Ольга Ларионова - Искатель. 1966. Выпуск №2

• Название: Искатель. 1966. Выпуск №2
• Автор: Ольга Ларионова
• Издательство: Издательство «Молодая гвардия».
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1966

На первой странице обложки рисунок П. ПАВЛИНОВА к рассказу Ю. ТАРСКОГО «ДУЭЛЬ».

На второй странице обложки рисунок Ю. МАКАРОВА к повести О. ЛАРИОНОВОЙ «ВАХТА «АРАМИСА».

На третьей странице обложки фотокомпозиция А. ГУСЕВА «НА ДАЛЕКОЙ ПЛАНЕТЕ».

---

Борис ГРОМОВ

НАСТОЯЩИЙ ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Первый рассказ

Рисунок Г. КОВАНОВА

И чего я уехал так далеко от дома? И зачем я только покинул благословенные и родные южные края? Там, дома, на юге, мои друзья пьют душистое и веселое молодое вино мажари или отправляются торжественно, как в заграничное плавание, из аллеи в аллею гулять, а навстречу им — пульсирующие, зеленые и голубые волны заката, смутный гул толпы и долгие взгляды девушек.

Там, на юге, сейчас середина медленной томительной осени, улицы стали прозрачней и чище, и базары ликуют, и тысячи тончайших стойких запахов не отпускают с базара…

Машина идет по лежневке, как по стиральной доске, ее сотрясает непрерывная дрожь, тело мое бессильно, как желе: я вторые сутки провожу в машине — мотаюсь с пикета на пикет по трассе, прорывающей оборону тайги.

А тайга буйствует и сопротивляется нам, не перестает устраивать неожиданные неприятности и жестокие сюрпризы, с молчаливым упорством старается сорвать все сроки работ, а сроки и без того торопят нас, задают стремительный темп и диктуют: скорость, скорость, скорость…

От Тэбука до Ухты протянулась моя дорога — мимо высоких сосен, через пылающий коридор короткой приполярной осени. И нет конца дороге, потому что я монтажник, мастер, строящий трассу.

Валька-шофер просит меня не спать, и я пою хриплым вибрирующим голосом песню без начала и конца.

Машина идет по колдобинам, стальные рессоры ее давно побиты нашей веселой дорогой, и я ношусь в просторной зиловской кабине, как гроб в гоголевской сказке, задевая по пути все углы, все выступы и скобы. Но я привык за полгода работы на трассе к такой езде.

В кузове громыхают баллоны с кислородом, которые трижды должны были взорваться от ударов и сотрясений, если верить инструкции по транспортировке, но почему-то до сих пор целы, а с ними целы и мы.

— Эх, — говорит сокрушенно Валька, — рази это жизнь, мамочки мои? Мают, просят: давай, Валя, давай! Не подведи, Валя! Не подкачай! А месяц к концу — ни пены, ни пузырей… А машина! Рази это машина? Хочешь ремонту — не дают ремонту! Все торопятся, куда-то все спешат. А я не могу. Почему-то у меня не врождено в жизни торопиться…

Машину влетает с размаху в яму, ревет яростно и выпрыгивает далеко вперед. На голове у меня вспыхивает малиновая шишка ватт под сорок.

— Пой, — просит Валька. — Пой, а то задремлю.

Нельзя, чтобы он задремал. Я пою.

Машина вырывается из цепких болотистых пространств.

Начинается ровная песчаная дорога: как на качелях — по холмам.

Машина идет в гору, и на стекло перед моими глазами ложится звездная карта мира. Я привычно, почти машинально, нахожу на ней тяжелый ковшик с погнувшейся ручкой и поднимаю глаза вверх — о, как высоко над моей головой Полярная звезда!

Машина идет все быстрее. Близится конец пути, конец сегодняшней дороги.

— Вона, — говорит Валька, — балок видать.

Из темноты вечера выплывает наш собачий домик на полозьях — балок. Он стоит косо на разъезженной обочине, из трубы заметно высекаются искры.

— Дома уже ребята. Уже пошабашили…

Я выпрыгиваю из кабины, пытаюсь размять задеревеневшее тело. Все посторонние мысли облетают с меня, как листва. Я поднимаюсь по ступенькам и открываю дверь.

Гонта сидит у раскаленной печурки усталый и грязный, сцепив на коленях громадные клешни кистей, ссутулившись. Остальные лежат на нарах.

— Как дела? — спрашиваю я с порога.

— Как сажа бела, — отвечает за всех Григорий Спасский, губастый парень из-под Тамбова, человек дерганый, дважды сидевший, но ребятами часто одобряемый. — Как в лесу… кругом дубы, и все шумят, — говорит он и громко хохочет.

— Курить есть? — угрюмо спрашивает Гонта.

Я протягиваю ему пачку кислого «Памира» местного производства. Все тянутся к Гонте, и в балке наступает минута блаженства.

— С утра не курили, — сварливо жалуется сварщик Говорков.

Я ни в чем не виноват, но я испытываю перед ними, перед этими ребятами, неясное чувство вины.

— Промокли до пупка, — добавляет Говорков, страдая от воспоминаний.

Опять я чувствую себя виновным… Не знаю, почему.

— А сапоги? — спрашиваю я. — Сапоги болотные есть?

— Текут, — отвечает Спасский. — Текут, стервы.

— Ничего, — говорю я. — Вот сдадим трассу — отгуляете.

— Слыхали…

Они отвечают не по злобе, а от усталости, и я уже знаю это. Я знаю, как тяжело иногда приходится на трассе монтажникам, но никогда не променяют они свою кочевую жизнь — никогда и ни на что… Каждый день не похож на другой. И сколько хороших дней!

Спасский лежит прямо в брезентовых штанах на матраце, курит частыми затяжками и плюет после каждой затяжки на замызганную полоску пола.

Я сажусь рядом с Гонтой на дрова, на чьи-то подсыхающие портянки, и говорю тихо:

— Беда, Володя.

— Что там еще?

— Трубу у реки прорвало.

— Стык?

— Нет, по телу. Бракованная попалась.

Гонта молчит, глядя в огонь, а ребята прислушиваются к нашему разговору. Я понимаю — они устали, они уже сделали сегодня все, что могли, но на шестнадцатом пикете авария и послать туда некого, кроме них.

— Володя, — говорю я, — надо до утра сварить. Нефть уже на сорок пятом пикете, Володя.

Потрескивают дрова в печке, сосновые, легкие, гудит огонь, и труба на крыше легонько звенит, нагреваясь, как будто маленькие камешки бросают и бросают, метясь в трубу. Тепло в балке, и тянет ко сну.

— Ну что ж, — говорит Гонта нехотя, — коли нужно… Поехать можно… Ты как? — спрашивает он сначала у Говоркова.

— Я что, — индифферентно отвечает тот. — Я — как все, так и я.

— А ты, Гришка?..

Мишу, четвертого человека, живущего в балке, он не спрашивает: Миша не в счет — молод.

— Нет слов, — тягучим юродствующим голосом отвечает Спасский. — Нет слов — одни отравленные чувства.

Я улыбаюсь, радуюсь тому, что так легко удалось бригаду уговорить, и усмехаюсь Спасскому в лицо, совсем уже не думая о его ответе.

— Сволочи! — вдруг кричит он исступленно и вмиг сооружает частокол из ругательств.

Все горькие и обидные слова кричит он неизвестно кому и зачем. Лицо его свернуто гримасой ярости и отчаяния. Он больше всех с непривычки терпит от бессонницы и работы.

— Спирту достань, Толик, — медленно говорит мне Гонта. — Заболеем без спирту. Осень ведь. Нe выдержим, заболеем. Возьми у Старцева, он даст.

Я молча киваю. Знаю: они пойдут, они не могут не пойти. Вот уже Гонта потянулся за рукавицами, и Говорков натянул сапоги, которые только что проклинал. Вот уже Спасский медленно-медленно, ни на кого не глядя, надевает свою брезентовую, негнущуюся, так похожую на костюм водолаза робу газорезчика.

Я встаю и выхожу к машине. Нужно ехать к Старцеву, но я знаю твердо, что возвращаться мне придется с пустыми руками…

— Без спирту не приезжай! — несется мне вслед.

Валька спит в кабине коротким тревожным сном, положив голову на фуфайку. Он вздрагивает во сне, как лошадь, которую донимают оводы. Он постанывает во сне и бормочет. Мне жалко будить его.

Высокие ясные звезды поднялись над бесконечной тайгой.

— Вставай, — говорю я Вальке и трогаю его за сапог. — Вставай, дорогой граф. Ехать надо.

Валька молча поднимается и заводит мотор.

— Куда? — спрашивает он.

— На Вой-Вопс.

Валька вздыхает.

Дорога на Вой-Вопс длинна. Дорога на Вой-Вопс черна и бесконечна. Опять машина, как утюг, идет то вперед, то назад, то вбок. Опять она проваливается с разбега в закрытые водой ямы, и я, как с катапульты, взлетаю к потолку.

— Были у нас шофера-москвичи! — кричит мне Валька. — Убегли все. У них дороги — первый класс. Привыкли к хорошей жизни.

— А у этих дорог?

— Что?

— Какой класс?

— А никакого. Бездорожье — вот какой класс.

За перевалочной мы крутим попеременно: на хороших участках — я, на плохих — Валька. Потом засыпаем, притулившись друг к другу, — отдыхаем, но это скорее просто подзарядка… Мы выключаемся, чтобы наши напряженные нервы расслабились, руки перестали дрожать, глаза закрываться.

За эти короткие минуты мне успевает присниться сон, в котором я, переговорив предварительно с кладовщикам, вступаю за дверь кабинета начальника конторы перекачки Николая Питиримовича Старцева. Он сидит в обетованной тиши кабинета; он стар, и скоро ему на пенсию; он добр, и этим все пользуются.

— Николай Питиримович, — говорю я, — у нас опять прорвало на шестнадцатом пикете. Трубы попались бракованные, Николай Питиримович.

Он чмокает губами и качает головой.

— Николай Питиримович, — говорю я, — помогите.

— Чем? — коротко спрашивает Старцев. Он привык к таким просьбам.