Сергей Лавров - Лев Гумилев: Судьба и идеи

• Название: Лев Гумилев: Судьба и идеи
• Автор: Сергей Лавров
• Издательство: Айрис-пресс
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-8112-2647-4

Книга посвящена драматичной судьбе и научному творчеству выдающегося отечественного историка, этнолога и географа Льва Николаевича Гумилева. Центральную часть ее занимает работа президента Русского географического общества С. Б. Лаврова, около 30 лет проработавшего вместе с Л. Н. Гумилевым на Географическом факультете ЛГУ и в Географическом обществе. Книга дополнена автобиографией Л. Н. Гумилева и его воспоминаниями о своих знаменитых родителях Николае Гумилеве и Анне Ахматовой, а также воспоминаниями наиболее близких к нему людей — его вдовы Н. В. Гумилевой, писателя Д. М. Балашова, Ю. К. Ефремова К. П. Иванова и других.

Книга представит большой интерес для всех, кто интересуется творчеством выдающегося ученого и мыслителя.

---

Но почему Льва так манил Таджикистан, пусть даже в экспедиции, не имевшей ничего общего с историей или этнографией? Давняя, с детства, тяга на Восток? А. Дашкова описывала эпизод в Забайкалье, когда Лев не разрешил будить подвыпившего пожилого бурята, положившего голову ей на колени: «Оставьте его, пусть спит. Аборигенов нужно уважать, ведь они потомки монголов!» «И только десятилетия спустя, — пишет она, — я поняла, что уже тогда, в 1931-м — в свои 19 лет, Л.Н. любил монголов»164.

Таджикистан привлекал его, вероятно потому, что о нем еще мальчику Лёве мог порассказать Павел Лукницкий, автор известной в довоенные годы повести «Ниссо», а также записок о Памире, человек, влюбленный в памирские сюжеты. Думаю, что эта поездка «на заработки», которую Л.Н. даже постеснялся упомянуть в своем «Списке экспедиций», была тем не менее самой важной в период 1930–38 гг. Важной не столько для выработки каких-то профессиональных навыков (ведь всего-то «малярийный разведчик», даже не из-за прямого общения с крупными специалистами (вряд ли Е. Н. Павловский особо общался с лаборантом), а в плане формирования мировоззрения, интереса к Большой науке, куда Л.Н. хотел войти и верил, что войдет.

Много позже, в 1990 г., в самом пространном и в то же время самом глубоком интервью (оно осталось почти неизвестным в Москве и Санкт-Петербурге, так как печаталось тогда лишь в газете «Советская Татария») Л.Н. говорил: «В разгар гражданской войны Средняя Азия вполне имела возможность отделиться от России, потому что обе железные дороги, соединявшие юг страны с Москвой, были перерезаны: одна — Дутовым, другая — мусаватистами в Азербайджане. Однако даже попытки такой не было сделано. Знаете, я там был 1932 г., ходил босой, в белом халате и чалме, разговаривал на плохом таджикском языке, который тут же и выучивал, и никто меня не обидел. К сожалению, есть и факты другого рода, но и то, о чем я говорю, — факты»165.

«Факты другого рода» — осторожная, блестящая формула! В 1990-х гг. они уже проявились, но было трудно себе представить, к чему все придет в конце 90-х. Все это шло независимо от воли таджикского народа, который уважал и любил Лев Николаевич. Хотел ли этот народ фактического возврата к феодализму (название режима 90-х гг. и его современная атрибутика — самолеты, мерседесы, мощная охрана президента — не меняют сути дела) и хаосу? Хотел ли он гражданской войны, десятков тысяч жертв, ухода тысяч таджиков и узбеков через реку в соседний Афганистан и трудного возврата потом? Мог ли Л.Н. поверить в массовое «выдавливание» русских? Раньше, в «его время», русского врача, учителя, строителя ГЭС чтили и уважали. Кто бы мог предвидеть, что население России с ужасом будет произносить чуждые имена бандитов и безучастно наблюдать по телевидению сцены умыкания и убийства даже тех людей, которые искренне пытались помочь народу Таджикистана?

Думаю, что все это — риторические вопросы. В том самом — «предкатастрофном» — 1990 году Л.Н. предупреждал: «Бессмысленно переносить прибалтийские особенности на Чукотку или Памир. Право выбора пути всегда принадлежит этносу. За ним — решающее слово»166. Этносу не дали решать. За него решали амбициозные политики.

Итак, экспедиции 30-х гг. были для Л.Н. уроками жизни, общения, понимания огромности и разнообразия страны. Экспедиции были и отрешением от Ленинграда, — недоброго и все-таки любимого; они позволяли вдохнуть свежего воздуха, забыть об унижениях и опасностях «нормальной» жизни, вольно пожить «в среде дикарей», как писал он А. Дашковой.

Но эта жизнь «доставала» его и по поводу выездов. Перед Саркельской экспедицией (1936 г.) всем участникам университетская администрация дала деньги на проезд, ему — нет. Он пошел в учебную часть. «Гумилев, ты чего нервничаешь?» — «Да вот жить не дают, — он швырнул на пол стопку книг, — в экспедицию не пускают». В конце концов он поехал на свой счет, а там на месте М. И. Артамонов взял его к себе на раскопки167. В 1949 г. они станут работать вместе в Эрмитаже; а после возвращения Л.Н. из лагеря в 1956 г. совместная работа продолжится, а главное — они станут друзьями.

3. «Первая Голгофа»

Ученые сажали ученых.

Л. Гумилев

После эпохи свободных скитаний по стране в 1934 г. Лев наконец поступает на истфак Ленинградского университета. Истфак, кстати, только что был «восстановлен», его закрывали в начале 30-х гг. Сбылась мечта юного Гумилева? Да, но очень ненадолго; в 1935 г. по постановлению студенческой комсомольской ячейки «антисоветский человек» Л. Гумилев был признан недостойным обучаться в советском университете. Время было суровое, и удивительно, что дело не обернулось гораздо хуже.

В 1934 г. был убит С.М. Киров. Я смутно помню факельное (кажется) шествие в Ленинграде, черную-черную толпу в мрачный, страшно темный декабрьский вечер (освещение в ту пору и всегда-то было скудным), толпу, которая перетекала с улицы Куйбышева на Троицкий (еще не Кировский тогда) мост и устремлялась куда-то к центру (или на вокзал) для прощания с Кировым, которого любили. «Большой дом» с полностью новым начальством (старое было снято «лично» Сталиным и репрессировано сразу) показывал свое рвение в «расчистке» опального города от «троцкистско-зиновьевских элементов». Конечно, А. Солженицын сильно погрешил против истины, утверждая, что «расчищена» была четверть населения города, но интеллигенция ощутила удар сильнее всего.

В августе 1935 г. был арестован и Л. Гумилев, но это еще не было Голгофой... «Все мы оказались в Большом доме, — вспоминает сам Л.Н., — в новом здании областного управления НКВД на Литейном. Это огромное административное здание, построенное на месте окружного суда, сожженного еще в дни февральской революции... Конечно, все арестованные были тут же объявлены членами антисоветской группы. Правда, в это время никого не били, никого не мучили, просто задавали вопросы. Но так как в университетской среде разговоры велись в том числе и на политические темы, то следователям было о чем нас допрашивать».

А. Ахматова поехала в Москву, через знакомых обратилась к Сталину с личным письмом. По словам А.А., она передала его через Л. И. Сейфуллину. В этом письме говорилось:

«Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович, зная Ваше внимательное отношение к культурным силам страны и в частности к писателям, я решаюсь обратиться к Вам с этим письмом.

23 октября, в Ленинграде арестованы Н. К. В. Д. мой муж Николай Николаевич Пунин (профессор Академии художеств) и мой сын Лев Николаевич Гумилев (студент Л. Г. У.).

Иосиф Виссарионович, я не знаю, в чем их обвиняют, но даю Вам честное слово, что они ни фашисты, ни шпионы, ни участники контрреволюционных обществ.

Я живу в С. С. Р. (так в тексте. — С. Л.) с начала Революции, я никогда не хотела покинуть страну, с которой связана разумом и сердцем. Несмотря на то, что стихи мои не печаются (так в тексте. — С. Л.) и отзывы критики доставляют мне много горьких минут, я не падала духом; в очень тяжелых моральных и материальных условиях я продолжала работать и уже напечатала одну работу о Пушкине, вторая печатается.

В Ленинграде я живу очень уединенно и часто по долгу (так в тексте. — С. Л.) болею. Арест двух единственно близких мне людей наносит мне такой удар, который я уже не могу перенести.

Я прошу Вас, Иосиф Виссарионович, вернуть мне мужа и сына, уверенная, что об этом никогда никто не пожалеет. Анна Ахматова. 1 ноября 1935 года».

В тот же день к И. В. Сталину послал свое письмо и Б. Пастернак. В нем говорилось:

«Дорогой Иосиф Виссарионович! 23-го октября в Ленинграде задержали мужа Анны Ахматовой, Николая Николаевича Лунина, и ее сына, Льва Николаевича Гумилева.

Однажды Вы упрекнули меня в безразличии к судьбе товарища. Помимо той ценности, какую имеет жизнь Ахматовой для нас и нашей культуры, она мне еще дорога и как моя собственная, по всему тому, что я о ней знаю. С начала моей литературной судьбы я свидетель ее честного, трудного и безропотного существования.

Я прошу Вас, Иосиф Виссарионович, помочь Ахматовой и освободить ее мужа и сына, отношение к которым Ахматовой является для меня категорическим залогом их честности. Преданный Вам Б. Пастернак».

Обращения подействовали, о чем свидетельствует резолюция на письме А. Ахматовой, начертанная рукой Сталина: «т. Ягода. Освободить из-под ареста и Пунина и Гумилева и сообщить об исполнении. И. Сталин»168.

Уже в ноябре 1935 г. Н. Н. Пунин и Л. Н. Гумилев были освобождены. Далее происходят малопонятные вещи — в 1937-м — самом страшном для страны году — Л.Н. восстанавливают на истфаке ЛГУ и дают сдать экзамены за второй курс. Что тут сыграло роль: миф о личном «благоволении» Сталина или просто порядочность и смелость тогдашнего ректора ЛГУ — сказать трудно, но реальнее второе. Ректором в ту пору был профессор Михаил Семенович Лазуркин. В том же году его арестовали, а вскоре забрали и его жену — старую большевичку Дору Абрамовну Лазуркину. Судьба самого Лазуркина сложилась трагически — он был застрелен следователем во время допроса, а затем его уже мертвого выбросили из окна на уличный тротуар, инсценируя самоубийство169.