Юрий Рытхэу - Метательница гарпуна

• Название: Метательница гарпуна
• Автор: Юрий Рытхэу
• Издательство: «Молодая гвардия»,
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1973

Это повесть о Чукотке, где современность переплетается с недавним первобытным прошлым далекой окраины нашей страны. Главная героиня повести — дочь оленевода Мария Тэгрынэ — получила широкое образование: закончила педучилище, Высшую комсомольскую школу, сельскохозяйственную академию. Она успешно применяет полученные знания, где бы ни протекала ее деятельность: в райкоме комсомола, на строительной площадке атомной электростанции, на звероферме, в оленеводческом стойбище.

Действие повести происходит на Чукотке, в Москве и Ленинграде.

---

— Включить? — спросил Пинеун, появляясь с чайником, укутанным в пыжик.

Маша согласно кивнула.

— Что вы хотите послушать?

— Ваше самое любимое.

Пинеун что-то пробурчал себе под нос и щелкнул выключателем. Подождал, пока нагреются лампы, и включил запись. После первых же тактов Маша подозрительно, в каком-то замешательстве посмотрела на Пинеуна. Это было невероятно! Поймав ее взгляд, Андрей спросил:

— Не нравится? Могу поставить что-нибудь другое. Хотите — джаз, Воронежский хор?..

— Нет, нет, — остановила его Маша. — Пусть остается то, что поставлено.

Видимо, это была перезапись с пластинки. Но сделана очень чисто, почти как в стационарной студии. Лишь внимательно прислушавшись, удавалось уловить легкое шипение иголки.

Это опять Николай Зеленьский. Тот самый концерт — «Фантазия Секунда» — для струнных и клавесина в исполнении камерного оркестра.

Андрей Пинеун осторожно поставил чайник на столик и тихо сел рядом с Машей.

Интересно свойство музыки возвращать человека туда, где впервые она была услышана. Маша снова очутилась в «особняке» над Казачкой, в своей крохотной комнатке, и перед ней эта пластинка с портретом Катаржины Радзивилловой. А потом вспомнился Вавельский замок над Вислой, тихий голос пани Янины Козерацкой и подернутые туманом времени изображения прошедшей жизни на роскошных гобеленах.

Это ее воспоминания. А что у Пинеуна связано с этой музыкой? Ведь что-то же связано, если перезаписал ее и она стала для него самой любимой…

Странное у Маши было ощущение: сердце щемило, но совсем не от жалости к прошедшим годам, а скорее от грустной мысли, что человеку свойственно возвращаться к прошлому только в воспоминаниях.

Какие же чувства испытывал автор этой музыки Николай Зеленьский, польский композитор шестнадцатого века? Неужто такие же, какие переполняют сейчас столь далекую от него во времени и пространстве Марию Ивановну Тэгрынэ, наполовину эскимоску, наполовину чукчанку, убежденную коммунистку?..

Музыка стихла. Некоторое время Маша и Андрей сидели молча. Потом Пинеун опять включил свой музыкальный комбайн и спросил:

— Вы знаете эту музыку?

Маша утвердительно кивнула.

— Правда, великолепно?

— Да.

— Я впервые услышал ее у одного капитана в бухте Провидения. Он плавает по всем морям. И в былые времена всегда приглашал меня в гости, как только возвращался из плавания. Однажды в его капитанском салоне слушали мы концерты Бетховена в исполнении Гилельса и Бостонского симфонического оркестра. Потом он поставил вот эту пластинку. Концерт мне понравился. Репродукция с какой-то картины — средневековая дама в роскошном наряде.

— Пани Катаржина Радзивиллова, — сказала Маша.

— Она, — кивнул Пинеун. — Послышались первые звуки, и тут как раз кто-то пришел. Разговариваем, а я все внимательнее прислушиваюсь к музыке. Совсем непохоже на строгую классику. Какая-то вольность и сердечность… В тот вечер несколько раз заводили эту пластинку. Уходя, я захватил ее и переписал в районной студии. С тех пор эта музыка всегда со мной… Может быть, с точки зрения музыкально образованного человека она пустяк, но для меня много значит… Лично для меня, — добавил Пинеун после короткой паузы.

— И для меня тоже, — тихо подтвердила Маша.

Затем они пили чай. О музыке больше не говорили. Маша была убеждена, что рассуждать о содержании музыкальных произведений смешно. Как можно передать музыку какими-то бледными словами?

Андрей Пинеун рассказал о своей работе, о делах в колхозе.

— Вы знаете нашего председателя… Мужик хороший, но сложный. Безусловно, честен и благороден. Только вот дело какое… зарплата у него огромная. Я как-то поинтересовался у секретаря парткома, с каких сумм платит наш председатель взносы. Оказывается, не всякий министр столько получает… Лично я считаю, что ему платят по заслугам…

— Куда ж он тратит здесь такие деньги? — перебила Маша.

— Семья у него большая. Трое дочерей и сын. Две дочки уже студентки. Помогать им надо. Посылает еще и своим родителям и матери жены… Дело, однако, совсем в другом…

Андрей замолчал, нашел сигарету и закурил. Маше вдруг тоже страшно захотелось курить, и она попросила:

— Дайте и мне сигарету.

— Извините, я не знал, что вы курите…

— Собственно, не курю, а так, иногда…

Пинеун дал ей прикурить.

— Так в чем же дело? — спросила Маша, выпустив струйку дыма.

— Дело в нас. — Пинеун посмотрел в глаза Маше. — Дело в том, что мы, получив образование, ищем чего-то за пределами интересов наших земляков. Хотим водить большие корабли в то время, когда здесь требуется сейнер и вельбот. Хотим быть большими государственными деятелями, когда здесь некому руководить совхозами… Если бы во главе нашего колхоза стоял человек, который одновременно с теплицей на горячих ключах не строил себе кооперативную квартиру в Краснодаре, было бы прекрасно. Надо нашу землю и нашу жизнь сделать такой, чтобы люди, которые приезжают жить сюда, не думали с первых же дней пребывания на Чукотке, как бы уехать обратно…

— Поэтому вы и вернулись в Лукрэн? — спросила Маша.

— Не надо иронизировать, — обиделся Андрей. — У меня совсем другое. Я ведь очень любил Валю и до последнего времени надеялся, что она вернется. Каждую весну я приводил свой гидрографический корабль в бухту Лаврентия. Мы становились на ледовый якорь, и я искал ее среди тех, кто приходил к нам по ледовому припаю… Но приходила не она, а ее мать и приводила моего сына…

— Кстати, где он сейчас?

— В Лаврентий. Седьмой класс кончает. Каждое лето проводит вместе со мной. Плавает. Настоящий моряк из него получится….

— С бабушкой живет?

— С бабушкой… Валя с мужем перебралась в Магадан. Он ведает ветеринарной службой в областном управлении сельского хозяйства, а Валя дома сидит.

— Дети у них есть?

— Девочка.

Судя по тону, Андрею все еще больно было говорить о своей бывшей жене. Любит он ее до сих пор, хотя в этой любви уже не было места нежности.

— Когда все это случилось, — глухим голосом продолжал Пинеун, — мне показалось… извините за несколько затасканное сравнение, показалось, будто померк свет. Я знаю, в жизни случаются всякие беды — неожиданная смерть, пожар, болезнь, даже землетрясение, но такое… Я долго считал, что на Валю нашло какое-то умопомрачение… Только Спартак удержал на этом свете… Но жил я как в тумане. Все надеялся на что-то, на перемену, на то, что пройдет помрачение разума у Вали и она вернется ко мне. Писал ей письма, уговаривал… Да, была еще одна глупость: решил встретиться с новым ее супругом! Он пришел на берег. Знаете, я собрал все силы, чтобы не кинуться на него, хотя всегда был уверен, что ветеринар не виноват. А поглядел ему в глаза и чувствую, вот-вот брошусь, может, даже зубами вцеплюсь. И в то же время внутри меня голос — такой трезвый, рассудительный — подсказывает: человек же он, тоже любит ее. Не знаю сам, откуда это пришло. Двух слов не успели друг другу сказать, как Валя показалась. Бежала она со стороны складов, и ружье у нее в руках. «Тронешь его, — кричит, — застрелю на месте!» Тогда-то и уразумел я, наконец, что возврата нет. Шагнул на шлюпку и уплыл на свой корабль… В ту осень сходили мы до устья Колымы. Я знал, что это рекорд, но меня он не радовал. Когда вернулись в бухту Провидения, попросился на берег. Начальство не отпустило. Надо было вести корабль на ремонт во Владивосток. Настояли. Ну что было делать? Повел. А когда поставили корабль в док, вот тут и пустился я во все тяжкие. Через два месяца мне уже не пришлось подавать заявления — без того списали на берег. И опять Спартак выручил. Получил от него письмишко. Написал сам. Тут будто бы небо для меня прояснилось. Покончил со всеми делами во Владивостоке, вернулся в Провидение. Работал в порту. Бывало — даже простым грузчиком. И как только крен становился опасным, тут же вспоминал сына. Честное слово!

Андрей примолк, закурил, дал сигарету Маше.

— Я вот думаю иногда, наблюдая своих земляков: не всегда надо детишек отдавать в интернаты. Если уж некому доглядеть за ребенком, тогда без интерната не обойтись. А то ведь иные живут здесь же, в селении, все у них есть, а детей держат в интернате. Ребенок в доме — это как бы открытая совесть, в которую все время заглядывает человек… И Сергею Ивановичу я многим обязан. Подоспел он вовремя — попросил консультации моей, когда покупал катера на Петропавловской верфи. Ездили туда с ним вместе. Он в ту пору и высказал мне свою сокровенную мысль. Очень любопытную. Во-первых, говорит, хочу превратить лукрэнский колхоз в лучший на Чукотке, а во-вторых, соберу в этом селении самых знаменитых людей полуострова. Под таким соусом и меня пригласил. Я сказал ему, что не могу причислять себя к лучшим. А он, хитрюга, свое гнет: «У нас лучшими становятся…» И правда, людей он ценить умеет. Получаю я здесь даже больше, чем на гидрографическом судне в должности капитана. Вы не смотрите, что в таком домике живу. Я сам выбрал его. Сергей Иванович уже три раза строил для меня домики и приглашал переселяться. Но мне здесь нравится. В окно всегда море видно, и уж очень уютно. Похоже на ярангу… Правда?