Николай Раевский - Дневник галлиполийца

• Название: Дневник галлиполийца
• Автор: Николай Раевский
• Издательство: Простор
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002

Из предисловия: «Я делал свои записи нередко под огнем, и в них была свежесть только что пережитых событий», — вспоминал уже в эмиграции Николай Алексеевич. […] Галлиполи стало своеобразной передышкой и для Николая Раевского, и для белого движения вообще. Появилась возможность осмыслить и попытаться понять пережитое. […] В записках Н.Раевского много точно подмеченных психологических наблюдений, и это придает им весомую убедительность.

---

Пришлось услышать массу горького. Солдаты якобы в один голос (значит, и добровольцы) говорят о том, что мы, офицеры, обделяем их, чуть ли не воруем продукты и т.д. Обидно, провоевав вместе два года, слышать те же речи, какие говорились в изобилии на всех митингах в семнадцатом году.

3 декабря.

Наши беглецы-фейерверкеры (Р., Л. и Ш.) попали в грязную историю. Границы им перейти не удалось, вернуться в батарею страшно, и они, все трое, лежат в лесу в трех верстах от лагеря. Попросил командира дать им возможность вернуться, и он частным образом разрешил. Хороший пример для остальных — разговоры о бегстве сами собой прекращаются.

4 декабря.

Понемногу вводятся порядки мирного времени. С вчерашнего дня подъем в семь часов по трубе, в пять — вечерняя перекличка. Все порядочно позабыли уставные порядки и команды (пр. № 3). Кроме того, всем как-то не по себе. Никто не может сам себе объяснить, для чего это все теперь делается.

Приехал... из Симферополя Демка Степанюк. В Симферополе откуда-то грабанул три добровольческих миллиона. Когда началась паника, отправился в пожарную команду, запряг пару лучших лошадей и уехал в Севастополь. Пароходы уже были на внешнем рейде, но отставших подобрал американский миноносец, и на нем Демка доехал до Константинополя. Пролежал несколько дней в лазарете и добрался сюда. Для неграмотного девятнадцатилетнего парнишки совсем здорово! Не пропадают русские Фильки.

5 декабря.

Из Константинополя приехал поручик Л. Генерал Врангель, по его словам, остается там. Издан якобы приказ, что Армия остается армией, но воевать будет только против большевиков. Вечером полковник Ск. собрал всех михайловцев и предложил обсудить, как отпраздновать столетие нашего Училища. Решили накануне (24 ноября по старому стилю) отслужить панихиду, на следующий день молебен и, если удастся, устроить маленький завтрак. Меня, как знающего язык, командируют к французам попросить вина и консервов. Грустный юбилей некогда блестящего училища. У михайловцев тоже грустный вид — обтрепанные, небритые; кое-кто (и я в том числе) в развалившейся обуви.

6 декабря.

С утра отправился вместе с полковником Ск. и Г. в город. Идти тяжело — сильно болят вновь открывшиеся язвы на левой ноге (воспоминание об орловских морозах прошлого года).

В фуфайке и кожаной безрукавке совсем жарко. Голубое море, голубое небо, босые турецкие бабы, свежая капуста и лук на базаре... все еще не могу привыкнуть к средиземноморской зиме. Французы в выдаче вина отказали, и притом довольно-таки неделикатно. Познакомился с французским консулом (на почве продажи кожи для подполковника Г.). Он, наоборот, оказался очень любезным, обещал снабжать нас газетами. Долго рассказывал консулу и его семье о добровольческой армии. Вопросы мне предлагали чрезвычайно дикие — например, обитаема сейчас Одесса или же город совершенно разрушен. Таким образом, классическая «клюква» продолжает расти.

Ночь была такая теплая, что, возвращаясь в лагерь, на подъемах я обливался потом.

7 декабря (24 ноября ст. ст.).

Вечером отслужили панихиду по «основателю Михайловского Артиллерийского училища Великому князю Михаилу Павловичу и по всем воинам, бывшим михайловцами, на поле брани за веру, царей и отечество живот свой положившим». Заходящее солнце заливало оранжевым светом палатку, в которой шла панихида. На фоне просвечивающего брезента четко рисовались ветки, приготовленные для плетня. Не знаю, почему, но эти тени на оранжево-зеленом брезенте напомнили мне гравюры Остроумовой, а вместе с ними — старый, дореволюционный Петербург. Впрочем, революционного Петрограда я так и не видел. Городом стиля и полной, красивой жизни осталась у меня в памяти наша сумрачная столица, и только такой хотел бы я снова ее увидеть.

8 декабря.

Праздник наш прошел печально. Во время молебна снова дул холодный балканский ветер, ноги стыли, как зимой. Вечером компанией в 9 человек купили на общие средства три бутылки коньяку..... {24} и несколько фунтов инжира. Кроме того, командир дал четыре банки все того же «Compressed Corned Beef». Коньяк оказался неважным, но выпили мы его с удовольствием. Первый тост, по обычаю, молча — за основателя. Настроение все-таки было грустное.

Понемногу мы начинаем отдыхать. Головы снова принимаются работать, и в откровенные минуты разговор невольно сбивается на подведение итогов. Что касается меня, я всегда развиваю свою любимую тему — в поражении виновато не одно только начальство, а и большая часть рядового офицерства, также не сумевшего самостоятельно и не по трафарету мыслить и действовать, как и многие престарелые генералы.

9 декабря.

Целый день идет проливной дождь. Ветер так и рвет палатки. Почва кругом лагеря обратилась в сплошное болото. В прорванных ботинках я чувствую себя отвратительно и целый день сижу в палатке.

Очень многие офицеры усиленно занимаются французским языком, и я, оказавшись лучшим «французом» в батарее, служу в качестве ходячего словаря и справочника, хотя сам сильно подзабыл язык за военные годы. Учебников пока нет. Теперь, когда дело фактически кончено, многие начинают откровенно рассказывать о своих ощущениях во время последнего отхода. И лишний раз убеждаюсь в том, что одно дело переживания, которые в известных случаях считаются обязательными, а другое — те чувства, которые на самом деле появляются.

Казалось бы, что последние часы нашего пребывания в Крыму старые добровольцы-офицеры должны были бы горевать при виде гибели нашего дела. Между тем многие признаются, что с удовольствием разбивали винтовки, пулеметы, рубили колеса у орудий. Когда я с подполковником Ш. подъезжал к Бахчисараю, капитан-марковец, первопоходник, откровенно сознался, что с ужасом думает о возможности ликвидации прорыва и продолжении борьбы.

11 декабря (28 ноября).

Официально введен новый стиль, но пока как-то не могу к нему привыкнуть. Утром командир одной из частей, генерал, собрал офицеров и начал долго и нудно говорить о заслугах ....., чести, отечестве и т.д. Офицеры долго не понимали, в чем, собственно, дело... Наконец генерал прочел давно опубликованный, но не исполнявшийся приказ о праве штаб-офицеров уезжать (пр. №№ 1 и 2), обрушился на всех, кто этим приказом воспользуется, и в заключение заявил, что возврата им в часть не будет. Впечатление у слушателей получилось самое нехорошее. Вообще, начальство наше чем было, тем и осталось.

Генерал Кутепов держит себя так, как ни один генерал в дореволюционное время себя не держал. Вчера он собственноручно избил офицеров{25}, пытавшихся перебежать к Кемаль-паше, и сорвал с них погоны. В Императорской армии за преступления расстреливали, но случая избиения офицеров, кажется, не было. Вообще нравы Добровольческой армии — это громадный шаг назад по сравнению с прошлым. Случалось, что начальники дивизий собственноручно расстреливали пленных, полковник Г. избивал женщин — словом, все, казалось, только и делали, что старались подорвать доверие и уважение к армии и погасить тот порыв, который действительно мог донести нас до Москвы.

Младшие не уступали старшим и вели себя порой как самые посредственные комиссары. Как-никак, вообще говоря, артиллерийские офицеры очень культурный элемент Армии. Между тем вчера я до позднего вечера слушал, как, захлебываясь от смеха, вспоминали о таких эпизодах, о которых, самое меньшее, надо тщательно молчать. В особенности мне понравилось, как мичман N-й батареи, забравшись в гостиницу, занятую каким-то санитарным отрядом, кричал сестрам: «Молчать, а то я вас перепорю»...

12 декабря.

С утра строили новый (третий) барак. Когда он будет готов, палатки сильно разрядятся и можно будет ворочаться ночью, не толкая соседей. У меня сейчас самый острый вопрос — это разорванный ботинок. Мои приятели-офицеры смотрят косо на то, что я не участвую в общих работах, но ходить почти босиком по густой, холодной грязи тоже невозможно. Пытался заработать несколько лир, предложив давать уроки французского языка турецкому офицеру запаса, но он, как на грех, переехал из своей лавки на хутор в город. Вероятно, мне придется преподавать все тот же французский в лагерной школе, которую предполагается открыть.

13 декабря.

Холодно, голодно и скучно. Больше нечего отметить. Жизнь становится совсем серенькой.

14 декабря.

Левый ботинок развалился окончательно. Не было денег вовремя его поправить. Теперь во время работ (пр. № 5) сижу в палатке в качестве бессапожного. Это пока, надо сознаться, имеет свою хорошую сторону, но потом будет скучно, если ботинок так или иначе не дадут.

15 декабря.

Сегодня утром отправился в город в надежде раздобыть лиру на починку ботинок либо у полковника А. в Артиллерийской школе, либо у кого-нибудь из знакомых юнкеров-сергиевцев. Милый штабс-капитан П. одолжил мне для этого путешествия свои. Город приобрел совсем полурусский вид. Много юнкерских караулов, не за страх, а за совесть мешающих продавать обмундирование. Некоторые части размещены по квартирам — видимо, французы стали лучше к нам относиться, убедившись, что мы ведем себя вполне прилично. Переговорил с effendi Zade Suraja — очень культурным турецким офицером запаса. Он хорошо говорит по-английски. Уроков моих ему, к сожалению, не понадобилось. Вообще, день прошел неудачно. А. не повидал, до Сергиевского училища не дошел. Неизвестно почему началась рвота, и пришлось идти обратно. Еле дотащился до лагеря.