, а не на работе. И не соврешь. А как признаваться, что их согнали с комбайна, – язык не повернется…

Приятели молча покурили, втоптали в землю окурки. Жара была томительна, паляща. В работе, в движении она еще не так чувствовалась, как на пыльной обочине, в бездействии. Под рубашками покалывало от набившейся мелкой соломенной трухи, тело зудело, чесалось.