Сергей Кара-Мурза - Коммунизм и фашизм: братья или враги

• Название: Коммунизм и фашизм: братья или враги
• Автор: Сергей Кара-Мурза
• Издательство: М.: "Яуза-пресс"
• Жанр: Политика
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-903339-03

Возникновение двух мощных тоталитарных идеологий — коммунизма и фашизма — явилось самым грандиозным событием в истории человеческой цивилизации. Величественные империи и десятки миллионов убитых, индустриальные прорывы и кровавые войны, возрождение национальных культур и жестокий террор — все это связано в нашем сознании с двумя понятиями: фашизм и коммунизм.

Однако насколько правомерно сопоставление этих явлений? И вообще, что такое коммунизм? Ведь был советский «реальный социализм», были маоизм, троцкизм, геваризм — и все они не только не ладили между собой, но и вели беспощадную борьбу на взаимоуничтожение.

То же самое касается и фашизма: был его итальянский вариант, но были и германский нацизм, и испанский фалангизм, и клерикало-фашизм, и авторитарные режимы в странах Прибалтики, и военные хунты в Латинской Америке — несть им числа. И все они отличались друг от друга, враждовали друг с другом, конкурировали и редко когда сотрудничали.

Наконец, были и гибридные течения между фашизмом и коммунизмом: национал-революционизм, национал-большевизм. И не только были, но и есть!

В настоящем сборнике впервые сделана попытка разобраться в этом заколдованном клубке тоталитарных идеологий.

---

Во-первых, все идеологии, несомненно, имеют определенное эмоциональное содержание, которое влияет на их доктрины или даже вдохновляет их. В этом плане французский фашизм не представляет ничего особенного. «Воспринимать политические идей как плод чистого разума, значит, приписывать им столь же мифическое происхождение, как Афине Палладе, — сказал однажды сэр Льюис Намир. — Важны, прежде всего, лежащие в основе эмоции, музыка, для которых идеи — только либретто, часто гораздо худшее, чем музыка».

Во-вторых, большинство идеологий имеет то, что можно назвать субъективным представлением о хорошем общественном строе (все системы ценностей в этом смысле, собственно, субъективны). Кроме того, большинство идеологий имеет свою эстетику Разумеется, такой человек, как Бразильяк, говорил о фашизме как о «поэзии» и был очарован поэтическими образами молодых людей, сидящих ночью вокруг костра, массовыми собраниями и подвигами прошлого. Но свою концепцию жизни имел и марксизм в бесклассовом обществе, и консерватизм со своей идиллией священного прошлого. Украшенное символами представление о «хорошем обществе», которое идеологи не отождествляли с современным обществом и современной объективной реальностью, не является особой чертой французского фашизма и не может быть отброшено просто как «субъективизм» и «эстетизм». Наконец, французский фашизм известен своим прославлением реализма и прагматизма, равно как и «романтическими» формами выражения. Его вера в то, что сильный побеждает слабого и что сила и есть право, его презрение к интеллектуалам, сидящим в башне из слоновой кости и не имеющим никаких контактов с конкретной реальностью, его постоянные указания на необходимость противостоять жестоким фактам жизни, отождествление насилия с мужественностью и его презрение к «романтикам», не желающим пачкать руки о политику, — все это были основные аспекты фашистского «реализма».

Мнения насчет того, имели ли французские фашисты, будь они реалистами или романтиками, четкую идеологию и относились ли они к ней серьезно, разделились. Хотя такие интеллектуалы-литераторы, как Дриё и Бразильяк, часто делали большой упор на духе фашизма, чем на его программах, и даже Дорио признал однажды, что доктрины ППФ «недостаточны и бессильны» по сравнению с энергией и силой ее членов (этот упор на духе, а не на доктринах значительно облегчил французским фашистам в 20-х и 30-х годах внедрение в ряды консервативных правых и в свою очередь проникаться консервативным духом), было бы неверным, однако, делать отсюда вывод, что французский фашизм был только «лихорадкой». Его партийные программы занимали четкие позиции по важнейшим внешне — и внутриполитическим вопросам, и даже если некоторые его доктрины называют романтическими, они тем не менее остаются доктринами.

Как уже отмечалось, французскому фашизму претило все декадентское, и его культ энергии и силы имел важные последствия для его доктрин. Не только Франция должна снова стать сильной страной, но и должно быть создано новое общество, чтобы воспитать новый тип человека. В этом пункте французские фашисты были такими же доктринерами, как Ликург, который поставил перед собой задачу, с помощью законодательных мер создать нового спартанского человека. Кроме сословий и авторитарного государства, французские фашистские писатели требовали «революции тела», увеличения числа спортивных команд, групп следопытов, туристских союзов, молодежных турбаз, стадионов и, прежде всего, заменить крупнейшие города Франции колониями, рассеянными по всей стране и соединенными сверхскоростными средствами сообщения. Только если освободить тела французов от обесчеловечивающего воздействия чисто городского существования, писал Дриё, они преодолеют и духовное декадентство. «Благодаря нашим усилиям, — говорил Поль Марион из ППФ, — Франция летних лагерей, спорта, танцев, туризма и коллективных экскурсий оттеснила Францию аперитива, табачных киосков, партийных съездов и долгих обеденных перерывов». Согласно Дриё, важней всех прочих реформ фашизма та, которую он называл физической:

«Физическая реформа человека должна быть нашей самой непосредственной, самой неотложной задачей, и она должна проводиться в соответствии с экономической реформой, а реформа экономики должна ориентироваться на требования физической реформы (основной программы фашистской революции)».

Французский фашизм действительно имел, таким образом, не только четкую идеологию, которая со временем должна была стать еще более четкой; эта идеология была высокоморальной и совершенно серьезной. Несмотря на прославление реализма и силы, в этой идеологии больше всего бросается в глаза ее морализм, непримиримое возмущение всем, что осуждалось как декадентство, и усердное стремление истребить греховность (т. е. слабость) везде, где она встретится. Бардеш, например, отмечает в своей книге «Что такое фашизм?», что ни один режим не интересовался «моральным здоровьем» общества больше, чем фашистский, и что по этой причине фашизм занимался «систематическим искоренением всего, что лишает мужества, загрязняет или вызывает отвращение». Демократии же известны своей моральной распущенностью:

«Демократии допускают, что все аспекты жизни могут подвергаться любым влияниям, любым инфекциям, действию любых зловонных ветров, и никакие плотины не возводятся на пути декадентства, отчуждения и посредственности. Они хотят, чтобы мы жили в степи, где каждый может на нас напасть. У них есть лишь один чисто негативный лозунг: защита свободы… Чудовища, которые обитают в этой степи, крысы, жабы и змеи, все сползаются в одно болото… Посредственность действует на людей как ад, а демократии набивают ее образованием, не указывая ни цели, ни идеала; это духовная чума нашего времени».

Этот вид морализма побудил многих французских фашистов вызвать к себе всеобщую вражду и даже пойти на смерть ради своего дела, но он же привел их к тому, что они одобрили ряд самых авторитарных и низких политических деяний своего времени.

Глава 4. Фашизм в Италии: "Вторая волна"

Адриан Литтелтон

Захват власти фашистами был долгим процессом. Начавшись осенью 1921 г. с частичного разрушения местных административных механизмов или овладения ими, он окончательно завершился лишь после реформы Палаты депутатов в 1928 г. Однако в этом медленном процессе решающую роль сыграли два драматических «скачка». Первым был, несомненно, поход на Рим, вторым — конец кризиса, вызванного убийством Маттеотти, в январе 1925 г. Речь Муссолини 3 января означала разрыв между конституционным режимом и диктатурой. Эти два скачка весьма различны между собой. Поход на Рим был кульминацией медленного процесса перехвата власти у государства, тогда как поведение Муссолини в январе 1925 г., его отступление, казалось первоначально роковым распадом его власти и всего фашистского движения и началом новой фазы, «второй волны» фашизма.

Как могло убийство депутата от оппозиции через 18 месяцев после похода на Рим поставить под угрозу основы власти Муссолини? Дело в том, что без существования парламентской оппозиции, частично свободной прессы и частично свободной администрации весь кризис, вызванный убийством Маттеотти, был бы немыслим. Кроме того, это убийство было в определенном смысле характерно для режима, который не мог применять легальные санкции против своих противников. Фашистские вожди продолжали считать террор необходимым, но были не в состоянии взять на себя всю ответственность за него. Самое важное в речи Муссолини 3 января заключалось в том, что он сделал этот решающий шаг:

«Я заявляю… что я и только я беру на себя политическую, моральную и историческую ответственность за все, что произошло… Если фашизм был преступным заговором, если все насилия были результатом определенной исторической, политической и моральной обстановки, то ответственность за это лежит на мне»1.

Фашизм считал себя революционным движением, но смысл этой революции оставался неясным. Когда отмечали годовщину похода на Рим, Муссолини хвастался, что «фашистская революция достигла своей цели», но когда он перешел к перечислению заслуг фашизма, получился перечень того, что не сделано. Фашизм не разрушил авторитет ни монархии, ни церкви, ни даже парламента, не ввел и чрезвычайные законы2.

Если экстремисты в партии сожалели об отсутствии репрессивного законодательства, то умеренных или «ревизионистов» беспокоила неспособность фашизма создать административную основу для осуществления своей власти. На Национальном совете партии в августе 1924 г. один делегат задал вопрос: «Что нового принес с собой фашизм? На что опирается утверждение, будто пути назад нет? Ни на что!»3. Еще до кризиса, вызванного убийством Маттеотти, насаждался официальный оптимизм, и такого рода откровения стали более редкими, но все же имели место. Единственным нововведением фашизма было создание милиции, но ее статус и будущее оставались неясными, и шел спор между теми, кто хотел свести ее значение до безобидной роли резерва на случай чрезвычайной ситуации и школы подготовки кадров для регулярной армии, и теми, кто хотел усилить ее политический характер.