Юрий Герман - Один год

• Название: Один год
• Автор: Юрий Герман
• Жанр: Русская классическая проза

---

- А вы не чересчур мрачно рассматриваете вопрос? - вежливо осведомился Тамаркин.

Иван Михайлович не ответил, только слегка покосился на Тамаркина.

- А теперь смотрите, что дальше получается, - говорил Лапшин Пилипчуку. - В газетах писали, что английская какая-то там "Дейли" имела бесстыдство заявить, будто захват Австрии ничего не меняет, поскольку она всегда была германской страной, и что, дескать, англичане должны заниматься своими собственными делами, а Чехословакия - это их, дескать, не касается...

- Нахальство! - со вздохом заметил Окошкин.

- Что именно - нахальство? - с неудовольствием спросил Лапшин.

- Так вы предполагаете, что мирового пожара не избежать? - почтительно осведомился Тамаркин.

Лапшин опять ему не ответил и заговорил о Бенеше, который отверг помощь Советского Союза и пошел на капитуляцию. Спокойно и подробно он рассказал, что вся каша у озера Хасан минувшим летом была, конечно, заварена японцами для того, чтобы проверить нашу боеспособность.

- Так они ж там по морде схлопотали! - живо сказал Окошкин. - И сами пардону запросили - японцы...

Пилипчук, покуривая и пуская дым в печку, кивал. Ему приходилось часто бывать за границей, и, невесело посмеиваясь, он рассказал, какую шумиху учинили правительства Англии и Франции перед Мюнхеном. Егор Тарасович сам видел призыв резервистов, видел, как раздают населению противогазы, видел, как готовят убежища и щели на центральных улицах, видел, как пугают народ возможностью близкой войны.

- Коммунисты так и считают там, что это шантаж войной, диверсия. И правильно считают: буржуазным правительствам нужно вбить в головы людей мысль, что лучше капитуляция перед Гитлером за счет Чехословакии, чем война. Старый метод провокаторов. Расчет на подлость: своя рубашка ближе к телу.

- Мыслишка в основе одна, - сказал Лапшин. - Хоть с чертом, но против коммунизма. Не вышло Черчиллю удушить большевизм в его колыбели, надеется теперь, когда мы взрослые...

- Но это же смешно! - воскликнул Тамаркин. - Крайне смешно! А если еще они не учитывают массированные налеты нашей авиации, которые должны дать огромные результаты...

Лапшин знал о том, что массированные удары нашей авиации непременно дадут соответствующие результаты, но то, как об этом сказал Тамаркин, было неприятно ему. А Окошкину сделалось неловко за своего школьного приятеля.

- А ты что? В летчики подался? - спросил он.

- Нет, но просто интересуюсь. Разве гражданину Советского Союза нельзя интересоваться авиацией?

На этот вопрос Тамаркин ответа не получил, так как приехал Альтус и все сели за стол. Алексей Владимирович выглядел гораздо моложе Лапшина, хотя они были почти одногодками, а Пилипчуку по виду годился в сыновья, и тот по-отцовски называл его своим крестником. Окошкин смотрел на Альтуса с немым восхищением, он кое-что знал о нем, слышал, что Альтус бывает нелегально за рубежом, что недавно его тяжело ранили, что в годы своей юности он не раз выполнял очень опасные задания самого Дзержинского. И то, что этот человек сидел с ним рядом, весело и просто разговаривал со всеми и даже осведомился у Василия, доволен ли он своей работой, - наполняло его восхищением и даже умилением.

- Вы - пирога, товарищ Альтус, - сказал он, внезапно пьянея. - И внутрь масла пихните. Вам чего налить - коньяку или водки?

- Коньяку! - сказал Альтус.

Окошкин взял непочатую бутылку коньяку, ловко откупорил ее, налил сначала себе чуть-чуть, потом полную рюмку Альтусу, потом свою до краев.

- Лихо! - удивился Альтус. - Вы у кого так научились?

- А у официанта в ресторане "Ша-нуар", - самодовольно разъяснил Окошкин. - Старый официант, толковый.

- Знаете что? - тихонько сказал Алексей Владимирович. - Мой вам совет ничему никогда у официантов не учитесь. Особенно у старых. У них другая, особая школа вежливости. Называется эта школа - лакейством. Ясно?

- Ясно, - густо краснея, согласился Окошкин.

Ему бы провалиться сейчас сквозь землю - вот бы был выход из положения. Или скончаться скоропостижно - ведь бывает же, случается с людьми. Так нет, сиди здесь под прямым, светлым, смеющимся взглядом этого чекиста. И не огрызнуться никак - тут не подойдут слова вроде "не ваше дело", "не вам меня учить", "и сам знаю".

После гуся с капустой, который действительно разопрел до того, что непонятно было - где гусь, а где капуста, Антропов с Тамаркиным сели за шахматы, Окошкин вышел в коридор "прохладиться", а Лапшин, Пилипчук и Альтус стали негромко переговариваться, вспоминая прошлое, старых товарищей по работе и шумные дела, в которых все они участвовали.

- А дело Павлова помнишь, Иван Михайлович? - вдруг спросил Альтус.

- Это я его брал, а не Лапшин! - чуть обидевшись, сказал Пилипчук. - В феврале девятнадцатого мы его с покойником Пашей Федоровым брали, а в марте Пашу убили анархисты.

- Точно, - сказал Альтус. - Хорошая у тебя память, Егор Тарасович. Ну, а резолюцию Феликса Эдмундовича помнишь? Постановление коллегии ВЧК, написанное рукой Дзержинского? А я вот помню.

И, словно читая по бумаге, ровным голосом он произнес:

- За сознательную злостную провокацию, результатом которой было лишение свободы целого ряда лиц, Исая Исаевича Павлова расстрелять.

Он помолчал, рассеянно помешивая чай в стакане, отпил глоток и резко заговорил:

- Я вот недавно с курсантами беседу проводил, задал им вопрос о первом применении высшей меры, о первом расстреле органами ВЧК. И, знаешь, Иван Михайлович, удивился: никто на мой вопрос не ответил.

- Чего ж тут не ответить - князь Эболи.

- Хорошо, а почему именно князь Эболи? - резко перебил Лапшина Альтус. - Тут ведь вопрос чрезвычайно глубокий, серьезный, в этом расстреле очень многое можно увидеть, много понять и навечно извлечь выводы...

- Князя Эболи при мне привезли, - не торопясь, задумчиво сказал Лапшин. - Я тогда, конечно, не понимал, а теперь, предполагаю, разобрался. Тут дело в чем? Сволочь эта - Эболи - выдавал себя за чекиста, так?

- Так, - кивнул Альтус.

- И под видом чекиста обыскивал и грабил. А на нас лились помои, что мы-де грабители и бандиты. И здесь не только наказание было со стороны Феликса Эдмундовича, но и предупреждение всем навсегда, и даже тот смысл, который уже позже он сформулировал, помнишь, Алексей Владимирович? "У чекиста должны быть горячее сердце, холодный ум и чистые руки". Верно? Так что расстрел Эболи есть не просто наказание, а утверждение всей нашей будущей морали - как нам жить и что такое настоящий чекист. Правильно я говорю?

Из коридора, "охладившись", вернулся Окошкин и подсел к Пилипчуку.

- Ну что, смена наша? - спросил Альтус. - Чего такой бледненький?

- Да коньяк больно крепкий, - сказал Окошкин. - Или работа наша такая нервная, что ослабел я?

Пилипчук, посмеиваясь, погладил Окошкина по голове.

- Видали? Работа у него нервная!

Они о чем-то заговорили вполголоса, а Лапшин с Альтусом сели на широкий подоконник, и Иван Михайлович почти шепотом спросил:

- Когда начнется, как считаешь, Алексей Владимирович?

- Так ведь уже началось, - спокойно и твердо ответил Альтус. - И кончим это дело только мы, больше некому. Суди сам по газетам. Они ему всё продадут по кусочку, он по кусочкам их сожрет, наберется сырья и всего, чего нужно, а потом рванет по крупным странам.

- Ты его видел?

- Видел и слышал.

- Ну что?

- Дерьмо и кликуша. Но высокую ноту забрал, не легко ему голову будет открутить. Хитер, конечно, бобер.

В первом часу Альтус уехал, прихватив с собой Пилипчука. Тамаркин тоже стал прощаться. Он очень долго тряс Лапшину руку, кланялся всем своим рано жиреющим туловищем и говорил:

- Очень рад знакомству, очень рад и надеюсь вас с Васей видеть у себя дома. И мама будет очень, очень рада.

Захлопнулась дверь и за Тамаркиным. Окошкин ушел в ванную умываться. Антропов еще присел, пожаловался:

- Совсем я пропадаю, голубчик Иван Михайлович. Хоть в Неву с гранитной набережной кидайся.

- Говорили с Лизаветой?

- Боже сохрани! - испугался Антропов.

- Так как же будет?

- А так и будет: никак!

Александр Петрович насупился, долго барабанил пальцем по столу, сказал сердито:

- Черт знает что. Ну, понятно, - жажда материнства, а я? Представляете себе - из больницы нет никакого желания идти домой. Сорок лет! У человека должна быть семья, лампа над столом, глупости, вздор, может быть мещанство, но надо же не куда-то, а к кому-то идти после рабочего дня. К кому-то! Понимаете? Чтобы тебя, старого беса, ждали и чтобы тебе говорили примерно такую фразу: "И где ты, Саша, все ходишь? Я просто места себе не нахожу!"

Он вдруг засмеялся счастливым смехом и повторил:

- "Я просто места себе не нахожу!" А? Как вы считаете? Она себе места не находит?.. Ну, спокойной ночи...

Когда подрагивающий после холодного душа Окошкин ложился в постель, Лапшин сказал ему, что Тамаркин, с его точки зрения, чепуховый человек и что он просит его больше не приводить.