Юрий Доманский - "Тексты смерти" русского рока

• Название: "Тексты смерти" русского рока
• Автор: Юрий Доманский
• Жанр: Культурология
• Год: 2000

В пособии к спецсеминару предпринята попытка описать возникновение и бытование биографических мифов трех представителей русского рока — Александра Башлачева, Виктора Цоя, Майка Науменко. Рассматриваются особенности репродукции "текстов смерти" рок-поэтов в средствах массовой информации; анализируются источники такой репродукции, главным из которых является поэтическое творчество. В результате автор приходит к выводу о том, что каждый из биографических мифов, вписываясь в культурную традицию (от русского романтизма до западной рок-культуры), вместе с тем, формирует модель, соответствующую новому этапу истории русской культуры.

---

Сам Майк Науменко в «Рассказе без названия» иронизирует над будущими мифотворцами, которые станут отыскивать в его песнях знаки предчувствия собственной смерти:

«— А что вы хотели сказать песней “Завтра меня здесь уже не будет”? — поинтересовался я, поднося воображаемый микрофон к ярко накрашенным губам Зу.

— Песней “Завтра меня здесь уже не будет” я хотел сказать, что завтра я еду отдыхать в Зеленогорск и вернусь только послезавтра, — важно изрек Зу, приняв соответствующую позу и изобразив на лице подобающую мину» (11).

Получается, что сам Майк попытался редуцировать свой будущий «текст смерти» еще при жизни (вспомним в этой связи суждение Науменко о Цое). Может быть, в том числе, и поэтому «текст смерти» Науменко оказался на периферии русской культуры, ведь мифотворцев привлекает прежде всего трагизм. Сочетание же трагедии и комедии в «тексте смерти» до Майка было прерогативой лишь А.С. Пушкина. В автобиографическом мифе по этому же пути шел Башлачев, но его «текст смерти» сохранил лишь трагизм, почти полностью (во всяком случае до сего дня) утратив комизм.

Однако «текст смерти» Майка потенциально готов стать традиционно трагическим. Посмотрим, как в его стихах актуализируются принципиальные для «текстов смерти» семы смерти, ухода, одиночества.

Смерть — довольно частотный мотив в рок-поэзии Науменко. Мы попробуем представить все основные случаи актуализации этого мотива, поскольку в отдельных стихах мотив смерти не кажется основным, но в системе всего поэтического наследия обретает глобальные масштабы. Смерть в стихах Науменко актуализируется в разных ипостасях — это может быть

— покушение на убийство: «Ты встанешь и улыбнешься, как ангел, / И вонзишь мне в спину свой нож» («Седьмая глава», 11),[332] «Мои руки в огне, мое сердце — мишень» («Свет», 29), «Ты чувствуешь себя так, будто у тебя на спине татуировка — мишень <…> В тебя стреляют — значит, не просто так. В тебя стреляют — значит, ты заслужил <…> Сколько раз ты умирал, так почему же ты жив до сих пор?» («Выстрелы», 117–118), «Нас убьют, если им прикажут» («Ожидание», 144);

— самоубийство (в русле мифологемы «самоубийство поэта»): «И вот самоубийца берется за перо и пишет. / И скрип пера по бумаге — как предсмертный хрип. / <…> И я пишу стихи всю ночь напролет, / Зная наперед, что их никто не прочтет. / <…> Просто я — часть мира, которого нет. / Мой последний шедевр — бессмысленный бред. / Мой последний куплет давно уже спет / <…> И нет другого пути» («Все в порядке», 36–37), «Смотри, как влюбленные прыгают вниз / С крыш и балконов» («Вот и все», 128) «И я держал заряженным свой пистолет, / Но, слава Богу, не спустил курок. <…> И я оставил завещание, и я намылил веревку, / Но, слава Богу, не нашел крюка» («Я знал», 131);

— страх перед жизнью: «Я боюсь жить» («Пригородный блюз», 27), «Но мне все трудней / Жить в этом мире, где мало любви, / Где так мало тепла, где так много зла» («Злые ангелы осени», 141);

— предчувствие смерти: «И я знаю — что-то случится, / Я знаю — скоро что-то должно случиться» («Всю ночь», 38), «Нет сил думать, нет сил, чтобы петь. / Я прожил жизнь, я попался в сеть, / И я уже не боюсь умереть / В эти странные дни» («Странные дни», 71), «Наступит день, и я забуду, что мне нужно жить» («Я продолжаю забывать», 105), «Каждый день ты просыпаешься с мыслью: “А не последний ли это день?”» («Выстрелы», 117), «Я не могу не просыпаться в пять утра, / В час смертей и самоубийств <…> А ты лежишь в постели и думаешь о том, / Что же в конце концов будет со всеми нами <…> Почему сегодня я выжил в Час Быка?!» («Час быка»,[333] 134);

— знанье о смерти: «Я знаю лишь то, что быть мертвым — / Это хуже, чем быть живым» («Несоответствия», 103), «Он сказал мне: “Мы здесь ненадолго, / И в этом есть свой резон, / Понимаешь, жизнь — это просто жизнь, / Но ее кто-то принял за сон» («Ожидание», 144), «И, хотя они умирают, они не плачут, / Наверное, это не так трудно, как кажется» («На крыле бумажного самолетика», 148);

— виденье собственных похорон (довольно частотный мотив в мировой поэзии): «В зеркале процессия: идут не спеша. / Спроси: “Кого хоронят?” — ответят: “Тебя!”» («21-й дубль», 62) и собственной смерти: «Однажды я заснул под этим странным небом, / Я уже не вернусь назад» («Блюз твоей реки», 34), «Я опять тону в песках, / Хоть мой огонь еще горит» («Позвони мне рано утром», 39), «И я тонул, но ты не могла, / А может, не хотела меня спасти» («Золотые львы», 55);

— попытка избежать смерти: «А я пытаюсь поднять свой якорь, / Чтоб не пойти ко дну. // И я хотел бы вернуться в те времена, / Где не было могил» («Ожидание», 146);

— надежда на воскрешенье: «Ведь герои на экране, погибнув, всегда встают опять <…> Каждый финал это просто / Начало одного из начал» («Иллюзии», 126), «И мертвые встанут, да мертвые встанут» («Ожидание», 144);

— обращение к репутации героя после смерти: «Но если я умру, то кто тогда вспомнит / О том, что я вообще когда-то жил» («Я не знаю зачем (Песня для Свина)», 61);

— воспоминание о смертях других людей и соотнесение себя с ними: «И я не Лев Толстой, и я не Джеймс Дин, / Не Элвис Пресли и даже не Фет, / Но я рад тому, что я — не они, / Они мертвы, а я еще нет» («Несоответствия», 103), «Наши герои уже постарели, иных из них нет в живых» («Право на рок», 114), «Один мой друг умер именно в это время» («Час быка», 135).

Таким образом, у мотива смерти актуализируются самые разные значения, в системе маркированные трагическим пафосом.

Важное место занимает однако и ироничное отношение к смерти, которое, правда, при желании можно прочесть как вполне серьезное. Это

— предчувствие грядущей катастрофы: «Недавно я услышал где-то, / Что скоро прилетит комета, / И что тогда мы все умрем» («Лето», 54);

— редукция мотивов, связанных со смертью, как знак того, что все якобы «будет хорошо»: «Никто не родится, и никто не умрет, / И не покончит с собой, и никто никого не убьет / <…> Никто не будет мертв, зато никто не будет жив» («Сегодня ночью», 64);

— отношение к собственной смерти: «И я намерен жить здесь вечно, а нет — так почить в бозе. / Прямо здесь? Прямо здесь, — на этом самом месте, сидя на белой полосе» («Сидя на белой полосе», 86) и к смерти других: «”Ништяк, — подумал Кроки, — мне б щас не помешал”. / И он шагнул направо, и в тот же миг пропал» («Баллада о Кроки, Ништяке и Карме», 13).

Таким образом, Майк предусмотрел все возможные пути расставания с этой жизнью, создав богатый материал для будущих мифотворцев, но сам же развенчал семантику смерти как трагической категории иронией к ней. Соотносится с семой смерти и другая традиционная для «текстов смерти» сема — уход. У Майка она актуализирована в текстах «Прощай, детка (Детка, прощай)», «Я возвращаюсь домой», «7-е небо», «Завтра меня здесь не будет». С одной стороны, в этих песнях описывается бытовое явление — уход от девушки, из гостей, отъезд из города на поезде… Но, с другой стороны, в свете традиционных «текстов смерти» эти тривиальные ситуации обретают семантику аллегории ухода из жизни: «И когда я уйду, кто-то скажет: “Что-то случилось с Майком”. / И кто-то засмеется и откроет бутылку вина» («Я возвращаюсь домой», 31), «Ты говоришь, что это рай. А-а, не надо так шутить! / Здесь слишком грязно, здесь слишком темно, / Здесь слишком много дверей, но мне никак не уйти» («7-е небо», 25), «Вот идет мой поезд, рельсами звеня. / Спасибо всем, кто выбрал время проводить меня / <…> И завтра меня здесь уже не будет» («Завтра меня здесь не будет», 63).

Традиционна для «текстов смерти» и сема одиночество, которая соотносится прежде всего с трагическим мироощущением. Лена Никитина в уже упоминавшейся газетной заметке написала: «В каждой песне Майка была грусть, грусть человека, который всегда был окружен друзьями, но не нашел среди них того, кто понял бы его до конца».[334] Это трагизм творца, которого мир не принимает: «Я кричу, но ты не слышишь мой крик, / И никто не слышит. // Я встаю и подхожу к открытому окну, / Вызывая тем самым весь мир на войну <…> И все же как бы я хотел, чтобы ты была здесь» («Все в порядке», 36–37), «Мне бывает одиноко посредине дня, / И я знаю — так будет всю ночь» («Всю ночь», 38), «Иногда так нужно с кем-то поговорить, / Но кто будет говорить с тобой в пять утра? / Иногда так важно с кем-то поговорить, / Но кто будет говорить с тобой в Час Быка?» («Час Быка», 134). Образ жизни рок-звезды тоже отмечен одиночеством: «Но ночью, ночью ты опять один <..> И ночью ты будешь опять один» («Звезда рок-н-ролла», 16–17). Но это может быть и трагизм одинокого человека «в чужом пиру»: «А я сидел в углу и тупо думал, / С кем и где ты провела эту ночь, моя Сладкая N? // Не принимая участия в общем веселье, / Я пристроился в кресле» («Сладкая N», 33), «Но, ты же знаешь, ты же знаешь, в этом мире слишком мало людей» («Свет», 28), «Тут я вошел в странный город, / Где оказался чужим» («Ожидание», 144). Герой одинок даже среди друзей: «И все мои друзья живут рядом со мной, / Но меня удивляет, как они могут так жить» («Золотые львы», 56). Герой, покинутый возлюбленной, страдает от одиночества: «Говорят, что час перед зарей — / Это самый темный час. / С тех пор, как ты ушла, / Мой каждый день как предрассветный час <…> На дворе скулит бездомный пес, / Он замолчал бы, если б смог. / Мне также плохо, как ему, / Я также одинок» («Позвони мне рано утром», 39), «Мне нужен февраль, мне нужна она, / Нам было тепло зимой. / Я знаю, я сделал что-то не так, / И вот — я один, совсем один, со мной / Лишь — Белая ночь, белое тепло» («Белая ночь, белое тепло», 53). С другой стороны, герой пытается сделать одиночество благоприятным для себя: «Наверно, счастлив может быть только тот, кому не нужен никто. / Я одиноко курю» («Горький ангел», 46); обретает счастье именно в одиночестве, хотя и иронично осмысленном: «Мне нравится жить посредине дороги, сидя на белой полосе» («Сидя на белой полосе», 85); «Еще один субботний вечер, а я совсем, совсем один, / И никого нет рядом, я сам себе господин / <…> Я слышу стук в свою дверь, это входит мой брат. / Его зовут Одиночество, и все же я ему рад» («Блюз субботнего вечера», 92–93). Одиночество может быть осмыслено иронично: «Я спел тебе все песни, которые я знал, / И вот пою последнюю, про то, что кончен бал, / Про то, что одному быть плохо, что лучше быть вдвоем» («Прощай, детка», 10); «Ушел декабрь, и вместе с ним ты от меня ушла» («Страх в твоих глазах», 97); «Но днем я проснулся один, и мной овладел жесточайший сплин. / Она ушла, и я не знал, где ее искать» («Она была», 116).