Ирина Васюченко - Жизнь и творчество Александра Грина

• Название: Жизнь и творчество Александра Грина
• Автор: Ирина Васюченко
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

Об этом можно бы написать отдельную книжку (представляю, с каким сарказмом отнесся бы к ней Грин), но ограничусь кратким перечислением острейших мировых и отечественных проблем двадцатого столетия, понятых писателем так глубоко и тонко, как и сегодня мало кто понимает их. Попробуйте, например, прочесть такие рассказы как «Лунный свет» и «Серый автомобиль» с точки зрения вопросов экологии, психологии, культуры в эпоху НТР. Писатель не произносит этих набивших оскомину засушенных слов (к тому же аббревиатура НТР вошла в обиход позже), он говорит на языке поэзии и пускает в дело увлекательные беллетристические приемы. Но существо проблем благодаря этому выступает только отчетливей.

А вспомните, как верно воспроизводится состояние эмоциональной и интеллектуальной перегрузки современного сознания в «Возвращенном аде», как монолог доктора Брантома из «Блистающего мира» похож на рассуждения нынешних парапсихологов, какие знакомые читательские ассоциации возникают, когда Бангок грозится поведать слушателю «о психологии рыжей и пегой лошади, историю уздечки, власть чернозема и деспотизм суглинка, о предродовых болях, ткацком станке и вареном картофеле». Хоть и в карикатурном виде, здесь можно узнать одно из мощных направлений отечественной прозы второй половины двадцатого столетия, а Грин-то писал этот рассказ ве позже 1913 года.

О том, какие выразительные и зловещие человеческие типы подчас являлись из-под его пера, уже шла речь. Но кошмарнее всего, что это были еще и типы исторически перспективные. Тот же Блюм в «Трагедии плоскогорья Суан», когда писался рассказ, еще «был ничем», но лет двадцать спустя в российской действительности ему предстояло «стать всем». Как же! Ведь бредовая мысль об уничтожении тех, кто имеет в жизни «зацепку», иногие годы претворялась в действие на уровне государственной политики. Такие люди оказались неудобны победившему режиму. Даже самые смирные из них или, что тоже бывало, преданные новой власти становились неуправляемыми, когда стальная рука партии хватала и душила то, что было им дорого.

Крестьянин не хотел отдавать землю. Ученый — пренебречь истиной в угоду идеологии. Художник — творить «под мудрым руководством». Сын — отречься от опальных родителей… Все это были обреченные. Им не было числа. Карьера капитана (майора, полковника, генерала) Блюма была обеспечена. Поротый в детстве Чугунов из «Жизнеописаний великих людей» тоже дождался своего часа. Товарищу Чугунову наверняка поручили управлять делами культуры. В его отношении к ней была та специфическая смесь невежества, наглости и раздражения, что весьма ценилась как «здоровое пролетарское чутье».

Но ни тот, ни другой, пожалуй, не преуспели бы так, не будь на свете третьего — статистика Ершова из рассказа «Фанданго». Обозленного бедолаги, что устраивает публичную истерику профессору Бам-Грану и его спутникам, явившимся в Петроград с тем, что сегодня назвали бы гуманитарной помощью.

Странные это были гости и странные подарки. Кроме съестного, «испанцы» навезли жителям голодающего города заморских шелков и ароматических свеч, причудливых раковин, мандолин и гитар. Огромное вышитое покрывало сказочной прелести переполнило чашу ершовского терпения. Несчастный стал кричать. Он вопил про то, что было истинной правдой: о тяготах быта, о грязи и нищете, короче, все, что и теперь услышишь в любой очереди. «Масла мало, мяса нет, — вой! — надрывается Ершов. — А вы мне говорите, что я должен получить раковину из океана и глазеть на испанские вышивки! Я в ваш океан плюю! Я вашим шелком законопачу оконные рамы! Я гитару продам, сапоги куплю! Я вас, заморские птицы, на вертел насажу и, не ощипав, испеку! Я… эх! Вас нет, так как я не позволю!»

И совершается безотрадное чудо. По слову этого жалкого человека, увы, выразившего чувства большинства присутствующих, диковинные посетители вместе со своими отвергнутыми дарами растворяются в воздухе. Но прежде Бам-Гран произносит… пророчество? проклятие? — судите сами:

«— Безумный! — сказал он. — Везумный! Так будет тебе то, чем взорвано твое сердце: дрова и картофель, масло и мясо, белье и жена, но более — ничего! Дело сделано. Оскорбленье нанесено, и мы уходим, уходим, кабалерро Ершов, в страну, где вы не будете никогда!»

…Когда Гриневский служил в армии, он озадачивал начальство не только своей неприспособленностью к воинской дисциплине, но и умением стрелять без промаха. Он обучился этому еще подростком, увлекшись охотой, и та вольная наука пошла ему впрок больше, чем исправным служакам их усердие. И как смолоду был плохим солдатом, но отменным стрелком, так в литературе он стал писателем, не желавшим шагать в ногу с веком, зато видевшим свой век насквозь. Грин наблюдал начало столетия, мы с вами присутствуем при его конце. Больше семидесяти лет прошло с тех пор, как писался рассказ «Фанданго». В наших очередях скандалят внуки и правнуки злополучного кабалерро Ершова. Его доблестные сыны, взорвав чудесные старинные здания и храмы, по своему вкусу застроили наши города: обратите внимание на архитектуру. Его юные потомки расписали своими автографами подъезды и заборы: полюбуйтесь, как мило. А грязь наших улиц? А грубость нравов? А тоскливая злоба на лицах прохожих? А киноафиши, где у всех человеческих изображений, до которых легко дотянуться, вырваны глаза?..

Их пустыми глазницами на нас смотрит мир, презревший красоту. Устроенный людьми, полагавшими, что без этого излишества можно обойтись. Оказалось, действительно можно. Причем именно так, как это сделали у нас. Другого способа нет. И если вы спросите, что же теперь делать, я не буду знать, что ответить. Вот разве только… «В каждом сидит Ершов, хотя бы и цыкнутый», — замечает гриновский герой. Попробуйте «цыкнуть» вашегlо собственного Ершова. Это не так легко. Но по крайней мере это зависит от вас.

ПОЧЕТНЫЕ ГРАЖДАНЕ АРВЕНТУРА

О вы, люди, умершие люди с детской чернотой глаз, омраченных жизнью! Вам улыбаются и вас приветствуют все, кто дышит воздухом беспокойным и сладким невозможной страны.

«Блистающий мир»

Как писатель, наделенный даром сильного и неожиданного воздействия на читательскую душу, Грин имеет и поклонников, и противников. Встречаются и те, кого на нынешнем жаргоне можно назвать его фанатами. Вспоминаю молодого художника, встреченного когда-то в студенческом застолье. Когда заговорили о литературе, он, сверкнув глазами, бросил с вызовом: «Для меня существует один писатель — Александр Грин. Других не читаю. И впредь не собираюсь.» Этот юноша понимал обожаемого автора хуже некуда. Сам Грин «других» не просто признавал: многих из них он поселил в своей заветной стране, дав им не «статус беженцев», а все права коренных жителей. Загляните в примечания к собранию его сочинений. Вы там найдете не только стеньги и бом-брамсели, но также множество имен писателей, музыкантов, актеров разных стран, ученых и военачальников, знаменитых авантюристов и живописцев.

Тави в библиотеке Торна находит томик Гейне («Блистающий мир»). Яхта, на которой Гнор и Энниок путешествуют к острову Аш, зовется «Орфей», и тому, кто помнит миф, ясен намек, таящийся в этом названии. Орфей спускался в ад во имя любви, и судно под этим названием несет героя рассказа навстречу его аду — также из-за любви. В рассказе «Бархатная портьера» случайно услышанные строки Шекспира взбаламучивают сознание матроса Чаттера. Герой «Капитана Дюка» читает Библию. В «Преступлении Отпавшего Листа» действует Ранум Нузаргет, йог-изгнанник… Примеров можно привести сколько угодно еще, но и без того ясно: мир, где есть Библия и учение йогов, миф об Орфее и стихи Гейне, не чужд всем сокровищам духа, какие есть на Земле.

Собственно, об этом уже шла речь. Но отсюда следует и другое: связь Грина с мировой художественной традицией. Он испытал множество влияний, которых и не думал отрицать, причем с особенной благодарностью поминал Эдгара По, Мериме, Майн Рида, Стивенсона… Как на грех, все иностранцы! Это обстоятельство стало главным козырем в руках недоброжелателей Грина, а его защитников вынудило с трудом, по крохам собирать доказательства его русскости.

Увы, их трофеи не впечатляли. Если и правда, что, к примеру, Гуктас из «Возвращенного ада» не что иное как карикатура на октябриста Гучкова, это самое неинтересное, что можно сообщить об этом рассказе. Столь же бесполезно выискивать отечественные корни в именах гриновских персонажей. Найти-то можно (и находили), да что из того? Английских все равно больше. Французских тоже предостаточно. Есть и немецкие, испанские, итальянские, наконец, есть попросту придуманные, ничьи. Все равно они нужны автору не для какого бы то ни было национального колорита, а ради создания атмосферы небывалой страны.

Это ощущение небывалости могли бы нарушить упоминания об отечественных авторах, слишком знакомых и близких. Поэтому Друд не читает Сологуба, Гарвей не беседует с Биче о романах Толстого, Моргиана не ищет среди героев Достоевского единомышленников, что оправдали бы ее злодейство. А это было бы возможно: гриновская проза связана с русской литературой узами родства куда более глубокого, чем то, что способны доказать мелкие совпадения вроде Гуктаса-Гучкова.