Михаил Савеличев - Тигр, тигр, светло горящий !

• Название: Тигр, тигр, светло горящий !
• Автор: Михаил Савеличев
• Жанр: Научная Фантастика

«Фантастическая повесть по мотивам стихов Редьярда Киплинга, Уильяма Блейка и Юрия Шевчука „Тигр, тигр, светло горящий!“ номинировалась на участие в конкурсе „Тенета-1998“ благодаря Максиму Мошкову, за что ему отдельное большое спасибо. Она мне кажется м-м-м… не совсем совершенной. Но печальные события, придуманные мной и перенесенные на спутник Юпитера Европу, свершились здесь и сейчас. Печально. Очень печально.»

М. Савеличев

---

На людей неискушенных это производит неизгладимое впечатление. Действительно, сейчас только этот человек, хоть и изрядно принявший, вел себя вполне прилично, высказывал вполне связные и умные мысли, а стоило ему подняться из-за стола, хоть и с большим трудом, опираясь на столешницу трясущимися от напряжения руками, с виноватым выражением на лице и холодным потом на лбу, и тут он, хлоп, падает как подкошенный. И человеку, собеседнику писателя (журналиста) Малхонски, сразу приходит в голову мысль об инфаркте, спазме коронарных сосудов, кровоизлиянии в мозг и отравлении цианидами, а также возможные эксклюзивные интервью и бешеные гонорары на тему «Моя последняя беседа с Кириллом Малхонски» или нудные разборки в полиции и суде на не менее животрепещущую тему «Зачем вы убили Кирилла Малхонски». И он со всех ног бежит к телефону и звонит в «Скорую помощь», полицию, «Геральд Трибьюн», Рейтер, «Правду» и «Черный поясок». И когда все заинтересованные лица уже в сборе: щелкают вспышки, записываются показатели свидетелей и устанавливается система искусственного сердца, санитары бережно переворачивают тело журналиста-алкоголика, тело открывает глаза и совершенно трезвым голосом говорит: «Привет, ребята! Нельзя ли меня проводить в туалет?».

Неудобно, согласитесь. Но со временем я выработал способы борьбы со своим недугом. Самый простой и примитивный заключался в том, что бы вообще не пить, или пить очень умеренно. К сожалению, в наше время и в нашей профессии это практически невозможно. Кто тебя допустит в круг, кто будет делиться с тобой сокровенным, если ты не докажешь, что ты такой же рубаха-парень, пьешь горькую наравне со всеми и не будешь строить из себя подозрительного трезвенника с гомосексуальными наклонностями, проявляющимися в вежливости речи и неизмятости костюма?

Более изощренный метод — знать свою меру и не превышать ее. Но в вышеуказанных компаниях (а к ним относились девяносто из ста посещаемых мной тусовок) мера еще худший грех, чем трезвость. Твои собеседники-собутыльники просто не могут чувствовать себя спокойно, когда ты, после такого хорошего начала в поддержку завязавшегося знакомства, втянув новоиспеченных друзей, которые, в общем-то, проповедуют трезвый образ жизни и в рот спиртное берут лишь когда в церкви причищаются, но ради такого приятного собеседника как вы, Кирилл, пошедшие на чудовищное нарушение своих правил, на скользкую дорожку пития, бросаешь на полпути спаянный и споенный коллектив, предаешь команду и… кроче, пшел вон, писака!

К тому же, даже зная свою норму, удержаться на этой грани очень трудно — все-равно, что перестать заниматься любовью за секунду до оргазма.

Последний и наиболее удачный во всех отношениях способ — пей сколько влезет, но обильно закусывай, и из-за стола до полного отрезвления даже в туалет не вставай ни в коем случае.

Об этом вскоре тоже пошли легенды — мол, Кирилла никто перепить не может, а из-за стола он встает всегда последним, трезвым как стеклышко, хотя остальные, кто от него не отставал в потреблении горячительного, давно ловят чертей на стенах платного вытрезвителя.

До прихода Одри в «Вешнаге» мы с Гедеминасом выпили не много, но крепко (стандарт «подснежки» — семьдесят и не градусом меньше), да когда Одри села еще добавили. В общем, отключения гироскопов еще не произошло, но система уже начала прецессировать. И когда моя новая подружка столь темпераментно сдернула меня с насиженного места, я от неожиданности полторы- две сотни метров пробежал довольно прилично, но на третьем круге сбросил темп, сбил дыхание и обрушился на подвернувшийся столик. Случилось бы страшное, но меня подхватили вовремя под белые рученьки и усадили на стул.

В поле зрения появилось озабоченная Одри в строгом черном платье до пят и цветущей орхидеей на груди, и стала достаточно профессионально выслушивать мое сердцебиение по методике шиацу — с еле заметными надавливаниями, содыханием и полным погружением в диагностику.

— Со мной все в порядке, — сказал я и Одри быстро убрала свои пальцы, похожие на подушечки кошкинах лапок — такие же мягкие и упругие одновременно.

Она повернулась к суетящемуся рядом Гедеминасу (я с облегчением заметил, что задний вырез платья превосходит все мои самые смелые ожидания, доходя чуть ли не до середины аппетитных, черт побери, ягодиц) и сказала:

— Не беспокойтесь, это не сердце. Он просто поскользнулся.

— Действительно, — поддержал я Одри, — поскользнуться человеку нельзя. Сначала насорят, намусорят, а потом говорят — сердце у человека слабое.

На некоторую несвязность фразы окружающие внимание не обратили, но то, что я заговорил, на всех произвело не меньшее впечатление, чем поющая кобыла. Гедеминас стал расталкивать растущую толпу своим толстым брюхом и орать Римке, что бы тот пошевеливался в смысле музыки. Римка зашевелился и музыка грянула, все пустились в пляс и мы остались в старом составе — трио на балалайках.

Я прочно утвердился на спасительном стуле, дама уже расположилась напротив, а официант находился рядом. Я щелкнул пальцами и небрежно бросил:

— Официант, нам все самое лучшее, что есть в вашей забегаловке.

Гедеминас обиделся и удалился, не менее небрежно бросив напоследок:

— Яичница сейчас будет, сэр.

Я включил «глушилку» и мы отгородились от бушующей вокруг нас свистопляски, погрузившись в уютный мирок тишины, покоя и полумрака. Голова у меня еще кружилась, но алкоголь уже начал выветриваться из крови, разлагаясь и разлагая печень, осаждаясь в мозгах и нагружая почки. Можно было пить дальше.

Поверхность нашего столика немного шалила и по ней разбегались радужные узоры, как в детском калейдоскопе, бросая отсветы на наши лица. Одри сидела, поставив локти на стол и положив подбородок на сплетенные пальцы, и смотрела на меня. Ее платье предприняло очередную эволюцию, превращаясь в строгий серый костюм и наблюдать за этим было довольно странно, если не неприятно.

— Очень проголодалась? — сочувственно спросил я.

— Очень, — согласилась девушка, — и…

Докончить она не успела, так как из стола полезли стаканы, бутылки, тарелки, соусницы, горшочки, ножи, щипцы, вилки, половники, еда, еда и еда. Гедеминас не подвел меня и я начал раскаиваться в своем поведении. Не знаю, как такого специалиста занесло в эту богом забытую Палангу, но это была настоящая «высокая кухня», как говорят французы, правда с некоторым привкусом провинциальности и моря. Бал здесь правила рыба.

Мы, как водится, начали с холодных закусок, запивая икру, лососину, копченого угря, селедку с горячей картошкой и лучком, маринованные грибы, отварной язык и свиную шейку прекрасным сухим «Кестлем» и редчайшим новосветским «Брютом».

На Одри приятно было смотреть — она уминала за обе щеки и не отказывалась от добавок. Я же, прикинув про себя всю предстоящую марафонскую дистанцию, решил, что с закусками малость переборщил. Поэтому пришлось (мне) отказаться от рыбной солянки и осетрины в кокильнице в пользу супов.

Среди супов выбор был так же обширен и я остановился на борще, а Одри начала с мясной солянки и кончила крем-супом из шампиньонов.

— Удивительная вещь — это наслаждение. Ни с чем так усиленно не боролась человеческая цивилизация, ни что так не хотела поставить под контроль, как возможность, способность и желание человека наслаждаться, сказал я перед первой переменой блюд, откинувшись на спинку стула и стараясь как можно незаметнее распустить ремень и освободить дремлющие резервы своего организма.

Одри покончила с шампиньонами и тоже была не прочь пофилософствовать.

— Когда человек наслаждается, он полностью всем доволен и его не заставишь уже идти на войну, рыть котлован под сталелитейный завод, ходить в школу, — высказала она гипотезу, — Цивилизация есть проявление нашего недовольства нашим же положением. Будь наши волосатые предки сыты, причесаны, согреты, не заедай их блохи, тигры и медведи, не замораживай морозы, да разве пришла бы им в голову такая безумная идея, как борьба за существование, как цивилизация, как право наций на самоопределение и равенство мужчин и женщин!

Я перехватил эстафету:

— Когда человек доволен, он и пальцем не пошевельнет, чтобы что-нибудь сделать. Вся наша история — это история нашего недовольства. Если хочешь заставить эту безволосую обезьяну свернуть горы, сделай ее недовольной. Диктаторы всех времен и народов это очень хорошо понимали. И причина краха нашего либерализма в том, что демократия считала своим долгом в первую очередь думать о человеке, о том, чтобы жилось ему хорошо и по его кухне не ползали тараканы (- Кто? Кто? — переспросила Одри. Пришлось прерваться и просветить отсталое создание, во всех красках живописуя таракана обыкновенного, вечного спутника холостяцких кухонь, солдатских столовок и внеземных поселений. После чего заметно побледневшая Одри передернула голыми плечиками и призналась, что о таких чудовищах она до сих пор не слышала). А Человек Довольный есть первейший враг любого государства, потому что на это самое государство ему наплевать. Он социально пассивен, не ведет никакой общественной работы и не ходит на выборы. Недовольные же, наоборот, дни напролет шастают по демонстрациям и орут «Долой Президента!». Диктаторы как раз и приходят на этой мутной волне недовольства. Какая первейшая задача диктатуры? Сделать весь народ недовольным! Даже если у них все есть, то заявить, что живут они все-равно в дерьме, а еще лучше — отнять большую часть того, что они имеют и обвинить в этом соседа.