Норман Мейлер - Вечера в древности

• Название: Вечера в древности
• Автор: Норман Мейлер
• Издательство: амфора
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-367-00407-6

Роман "Вечера в древности" (Ancient Evenings) — захватывающая по своему размаху попытка воссоздать целый период истории Египта — эпоху Нового царства времен знаменитых 19–20 династий, "династий Рамзесов" (1290–1100 гг. до н. э.). Воин Мененхетет рассказывает своему внуку о походах Рамзеса II Великого против правителя хеттов и битве при Кадеше, о прекрасной, изысканной супруге фараона — Нефертари и о тех годах могущества "Страны обеих земель", когда в долине Нила возводились огромные храмы, казна полнела, повсюду люди возносили хвалебные молитвы богам и славили Сына Амона-Ра, могучего Царя Царей, владыку Рамзеса.

В "Вечерах в древности" магия слова будто вызывает к жизни вереницу воспоминаний о далеких, загадочных краях, не перестающих волновать воображение лучших художников и писателей современности.

---

Я не знаю, что вспомнил из ее историй или сколько горя перешло ко мне от собаки, но этой печали было больше, чем я мог понять. Тоска в глазах Тет-тут напоминала мне выражение лиц многих умных рабов. Хуже того. Похоже было, что собачьи глаза говорили о чем-то, чего пес хотел бы добиться, но что ему никогда не удастся.

И я плакал. Я едва мог поверить в силу того шума, который производил. Я пронзительно кричал. Собака смогла рассказать мне об ужасном испуге в каком-то отдаленном месте, и мне было так страшно, как никогда, словно хотя я мог и не жить как раб, но все же знал, что рано или поздно и мне придется узнать такую жизнь, которой я не хочу, быть не в силах идти туда, куда бы я пожелал, и это чувство было достаточно сильным, чтобы повергнуть меня в дрожь, от его силы темнело в глазах. Затем пришло ощущение, что я попеременно живу то в свете солнца, то во мраке, короткими промежутками, судорожно, будто я мигал. Притом что мои глаза оставались широко раскрытыми. Я видел одновременно два существования: себя в шестилетнем возрасте, обливающегося слезами, и себя в темноте, плачущего от стыда, в то время как я поедал петуха Мененхетета, и слезы были столь обильными, что из моих ноздрей изливались две реки прямо на чудо огромного члена старика. Да, в шесть лет я увидел себя униженным в Стране Мертвых в возрасте двадцати одного года, а потом Хатфертити подхватила меня, и тряхнула, и сдавила мне горло в объятии, и убрала меня с глаз Фараона.

ЧЕТЫРЕ

Мать несла меня так, что я мог чувствовать ее ярость. Мой живот лежал на ее плече, а голова свисала ниже ее груди. При каждом шаге земля поднималась мне навстречу, а затем опадала, словно я раскачивался вниз головой. Но я был настолько ошпарен страхом, что чувствовал себя точно маленький зверек, которого только что окунули в кипяток и жизнь которого с воплями покидает его, по мере того как сваривается его плоть. Когда мы остановились и она поставила меня на ноги, я на мгновение подумал, что умер — мы стояли в комнате столь прекрасной, что я сперва не мог понять, где мы: в доме, в саду или в пруду.

Меня окружали деревья. Они были нарисованы на каждой стене. Я стоял на полу из водянистой болотной травы, золотой болотной травы, и между ее нарисованными стеблями плавали нарисованные рыбы. Вверху, с нарисованного вечернего неба, сияли звезды, и в красном отсвете западной стены садилось солнце так же, как оно зашло прошлой ночью к западу от крыши дома моего прадеда, только теперь это происходило в виду Пирамид, и в этом свете они были красными, как мякоть граната, и располагались на нарисованном плато Гиза, между двух из четырех золотых деревьев, поддерживавших углы этой комнаты. Голуби и бабочки парили во влажном горячем воздухе, чибисы и зеленые чижи влетали и вылетали из рогов волов в болотных тростниках на стене; у моих ног распускались водяные лилии, а голубой лотос почти скрывал крысу, ворующую яйца крокодила. Посреди своих рыданий я стал смеяться — меня развеселило выражение крокодильей морды.

Теперь моя мать привлекла меня к себе и попросила посмотреть на нее, но я глядел на вырезанную из слоновой кости ножку кровати, на которой она сидела. Ножка эта напоминала ногу и копыто буйвола, или походила бы на них, если бы копыто не оставалось на полированном полу, вместо того чтобы погрузиться в него, хотя, продолжая рассматривать его, я заметил, что слой лака на поверхности нарисованной воды был таким толстым, что я мог видеть в нем свое отражение и отражение своей матери и, таким образом, даже и свет на воде.

Мы стояли, окруженные всеми этими птицами и животными, жившими на рисунках, и я мог даже видеть мух и скорпионов, которых художник поместил у корней травы, между стеблей которой плавали рыбы. Наконец я улыбнулся матери.

«Я готов вернуться», — сказал я.

Она посмотрела на меня и спросила: «Тебе нравится эта комната?» Я кивнул.

«Это моя любимая комната, — сказала она. — Когда я была маленькой, я часто играла здесь».

«Я думаю, мне понравилось бы играть здесь», — сказал я.

«В этой комнате я узнала, что должна была стать женой Фараона».

И я смог увидеть свою мать на троне рядом с Птахнемхотепом, и на них обоих были синие парики. Между ними играл мальчик, но лицо у него было не похоже на мое.

«Если бы ты вышла за Него замуж, — сказал я, — меня бы здесь не было».

Глубокие черные глаза матери долго смотрели в мои глаза. «И все же, ты был бы моим сыном», — сказала она. Затем она посадила меня к себе на колени, и я почувствовал, как медленно погружаюсь в плоть ее бедра — мягкое оседание, ощущение, не проходившее даже тогда, когда ее плоть подо мной уже не подавалась; отзвук этого тонкого чувства вышел из меня, как последнее воспоминание об этом вечере, и теперь я купался в блаженстве, уравновесившем ту опустошенность, что я почувствовал, глядя на морду собаки. Какое восхищение вызывал во мне красный отсвет Пирамид, отражавшихся в болотно-зеленой полировке пола.

«Да, предполагалось, что я выйду замуж за Фараона. Ты хотел бы, чтобы Он был твоим отцом? Ты поэтому начал плакать?»

Я солгал. «Я не знаю, почему собака так расстроила меня», — ответил я ей.

«Думаю, это оттого, что ты мог бы быть Принцем». «Я так не думаю».

«Предполагалось, что я буду первой женой Фараона». «Однако вместо этого ты вышла замуж за моего отца». «Да».

«Почему ты это сделала?»

Словно помня о моей способности входить в мысли других — я никогда не знал, когда мне это удастся, — сейчас Хатфертити, казалось, вообще ни о чем не думала.

«Да, ты вышла замуж за моего отца, и я его сын, и сейчас я счастлив, оттого что ты привела меня в эту комнату». На самом деле я не знал, что говорю, кроме того, что как-то ухитрился сказать то, что побудит ее рассказать мне больше, чем она хотела.

«Ты не сын своего отца, — сказала она, и на мгновение ее глаза заглянули в ее собственный страх, поэтому она добавила: — То есть сын, но не его сын. — И я понял, что она подумала о Мененхетете. — Это не имеет значения, — продолжала она, — чей ты сын, поскольку я призывала тебя. Я молилась, чтобы ты появился, и поистине мне уже никогда не быть столь ослепительно прекрасной, какой я была в тот час, когда все, что было во мне, призывало тебя. — Она взяла мое лицо в ладони, и руки ее были настолько живыми, что я ощутил, что лежу в постели между двумя прекрасными телами. — Ты пришел ко мне вместе с уверенностью, что я рожу Фараона, и я продолжала в это верить даже после того, как вышла замуж за твоего отца».

«Ты все еще веришь в это?»

«Не знаю. Ты никогда не был таким, как другие дети. Когда я наедине с тобой, я не ощущаю между нами большой разницы в возрасте. А когда мы не вместе, я часто размышляю о том, что ты сказал. Иногда я думаю, что твои мысли приходят к тебе из мыслей других людей. Действительно, ты умеешь заглядывать в чужие мысли. Тебе в высшей степени дана эта благородная способность. И все-таки я не думаю, что ты когда-либо станешь Фараоном. В своих снах я не вижу Двойной Короны на твоей голове».

«А какое будущее ты видишь для меня?»

Никогда я не был столь восприимчивым к каждому повороту течения ее мыслей, и поэтому я снова увидел черное пятнышко нательной вши, которая так ее испугала, и узнал ее страх. Ощутил его так же явственно, точно червь полз по моему собственному горлу.

Это, однако, был лишь один из двух домов моей матери. В другом, должно быть, пребывала кровь воинов, подобных моему прадеду, поэтому, когда она вновь взглянула на меня, ее глаза были так же пусты, как у воина, оценивающего захваченного пленника.

«Почему ты начал плакать? — спросила она. — Что, глаза собаки предсказали тебе жалкое будущее?»

«Они говорили мне о позоре», — сказал я и подумал о матери в объятиях Мененхетета в саду на крыше. Должно быть, я послал ей свои мысли, так как кровь прилила к ее щекам и она рассердилась.

«Не говори о позоре, — сказала она, — после того как ты поставил меня в неудобное положение перед Фараоном. — Я вновь ощутил ту вспышку ярости, с которой она подхватила меня и вынесла из комнаты. — Я не думаю, что ты станешь Фараоном по той же причине, что собака заставила тебя заплакать. У тебя храбрость собаки».

Мы часто разговаривали с ней таким образом — одна жестокость за другую. Мне нравились такие состязания. В них я был сильнее Хатфертити.

«О нет, — сказал я, — я заплакал не из-за недостатка храбрости, а просто из-за того, что страдал, видя, что мой отец не вызывает никакого уважения. Если, конечно, как ты говоришь, он мой отец».

Она дала мне пощечину. Слезы гнева покатились по моим щекам. Они, должно быть, прорезали ее взгляд подобно тому, как твердый камень оставляет борозду на мягком, потому что в ее глазах, лишенных всякого выражения, гладких, как черный камень, когда она злилась, теперь словно что-то треснуло, и я увидел жившую в ней грусть, ту же, что я узнал, заглянув в глаза собаки. Что-то от невысказанного страдания жизни моей матери отразилось в ее глазах. «Отчего, — спросил я, — ты не стала первой женой Фараона?»