Михаил Савеличев - Иероглиф

• Название: Иероглиф
• Автор: Михаил Савеличев
• Издательство: Северо-Запад Пресс
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 2002
• ISBN: 5-93699-001-X

Здесь нет солнца и звезд. Здесь каждый воюет против всех. Здесь вампиры уживаются с сиренами, а сверхцивилизация — со всадниками Апокалипсиса. И действует странное Общество бумажных человечков, чьи представители вершат свое правосудие вне морали и закона. Они существуют между жизнью и смертью, в своем персональном аду, и не осознают, что их главная цель — умереть.

---

И тут боль из моего века исчезает. Все, нет ее. Я отнимаю руку от глаза и, опираясь ею о землю, поднимаюсь на ноги. Я примерно на полголовы выше и в полтора раза толще этого мелкого пакостника. Из моих глаз все еще текут слезы, сначала слезы боли, потом — обиды и, в конце концов, — ярости.

Продолжая веселиться, Артур не замечает этого изменения в моем настроении, ему смешна моя обида, и он знает, что я его не трону. Но теперь во мне что-то отказывает, какие-то тормоза, которые останавливали все мои предыдущие попытки ударить его. Я неуклюже замахиваюсь и бью в эту ненавистную рожу. Удар плохой, неумелый. У меня нет опыта, к тому же в последние мгновения я все-таки разжимаю кулак, и у меня выходит нечто вроде пощечины. Но и этого достаточно чтобы оборвать смех.

Артур замирает, понимая, что происходит нечто необычайное. Он смотрит мне в глаза, и они его пугают. Он просто бледнеет, становясь такого же цвета, как новая штукатурка. Он взвизгивает и пытается убежать. Я его не держу, но он не может сделать и шага. Он загипнотизирован, как кролик удавом, он понимает, что его сейчас будут есть. Не отвещивать пощечин и подзатыльников, не пинать ногами, не колотить беспорядочно кулаками по лицу, разбивая нос в кровь, а просто — есть. И самое главное — я тоже это понимаю.

Понимаю, что он никуда от меня не уйдет. И это плохо, очень, очень плохо для него. Потому что я его сейчас убью. Я вяло схвачу его за отворот рубашки и дерну ее вниз, его голова послушно нагнется, и я правой рукой зажму ее у себя под мышкой. Он будет слабо трепыхаться, но ни один крик не вырвется из его рта. Левой рукой я сожму запястье правой руки, делая хватку еще крепче, и дерну это стальное кольцо своих рук, словно пытаясь оторвать ноги Артура от земли и закинуть его себе на плечо. Я услышу хруст его ломающихся шейных позвонков, отпущу его, и мертвое детское тело упадет на траву.

Я очень ярко вижу, представляю себе, что мне кажется — я уже сделал это. Меня охватывает такой ужас, что из шорт по ногам начинает течь горячая моча. Но Артур не смеется. Он наконец обретает свободу и, громко голося, бежит к дому. На рев из некоторых окон выглядывают лица взрослых и детей, но они не видят ничего неожиданного или плохого — просто один мальчишка в мокрых шортах стоит на газоне, а от него убегает другой. Наверное, они играют в салки.

Та давняя история особого продолжения в последующие летние дни не имела. Во всяком случае, я ничего такого не помню. Мы даже с Артуром помирились, но с тех пор он меня не задирал. Ничего странного, скажете вы. Мало ли что бывает при детских шалостях, и не надо глубоко копаться в переживаниях малолетнего мальчишки. Вы правы, мой внутренний оппонент. Ничего странного, ничего особенного. Просто шероховатость, зарубка, о которой вспоминаешь Только тогда, когда гладишь ладонью полированный стол.

Эта сценка долго висела у меня в шкафу, невостребованная, но совсем не выцветшая, не побитая молью, совсем почти новенькая и пугающая. Первый флажок, помечающий долгую, извилистую, сумасшедшую трассу. Кстати, это был не только мой флажок. Когда из моего персонального хранилища скелетов вывалился этот прекрасно сохранившейся экземпляр, я сразу позвонил Артуру, с которым до сих пор поддерживал эпизодическую связь. Друзьями и приятелями мы не стали. Нас объединяло общее детство, и этого было достаточно для того, чтобы не терять друг друга из виду.

Я сделал ошибку — ничего не объясняя, сразу спросил его об этом не очень приятном эпизоде. Он немного помолчал, задумавшись, я слышал только его дыхание в трубке и какие-то смутные шумы большой больницы. Потом Артур извинился и сказал, что ничего такого не припоминает. Тогда его ответ меня удовлетворил и не вызвал особых подозрений. Много часов спустя, все еще продолжая снова и снова прокручивать далекий летний день, я вернулся к этому телефонному разговору и меня осенило.

Артур врал. Он хорошо помнил это наше столкновение, в котором мне пришлось убить его, пусть и не по-настоящему, пусть только мысленно, в не на шутку разгулявшемся детском воображении. И это воспоминание настолько важно для него, настолько неприятно и пугающе, что он предпочел соврать мне. Соврал он очень натурально, естественно, но допустил небольшую ошибку, на которую я сначала и не обратил внимания. Он не отреагировал эмоционально на мой странный вопрос. Не рассмеялся над моей внезапной ностальгией, не удивился неуместности разговора, не стал выспрашивать подробности давно минувших дней, которые могли бы хоть как-то расшевелить его память. Но он ничего этого не сделал. Не задал ни единого вопроса, даже самого риторического — а за каким чертом мне все это понадобилось. И еще я понял — он помнил свою смерть. И очень, очень, очень этого боялся.

А теперь угадайте — какова его теперешняя специальность? Хирург-травматолог. Специализация — травмы позвоночника. Какой-то там пояс каратэ кажется здесь уже незначительным дополнением. Так, мелкая подробность.

Когда я до этого «допер», мне стало одновременно страшно и азартно. Страшно, потому что невостребованное ранее воспоминание, поначалу прошедшее мимо меня, мимо моего сознания, чуть ли не бульдозером прокатилось по чьей-то судьбе, ломая и давя уже готовящуюся основу, насыпь, щебенку и прокладывая дорогу совсем другую, на всем протяжении которой теперь развешены напоминания о вечном и уже неизживном страхе, ради чего, собственно, и пришлось сойти с тропинки мелкой пакости.

И еще меня охватил жестокий азарт — а с кем меня еще так столкнула судьба, где еще она повесила свой предупредительный флажок, сигнализирующий о наличии мин. Но я нескоро отыскал этот второй флажок, эту, теперь уже, черную метку.

Я вдоль и поперек прошелся по своему детству, раскопал всевозможные тайные могилы, извлек не один пыльный скелет теперь уже смешных, милых детских тайн.

После случая с Артуром я никогда не дрался. Открывшаяся в душе бездна снова была запечатана строжайшим запретом, и никакая обида, никакая драка, ссора, пусть и самая жестокая, с куражистым размахиванием ножами и шипастыми горлышками от бутылок, не могли выпустить этого Джина на волю. При виде драки, и даже самом ничтожном намеке на ее начало, я старался убежать, скрыться, а когда это не удавалось — просто стоял, пропуская удары, и не пытался защищаться ни единым движением. Кого-то это сразу же успокаивало, кто-то еще больше выходил из себя, и мне здорово доставалось, кто-то начинал презирать меня, а кто-то и уважать за хладнокровие.

Меня, наверное, стали бы считать отъявленным трусом и подвергли бы остракизму, если бы не одна мелочь на моем лице никто никогда не видел страха. Я боялся, очень боялся, но лицевые мышцы при этом застывали в холодной, надменной и презрительной улыбке. И я никогда не валялся в ногах у сильнейшего, плача и моля о пощаде. С такой ухмылкой это абсолютно невозможно. Со временем, меня оставили в покое, а после окончания школы это стало совсем неважным. И еще — я не научился, как Артур, классно драться в какой-нибудь спортивной секции. По той же причине.

Теперь самый трудный для меня отрезок судьбы. Здесь я копал еще более тщательно, просеивая с неиссякаемым терпением археолога все мельчайшие, значительные и незначительные события, эпизоды, эпизодики. Я сверялся с записями, смотрел кинохронику, донимал дотошными вопросами бывших сослуживцев, но все безрезультатно.

Сначала меня это удивило. Мне казалось, что именно на войне должны были, как грибы, полезть все флажки, джинны из бутылок, ярость. Где, как не там, проявиться этой странной и страшной особенности моей души, когда сверху тебя плавит солнце, вокруг ненавистные горы, взрывы, налеты, бомбежки, автоматные очереди и смерть, смерть, смерть. Почему там ничего не было? Где, как не там, проявиться жестокости, ненависти, нетерпения, страсти к убийству, бессмысленному и тупому, к крови.

Нет. Ничего. Пусто. Я плакал, вспоминая то, что никогда при других обстоятельствах не позволил бы себе вспомнить, мне было страшно и жалко тысяч загубленных жизней и судеб, но ни для одной не стал непосредственной причиной именно я. Конечно, я убивал. Жестокий закон войны — или ты их, или они тебя. Но тогда я не чувствовал раскаяния. Не потому что война оправдывала и списывала на свои кровавые счета все долги и грехи наши. Нет. Нет, и не потому что потоки, лавины, сели крови притупили, уничтожили нашу к ней чувствительность, убили остроту жалости, сострадания к умирающему врагу. И не потому что мы нашли оправдание в смертях наших друзей. Все гораздо проще и страшнее.

Я не чувствовал себя властным над жизнями врагов и виновным в их смерти. Долгий, длинный полет пули начисто уничтожает причинно-следственную связь между движением моего указательного пальца, нажимающего на курок автомата, и сгустками крови, ошметками материи и тела, вырываемыми хищными жалящими пулями. Это был волшебный мир. Ты нажимаешь на кнопку, и где-то очень далеко от тебя, вне поля твоего зрения и интереса, сгорают в огне целые города. Ты закапываешь в мертвую землю мину, и спустя дни, месяцы, годы, когда ты уже давно забыл не только о ней, одной из тысяч, установленных тобой, но и, вообще, о службе, о войне, о горах, здесь подрываются люди, и склоны гор усеивают клочьями тела. Ты летишь высоко в небе, куда не поднимаются даже птицы и облака, наедине с самим собой, в покое и мире, и при этом не нажимаешь никаких дурацких кнопок, — подчиняясь установленному каким-то техником в промасленном комбинезоне таймеру, срабатывает механизм, запирающий бомбовые люки, и вниз устремляются мегатонны смерти, а ты не обращаешь в своем покое и созерцании на потряхивание самолета никакого внимания.