Геннадий Ананьев - Риск. Молодинская битва

• Название: Риск. Молодинская битва
• Автор: Геннадий Ананьев
• Жанр: Историческая проза

Новый исторический роман современного писателя Г. Ананьева посвящен событиям, происходившим на Руси в середине XVI века.

Центральное занимает описание знаменитой Молодинской битвы, когда в 1572 г. русская армия под руководством князя Михаила Воротынского разгромила вдвое превосходившее крымско-турецкое войско.

---

А что оставалось делать? И он, и княгиня молили Бога и Пресвятую Деву не обойти их милостью.

На сей раз долго ждать не пришлось. Миновало всего несколько недель, и ко двору княжескому подскакала дюжина детей боярских из царского полка. Михаил Воротынский первым делом метнул взгляд на седла, нет ли на них собачьих морд и метелок, отличительного знака опричников, не увидал их и немного успокоился. Сам не пожелал встречать гостей, послал к ним Фрола. Вернулся тот не очень радостный. Сообщил:

— В Москву царь кличет. Сотник, кому велено тебя доставить, просит видеть тебя.

— Зови.

Вошел муж осанистый, со шрамом через всю левую щеку, как и у самого князя Воротынского. Без стыда и смущения глядит на князя. Поклонился не усмешливо, поясно. Держит себя не властелином, выполняющим строгий царев наказ, говорит уважительно:

— Государь наш, великий князь Иван Васильевич, повелел без волокиты быть тебе в царственном граде. Под нашей охраной.

— Значит, на Казенный двор?

— Нет, князь. В твои хоромы. Там оставаться под нашим приглядом, пока государь не покличет.

— Что ж, воля государя… Велю княгине собираться.

— Вели, коль желаешь. Только она одна поедет. Мы коней сейчас же меняем и — в путь. Вели себе оседлать коня.

— Не обессудьте, но княгиня вас без угощения не отпустит. Да и я не могу. Вы же не враги-басурманы.

— Принимается.

Недолгой была трапеза. С трудом сдерживая рыдание, перекрестила княгиня мужа, прошептав посиневшими от горя губами: «Господи, сохрани и помилуй!» Князь поцеловал ее, и малый отряд выехал за ворота, Воротынский с сотником — впереди.

Сотник неутомимо, подстать Никифору Двужилу, гнал и гнал вперед, меняя на каждой ямской станции коней. На ночевку останавливались близ полуночи, а коней седлали задолго до рассвета. Пронизывающий морозный ветер тоже мало тревожил и сотника, и детей боярских. Князь тоже не тяготился ни холодом, ни беспрерывной ездой: ему ли она в новинку. Немного, правда, обмяк он за время ссылки, но ничего, сладил с собой быстро.

В общем, так спешили, что не заехали даже в Лавру, чтобы поцеловать руку святого Сергия.

Отчего такая спешка, Воротынский не понимал, да и не старался этого делать, давно был готов ко всему. И все же, когда князя сопроводили в московские его палаты, когда сотник уехал и не вернулся ни в первый, ни во второй день, а оставшиеся дети боярские не позволили ему отлучаться из дома даже для встречи с братом, не выпускали за ворота слуг его и никого не впускали, удивление Воротынского и волнение тревожное все более и более внедрялось в душу.

«Куда гнали? Зачем? Под арестом, выходит?»

Приехала княгиня. Впустив ее, дети боярские вновь заперли ворота. Только Фролу отчего-то позволили покинуть княжеский двор на малое время. Послали якобы к сотнику. Что, сами не могли съездить в Кремль?

Вернувшись, Фрол сообщил князю:

— Завтра царь пожалует своей встречей.

Ишь ты, все узнал. Но может быть, просто бахвалится и никакого приглашения в Кремль не будет.

Вышло, однако, по слову Фрола. Сотник приехал в княжеский дворец, когда засумеречило и предупредил князя:

— Завтра государь ждет тебя. Нам велено сопроводить.

Значит, вновь под охраной. Скорее всего, похоже, от царя и — прямехонько на Казенный двор.

«Лишь бы не в пыточную!»

Выехали за ворота тем же порядком, как двигались до Москвы: сотник с князем — впереди, дети боярские — за ними. Вроде бы охрана их сопровождает. Странно. Весьма странно. Не понять, то ли взят под стражу, то ли нет.

Сотник держал путь к Фроловским воротам, хотя ближе было бы въехать в Кремль через Боровицкие. Князь Воротынский недоумевал, но ничего у сотника не спросил, резонно заключив, что совсем скоро все прояснится.

Выехали на Красную площадь. У Лобного места — толпа. Невеликая, но плотная.

«Казнь?!»

Не по себе стало князю Воротынскому, когда сотник повернул к Лобному месту и, подъехав к толпе, крикнул зычно:

— Расступись!

Протиснулись сквозь толпу в круг. Палач в алом кафтане, в красных сафьяновых сапогах и в красных же шароварах. Топор отточенный носом в плаху врублен; одна рука палача — на топорище, другая — кренделем — на боку покоится. Ждет палач, гордый собой, очередную жертву. Похоже, высоко мнит о себе, полагает, что делает нужное государю и богоугодное дело.

— Подождем, — бросает спокойно сотник. — Недолго. Вот это — штука. Сейчас дьяки царевы пожалуют, объявят царево слово, сволокут с коня и — на плаху.

«А может, сам Иван Васильевич, самовластец жестокий, пожалует?!»

Сотник не стал долго томить князя Воротынского, из уважения, видимо, к ратной славе воеводы, к шраму его, в сече полученному, и из-за того, должно быть, что покорило его спокойствие, с которым держит себя князь-воевода, даже не побледневший лицом.

— Князя Горбатого-Шуйского с сыном Петром казнят. Затем — Петра Ховрина, шурина княжеского, князя Сухого-Кашина, окольничего Головина и князя Горенского. Князя Шевырева посадят на кол. Но нам недосуг на все казни глазеть. Поглядим на Горбатого-Шуйского с сыном и — к царю.

Вихрь чувств и мыслей: радость, что не он положит на плаху голову, и возмущение, что лишается жизни еще один потомок Владимира Святого по ветви Всеволода Великого, умелый ратник, знатный воевода! И не только сам, но и наследник его! Пресекается, таким образом, ветвь знатного рода.

«Вещие слова князя Шуйского! Ох вещие!»

— Ведут, — вздохнула Красная площадь и примолкла в оцепенении. Воротынский бросил взгляд на Фроловские ворота, откуда действительно вышагивали первые ряды стрельцов в тегйляях[195] красных, с угрожающе поднятыми бердышами,[196] еще и саблями на боку, готовые к любой сече, случись она.

Вот уже и вся стража вышагала из ворот. Целая полусотня. В центре ее в тяжелых цепях дородный князь Александр с гордо поднятой головой, а рядом с ним, взявши отца за руку, так же величаво шествует стройный, на диво прелестный юноша — князь Петр. Словно не на казнь ведут, а на званый пир к государю, изъявившему к ним особую милость.

Перед самым Лобным местом стрельцов догнали подьячий в засаленном кафтане и священник Казенного двора. Подьячий объявил волю царя, священник соборовал обреченных, и первым шагнул к плахе юный князь, но отец остановил его:

— Не по-людски, сынок, тебе прежде родителя своего гибнуть. Избавь меня от муки сердечной в кущах райских.

Князь Петр остановился и, повременив немного с ответом, кивнул все же согласно:

— Хорошо, отец. Будь по-твоему.

Четверка стрельцов хотела было взять князя Александра под руки, чтобы приневолить его, если заупрямится положить голову на плаху в последний момент, но князь Горбатый-Шуйский так глянул на них, что они попятились.

Палач привычно взмахнул топором, голова князя мягко ткнулась в настил у плахи, тогда юный князь перекрестился (цепь зловеще звякнула), поднял голову отца, поцеловал ее нежно и — положил покорно свою голову на плаху.

Сотник тронул князя Михаила Воротынского за плечо.

— Пора, князь, ехать. Государь ждет, должно быть. Не прогневать бы его.

Воротынский натянул поводья, собирая коня, пустил его рядом с конем сотника, но делал все это он машинально, потрясенный увиденным…

Разве ему, порубежному князю-воеводе, мало пришлось видеть снесенных с плеч голов, разве ему самому не приходилось рубить их во всю свою богатырскую силушку и видеть, как шлепалась голова татарская или ногайская под конские копыта? Но то — сеча с врагами, горячая, безоглядная. Там господствует лишь одно: либо снесешь с плеч вражескую голову или рассечешь ее, либо лишишься своей собственной; и еще важно, что никто не приглашает в земли русские сарацинов-разбойников, они сами лезут, алкая легкой наживы, и если гибнут — туда им и дорога. А здесь, перед его глазами, свершилось злодейство — царь обезглавил верного слугу своего, славного защитника отечества многострадального, да еще и такого же бесстрашного, как и сам воевода, сына, наследника его ратных подвигов, кто в лихую пору тоже не дрогнул бы и своим мужеством заступил дорогу врагам.

«С великими ущербными следствиями для России эта царская жестокость!»

И еще одна мысль билась в сетях неведения: по воле ли сотника, падкого на столь ужасные зрелища, он, князь опальный, был остановлен у Лобного места или по воле самовластца Ивана Васильевича, чтобы внести в душу смятение и напугать перед встречей.

«Слово поперек, и то же самое ждет. Так, что ли?»

Но странное дело, когда князь Михаил Воротынский убедил себя, что Иван Васильевич специально все это устроил, он словно сбросил с себя все волнения и переживания и воспылал желанием сказать государю в глаза все, что о нем думает.

«Пусть скоморошничает с Малютой да с Грязным[197] безродными, а не со мной, Владимировичем! Не позволю! Лучше — голову на плаху!»