Сидони-Габриель Колетт - Кошка

• Название: Кошка
• Автор: Сидони-Габриель Колетт
• Издательство: АСТ, Орлов и сын
• Жанр: Исторические любовные романы
• Год: 1994
• ISBN: 5-88196-318-0

В предлагаемой читателю книге блестящей французской писательницы, классика XX века Сидони-Габриель Колетт (1873–1954) включены романы и повести, впервые изданные во Франции с 1930 по 1945 годы, знаменитые эссе о дозволенном и недозволенном в любви «Чистое и порочное», а также очерк ее жизни и творчества в последние 25 лет жизни. На русском языке большинство произведений публикуется впервые.

---

«Вот так переполох! Не худо бы одеться… Глядите-ка, на ней новый костюм…»

Камилла увидела его и без особой поспешности шла прямо к нему. С какой-то весёлой горечью, которую чувствуют порой люди в несчастье, Ален подумал мимоходом: «Надо полагать, обедать приехала…»

Слегка, но искусно подкрашенная, осенившая глаза чёрными ресницами, сверкая зубами из-за разомкнутых чудных уст, она всё же смешалась, когда Ален тронулся навстречу ей, ибо пребывал под защитою витавшего здесь духа, попирал траву под сенью величавых дерев. Камилла смотрела на него глазами нищенки.

– Извини меня, я похож на слишком быстро растущего мальчишку… Но мне кажется, мы не уславливались встретиться утром?

– Нет, просто привезла тебе твой большой набитый битком чемодан.

– Это уже лишнее! – досадливо воскликнул Ален. – Я сегодня же послал бы за ним Эмиля…

– Уж этот Эмиль!.. Я давеча хотела передать ему чемодан, так этот старый дурак пустился наутёк, точно от зачумлённой… Я оставила его у ворот…

Лицо её покраснело от гнева, она прикусила себе щёку. «Многообещающее начало», – подумал Ален.

– Весьма сожалею. Да ты ведь его знаешь… Послушай, – решил он вдруг, – пойдём-ка на бересклетовую поляну, там будет спокойнее, чем в доме.

Он тотчас пожалел о своих словах, ибо бересклетовая поляна – небольшое окружённое подстриженными деревьями и обставленное плетёной мебелью пространство – служила некогда прибежищем для первых тайных поцелуев.

– Подожди, веточки стряхну. Зачем портить такой красивый костюм? Первый раз вижу его на тебе…

– Он совсем новый, – молвила Камилла с глубокой печалью в голосе, словно объявила: «Он умер».

Озираясь, она села бочком. Две круглые арки, одна напротив другой, размыкали кольцо зелени. Алену вспомнилось одно признание Камиллы: «Ты представить себе не можешь, как я робела в твоём чудном саду… Я приходила туда, как деревенская девчонка приходит в парк особняка поиграть с барским сыном. А между тем…» Одним словом она испортила всё, этим «между тем», намекающим на благополучие фирмы по производству машин для выжимания белья сравнительно с приходящим в упадок делом семейства Ампара.

Он заметил, что Камилла не сняла перчатки. «Ну, эта предосторожность против неё же и оборачивается… Не будь перчаток, я, может быть, и не вспомнил бы о её руках, о том, что они сделали… А, наконец-то! Наконец начинает закипать гнев! – подумал он, прислушиваясь к ударам сердца. – Долго же я раскачивался!»

– Ну так как? – начала Камилла невесёлым голосом. – Что поделываешь? Может быть, ты ещё хорошенько не обдумал?..

– Обдумал, – возразил Ален.

– Вот как!

– Да. Я не могу вернуться.

– Я прекрасно понимаю, что толковать об этом сегодня нет смысла…

– Я не хочу возвращаться.

– Совсем? Никогда?

Он пожал плечами.

– Что значит «никогда»? Я не желаю возвращаться. Не теперь, а вообще.

Она напряжённо смотрела ему в лицо, пытаясь отличить правду от лжи, напускное раздражение – от истинного гнева. Он испытывал к ней такое же недоверие. «Сегодня она скромненькая, схожая немного с хорошенькой белошвейкой. Как-то теряется среди зелени. И мы уже успели наговорить друг другу пустых слов…»

Вдали Камилла видела сквозь один из округлых просветов в стене зелени следы «работ» на фасаде дома: новенькое окно, свежеокрашенный навес над ним. Отважно устремляясь навстречу опасности, она объявила вдруг:

– А если бы я ничего не сказала вчера? Если бы ты ничего не узнал?

– Блистательный образец женского хитроумия! – усмехнулся Ален. – Он делает тебе честь!

– Честь? А что честь? – отразила она удар, тряхнув головой. – Семейное счастье часто зависит от чего-то такого, в чём совестно признаться, или от чего-то невысказанного… Мне кажется, что, умолчи я об этом, в сущности, дурном поступке, я лишь укрепила бы наш союз. Видишь ли, я не чувствую в тебе… как бы сказать?

Она искала слово, изображая его смысл крепко сплетёнными руками. «Напрасно она выставляет руки напоказ, – мстительно подумал Ален. – Руки, совершившие казнь…»

– Короче, ты мне совсем не единомышленник, – нашлась наконец Камилла. – Разве я не права?

Поражённый, он мысленно признал её правоту, но ничего не сказал. Тогда Камилла повторила столь знакомым ему жалобным голосом:

– Я не права, злюка, не права?

– Но послушай! – вспылил он. – Речь ведь не об этом. Единственное, что имеет для меня значение – значение в отношении тебя, – так это знать, что ты сожалеешь о своём поступке, что только о нём и думаешь, что он приводит тебя в ужас… Словом, что ты испытываешь угрызения совести, понимаешь? Ведь раскаиваются же люди!

Он сердито встал, прошёлся вокруг поляны, отёр взмокший лоб рукавом.

– Ну конечно! Разумеется! – с притворным сокрушением воскликнула Камилла. – Если бы ты знал, как я сожалею… Видно, я тогда совсем потеряла голову…

– Ты лжёшь! – крикнул он придушенным голосом. – Ты жалеешь лишь о том, что твой замысел не удался! Да это видно по тому, как ты говоришь, как ты одета: эта шапочка набекрень, эти перчатки, этот новёхонький костюмчик – это всё ухищрения, чтобы соблазнить меня!.. Если бы ты действительно раскаивалась, я увидел бы это по твоему лицу, я почувствовал бы!

Он выкрикивал слова придушенным, слегка осипшим голосом, не в силах уже совладать с гневом, которым распалил себя. Обветшалая ткань пижамы лопнула на локте. Он оторвал почти весь рукав и отшвырнул его на кусты. На какое-то время Камилла приковалась взглядом к обнажённой, странно белой на фоне бересклетовых зарослей размахивающей руке.

Ален прижал ладони к глазам, заставляя себя говорить тише.

– Маленькое безупречное создание! Голубое, как самые дивные сны! Кроткое, нежное существо, способное тихо умереть, лишившись необходимого ему… И ты держала её над пропастью и разжала руки… Ты чудовище!.. Я не хочу жить с чудовищем!..

Он отнял руки от покрывшегося испариной лица, подошёл к Камилле, ища слова, которые ещё больнее уязвили бы её. Она часто дышала, переводя взгляд с голой белой руки на такое же белое лицо, в котором не было ни кровинки.

– Но это всего лишь животное! – возмущённо вскричала она. – Ты жертвуешь мною ради четвероногого! А ведь я жена тебе! И ты бросаешь меня ради кошки!

– Животное! Да, животное…

По видимости, успокоившись, он искал убежища в загадочной и понимающей усмешке. «Я должен признать, что Саха действительно животное… А коли так, чем замечательно это животное и как втолковать это Камилле? Эта опрятненькая кипящая гневом добродетельная убийца, уверенная, что ей известно, что такое животное, положительно уморит меня!..» Но тут голос Камиллы заставил его забыть о насмешках.

– Чудовище – это ты.

– Не понял?

– Да, ты. К сожалению, я не умею это объяснить, но уверяю тебя, что не ошибаюсь. Да, я хотела избавиться от Сахи. Это не очень красиво, согласна. Но убить то, что мешает или причиняет страдания, – это первое, что приходит в голову женщине, особенно женщине ревнующей. А вот ты – действительно случай особый, явление уродливое, ты…

Она силилась изъяснить свою мысль, тыча пальцем в то, что в наружности Алена являло, по случаю, свидетельство исступления ума: оторванный рукав, трясущиеся губы, с которых готова была слететь брань, побелевшие, как мел, щёки, всклокоченные, вздыбленные немыслимым хохлом волосы… Он не стал спорить, не стал защищаться – казалось, он хотел постичь нечто, и прочее перестало существовать для него.

– Если бы я из ревности убила или собиралась убить женщину, ты, вероятно, извинил бы меня. Но я подняла рук на кошку и, стало быть, я дурной человек. И ты удивляешься, что я называю тебя чудовищем…

– Разве я говорю, что удивляюсь? – заносчиво перебил он.

Она растерянно посмотрела на него, безнадёжно махнула рукой.

Хмурый, отчуждённый, он провожал взглядом ненавистную руку в перчатке всякий раз, как она приходила в движение.

– Так что же мы решим на будущее? Как нам быть, Ален?

Он едва не застонал от переполнявшей его неприязни, едва не крикнул ей в лицо: «Будем жить врозь, будем молчать, спать. Дышать друг без друга! Я уйду далеко, очень далеко: под эту вишню, например, под крыло этой чёрно-белой сороки, под радужный веер этого разбрызгивателя… Либо в мою холодную спальню, под защиту маленького золотого доллара, пригоршни обломков прошлого и кошки породы "шартре"…»

Однако он овладел собой и невозмутимо солгал:

– Пока ничего. Слишком рано решать… бесповоротно… Подумаем позднее…

Эта новая попытка выказать умеренность и готовность к обсуждению лишила его последних сил. Он споткнулся, едва ступив несколько раз, когда пошёл провожать Камиллу, ухватившуюся с безумной надеждой за это подобие примирения.

– Да-да, конечно, слишком рано… Подождём немного… Не провожай, я прекрасно дойду до ворот сама… При виде твоего рукава вообразят ещё, что мы подрались… Послушай, я, может быть, съезжу поплавать в Плуманак, к брату и свояченице Патрика… От одной мысли, что придётся сейчас жить у родителей…