Юрий Гончаров - У черты

• Название: У черты
• Автор: Юрий Гончаров
• Жанр: О войне
• Год: 2004

«… И вот перед глазами Антона в грубо сколоченном из неструганых досок ящике – три или пять килограммов черных, обугленных, крошащихся костей, фарфоровые зубы, вправленные в челюсти на металлических штифтах, соединенные между собой для прочности металлическими стяжками, проволокой из сверхкрепкого, неизносимого тантала… Как охватить это разумом, своими чувствами земного, нормального человека, никогда не соприкасавшегося ни с чем подобным, как совместить воедино гигантскую масштабность злодеяний, моря пролитой крови, 55 миллионов уничтоженных человеческих жизней – и эти огненные оглодки из кострища, зажженного самыми ближайшими приспешниками фюрера, которые при всем своем старании все же так и не сумели выполнить его посмертную волю: не оставить от его тела ничего, чтобы даже малая пылинка не попала бы в руки его ненавистных врагов…

– Ну, нагляделись? – спросил шофер и стал закрывать ящики крышками.

Антон пошел от ящиков, от автофургона, как лунатик.

– Вы куда, товарищ сержант? Нам в другую сторону, вон туда! – остановили его солдаты, а один, видя, что Антон вроде бы не слышит, даже потянул его за рукав. …»

---

Команда с «мазавшим» парнем проиграла чуть ли не на «ноль», «вылетела», и парень сразу же ушел. Он мог бы подождать «вылета» кого-нибудь из играющих и снова выйти со своими партнерами на поле, обычно он так и делал, но в этот раз ушел. Донельзя убитый, с опущенной головой. И было понятно – почему: главным образом из-за Лены и ее мячика. Антона потом долго мучил неприятный осадок в сердце: зачем она это делала? Зачем? Это ведь было так безжалостно, запредельно зло. Не понимать этого было нельзя, она, конечно, прекрасно понимала, как больно ранит она неудачника, и так истерзанного своими переживаниями, колкими остротами зрителей, и все-таки с непонятным упорством продолжала свои издевки, именно издевки, шуткой тут совсем уже и не пахло. Жестокость чистейшей воды! Неужели ее может тешить, доставлять ей удовольствие жестокость?

С городом не было никакого регулярного сообщения, автобусы в село не ходили, но родители все же добирались до лагеря на случайных, попутных автомашинах, чтобы повидаться со своими детьми, привезти им лакомства в виде конфет, печенья, фруктов. Приезжали и друзья, приятели лагерников. Раза два, даже три приезжали маленькими компанийками приятели Лены. Похоже, кого-то одного, постоянного, у нее не было. Антона удивляло, какого рода парней избрала Лена себе в друзья. Не шпана, но и не из порядочных, интеллигентных семей, того сорта, что называются «приблатненными». Язык – жаргон, который не сразу поймешь, повадки – развязные; открыто курят, куда попало бросают окурки, предварительно смачно на них поплевав. Прислушаться к разговору – сплошная ерунда: анекдотцы, большинство с грязноватым подтекстом, похвальба какими-то своими похождениями – тоже не совсем чистого свойства. Или просто бессодержательный, глуповатый треп. Трудно было понять, кто они такие: учатся ли где-нибудь, работают? Почему такой народ составляет близкое окружение Лены, чем они ей интересны? Как совместить ее чтение Чехова, Салтыкова-Щедрина – и дружеское общение с такими парнями, которые ни Чехова, ни Щедрина, конечно же, не читали и читать никогда не станут. Антон догадывался, что, перемени этот круг приятелей Лены на другой, более умный, более содержательный, интеллигентного склада, и новые люди окажутся не по ней, ей станет с ними скучно, непривычно, неинтересно, и ее потянет назад.

16

Все-таки выпал день, он не мог не случиться, в который произошло их дружеское сближение, их настоящее знакомство, давшее Антону совсем другое ощущение Лены, – как будто она появилась не минувшей зимой, а существует в его жизни давным-давно, с детства, они вместе росли, и все в ней ему привычно, сотни раз видено, почти как свое: и мягкий овал покрытых золотистым загаром щек, и взмахи длинных ресниц, напоминающих крылья бабочки, и голубая жилочка в углублении над ключицей, и даже маленькая, чуть заметная коричневая родинка на шее, ниже левого уха, которую он не замечал у Лены раньше и увидел лишь в этот раз…

А всего-то и было, что они…

Впрочем, простое сообщение не передаст и малой доли того, что осталось внутри Антона и за многие-многие годы не утратило ни одного своего штришка, ни одного живого оттенка.

В «свободное время», на закате солнца, Антон с мячом в руках пришел на волейбольную площадку, надеясь, что там уже играют и он сможет принять участие, а если нет – то кто-нибудь найдется, с кем можно поиграть. Однако оказалось, площадка пуста, абсолютно никого. Так еще никогда не бывало, но в этот раз случилось именно так. Невдалеке, в тени старого вяза, сидела на траве Лена с книгой в руках. Это была все та же «Пошехонская старина», но уже на четвертой сотне границ. Медленно, но верно Лена одолевала ее, не пропуская ни одной строки.

Антон покидал мяч в тугую волейбольную сетку, ловя его на отскоках, подошел к Лене.

– Может, поиграем? – несмело предложил он.

– Давай! – сразу же охотно согласилась Лена, закрывая книгу и кладя ее на траву. – А во что?

Во что можно было сыграть только вдвоем?

– В «итальянку», – сказал Антон.

В «итальянку» игралось так: ударом руки мяч перебрасывается через сетку, ударяется там о землю на площадке противника, подпрыгивает, и тогда ударом одной руки или броском двух рук его можно отправить назад. Происходит то же самое: удар о площадку, подскок – и мяч опять летит над сеткой к противнику. Пока кто-нибудь из двоих не ошибется, не «смарает», или не сумеет перебросить мяч, или не успеет к нему и он два раза подряд ударится о землю. Это – «гол». Счет идет до десяти. Забил десять голов – выиграл партию. Поскольку игроков только двое, а площадки большие и каждый из игроков старается отправить мяч на пустое место, чтобы его было потрудней «взять», то к задней линии, то вправо, то влево, то так, чтобы мяч упал сразу за сеткой, в то время, когда противник ждет его далеко от нее – бегать обоим приходится изрядно, игра веселая, азартная, полная неожиданностей: неожиданных промахов и неожиданных удач.

Так она и шла у Антона и Лены. Оба быстро запыхались, раскраснелись; Антону приходилось нелегко, Лена было изворотлива, ловка и быстра, Антон даже не ожидал от нее такой прыти, хитра в своих бросках: мяч все время ударялся на площадке Антона не в тех местах, где он его ждал, вынуждая его стремительно мчаться то через всю площадку к сетке, то так же стремительно отбегать назад.

– А вот так ты не хочешь? – азартно кричал Антон, отправляя мяч в задний правый угол площадки, в то время, когда Лена, только что сделавшая свой бросок, находилась у самой сетки, с левой стороны. Она бежала к мячу, казалось, она ни за что его не догонит, но она все-таки догоняла, била по нему ладонями обеих рук, спиной к сетке, отправляя его Антону над своей головой. Теперь Антон должен был опрометью бежать на дальний край своей площадки под ликующе-радостный крик Лены:

– Не возьмешь, не возьмешь, не старайся!

Много-много лет спустя, вспоминая юность, школьные год, тогдашние их отношения, положившие начало долгой дружбе без встреч, без личного, непосредственного общения, выразившейся исключительно в одном лишь писании друг другу писем, со стороны Антона – пространных, откровенных, со стороны Лены – сдержанных, ироничных, с подкалыванием и подковырками и всегда без хотя бы самого малого окошечка внутрь своей души, своих чувств, переживаний, текущий дел и намерений, которыми она занята, Лена написала Антону в одном из своих посланий: «А что у нас и было-то с тобой? Только что разок сыграли в «итальянку»!»

Не забыла эту их игру в летнем лагере, в предзакатный час, вдвоем, на пустой волейбольной площадке, без посторонних глаз, без свидетелей.

Ну, а об Антоне нечего и говорить. Он помнил ее во всех подробностях, берег в себе эту память, сотни раз возвращался к ней, чтобы опять увидеть ее живое, смеющееся, в капельках пота, нестареющее лицо, радостное сияние ее лазурных глаз, блеск ее ровных молочно-белых зубов, такой идеальной формы и белизны, какие потом с нахлынувшими потоками красочных иностранных журналов он встречал только на портретах самых знаменитых голливудских кинозвезд. Но у них они были не свои, изготовленные из фарфора и подобных ему материалов искусными мастерами, большими художниками своего дела.

В том же своем письме, спустя тридцать лет, а то, может быть, и больше, она написала Антону еще и такие строки: «Не знаю, что ты думал тогда обо мне, какой я тебе представлялась, что вообще можно было обо мне подумать, видя, какой всегда волочится за мной хвост поклонников, но, если честно сказать, хотя ты, наверное, этому не поверишь, тогда я еще ни разу не с кем целовалась…»

17

Грянувшая война, поспешная эвакуация из города при нашествии немецко-фашистских войск разметали всех школьных друзей и товарищей Антона кого куда. Кто сразу же оказался на фронте, кто – в дальних уголках Сибири и Средней Азии. Ни о ком из них Антон ничего не знал, даже – жив ли его друг или его уже давно поглотила война вместе с теми сотнями тысяч, что составляют наши потери, и цифры их с каждым днем все растут и растут. Не знал ничего Антон и о Лене. Весной сорок четвертого года, лежа очередной раз в госпитале, он послал о ней запрос в Бугуруслан, где начало действовать Центральное справочное бюро с адресами тех, кто по военным обстоятельствам покинул места своего довоенного проживания. Туда, в Бугуруслан, писали миллионы людей, разыскивая своих родственников, знакомых. О многих Бугурусланское бюро не имело сведений, но столь же большое число обращавшихся получали ответы с желанными адресами. На удивление быстро пришел ответ Антону, и в нем был адрес Лены: Шадринск, почему-то какая-то автобаза. В этот же день Антон написал по присланному адресу, полагая, что Бугурусланское бюро ошибается, в Шадринске на автобазе какая-то другая Елена Шуберская, просто совпадение имени и фамилии.

Но оказалось – она. Письмо ее было на редкость теплым, так пишут настоящим друзьям. Она тоже растеряла всех ей близких, знакомых людей и была рада страничкам Антона, потому что он был одним из тех, кто составлял ее прежний мир, прежнюю довоенную жизнь, которая была разрушена, утеряна, каждому в те годы с нетерпимой болью в душе, с терзающими душу воспоминаниями хотелось ее вернуть. Лена описывала, как уходили они с мамой пешком из города, когда позади, на улицах, на булыжных мостовых уже грохотали немецкие танки. Взять с собой из вещей они смогли только то, что поместилось в двух заплечных рюкзаках и еще в дорожном саквояже; его несли по очереди. Шли в потоке беженцев до Борисоглебска двести с лишним километров, там впервые по своим городским хлебным карточкам получили по килограмму хлеба. С трудом пробились в поезд, наполненный до отказа. Была середина июля, страшная жара. Железные вагоны раскалялись от солнца так, что внутри можно было изжариться живьем. Поезд едва тащился на восток, к Волге, часто надолго останавливался в голых полях на безымянных полустанках. Голодные беженцы устремлялись в ближние деревушки поменять на еду что-нибудь из своих вещей, напиться колодезной воды. В Сызрани удалось сесть на другой поезд, уже рейсовый, который двигался быстрее, но все равно с длительными остановками, потому что надо было пропускать воинские эшелоны, мчавшиеся на фронт с солдатами, танками, пушками. Из отрывочных радиосводок, которые удавалось ухватить краем уха на маленьких станциях, узнавали, что наш город горит, представляет сплошное пожарище, в нем идут нестихающие уличные бои. Но дальше немцы не продвигаются, их остановили и удерживают на месте ценою большой крови, больших людских потерь.