Роберт Святополк-Мирский - Дворянин великого князя

• Название: Дворянин великого князя
• Автор: Роберт Святополк-Мирский
• Жанр: История

---

1 Польский герб.

а тебя даже на собрания этой смехотворной Ра­ды не зовут! Я не буду говорить о тебе, Ольшан­ский, — ты, с твоими безграничными мужеством и отвагой, ставящими тебя в один ряд с великими воинами древности, лишен возможности про­явить себя в достойном ратном деле, которое принесло бы неувядающую славу нашей земле! Я не буду говорить о тебе, Вельский, — твой свет­лый разум, твой великий дар политика, наконец, твое знатное происхождение дают тебе все права стоять рядом с государем и мудрыми дальновид­ными советами помогать ему нести тяжкое бремя скипетра и державы, А что вместо этого? Ты гу­бишь свои таланты в глухой деревушке, всеми по­забытый, обиженный и ограбленный — кем? — своим младшим братом — предателем, Иудой — жалким прислужником жалкого короля! И уж со­всем умолчу я о себе, братья! Я — Великий князь Новгородский, Великий князь Киевский, князь Слуцкий, князь Копыльский, в бессильной ярости должен был смотреть, как этот ничтожный король позволил московскому Ивану отнять у меня мою отчину — Великий Новгород, как он, попирая все древние обычаи, подло наложил свою грязную ла­пу на мою родную Киевскую землю — и теперь я, подобно жалкому изгнаннику, вынужден жить вдали от любимой отчизны!!!

Олелькович отвернулся и отер слезу широким рукавом.

Минута прошла в полной тишине.

И вдруг где-то далеко в лесу едва слышно про­трубил рог.

Олелькович вскинул голову, глаза его сверкнули.

— Братья! Я позвал вас, доблестных рыцарей, гордость нашей земли, чтобы покаяться в грехе перед родиной, который я принял на себя, присягнув королю Казимиру. Но Господь наш велик и милосерден — он снял пелену с моих очей и на­ставил меня на путь истинный. Чаша терпения моего истощилась, кротость души моей исчерпа­лась! Гнев и ненависть горят в моем сердце! Здесь перед вами я слагаю "с себя прежнюю клятву и приношу новую!

Михаил сорвал с шеи золотой православный крестик и горячо поцеловал его.

— Клянусь вам, братья, что отныне я встаю на борьбу за наши попранные вольности, за нашу поруганную свободу, за нашу родную землю, за нашу истинную святую веру православную и буду бороться до тех пор, пока не займу престола, ко­торый принадлежит мне по праву наследования славному прапрадеду моему Великому князю Гедимину! И когда литовская корона будет возло­жена на мою голову, склонившуюся сейчас перед вами, клянусь, что кончатся все беды и горе­ сти Великого княжества Литовского, а лучшие его рыцари получат все исконные права, отнятые ныне чужеземцами!

Олелькович торжественно опустился на колени и протянул руки к небу.

— О, мои великие предки! — воскликнул он го­лосом, прерывающимся от волнения. — Знаю, вы видите меня в эту минуту! Великий Гедимин, слав­ный Ольгерд, мудрый Олелько — я слышу ваш зов!

Смотрите на меня! Вот я иду!

И снова уже где-то ближе затрубил рог.

Олелькович горячо молился, беззвучно шевеля губами, потом встал и принял смиренно-величе­ственную позу.

Все молчали.

Князь Федор Вельский понял, что наступила решающая минута.

Он быстро поднялся и, опустившись перед Михайлушкой на одно колено, твердым уверенным голосом произнес:

— Государь и брат мой, Михайло Олелькович!

Клянусь, не жалея сил и крови, сделать все, чтобы помочь тебе занять престол во славу памяти на­ших предков, во славу величия и могущества дер­жавы нашей Литовской, во славу веры нашей гре­ческой!

Олелькович поднял брата с колен и крепко об­нял его.

Тогда Ольшанский, потрясенный и озаренный предвкушением грядущих опасностей; поднял го­лову.

— Клянусь и я! — прошептал он, крепко сжав бледные губы, и застыл как изваяние.

Олелькович торжественно поцеловал Ивана и на­правился к Глинскому, чтобы принять его клятву.

Глинский молчал.

Все повернулись к нему.

Он спокойно и задумчиво посмотрел в глаза каждому по очереди и негромко произнес:

— Князья! Многое из того, что сказал тут Олелькович, — правда, и его слова тронули меня.

Мой прапрадед Мамай тоже был славным воином

и великим ханом татарским. А вот сын его — Мансур-Кият не любил войны и хотел жить со всеми в мире. Его тянула земля, и он остался на ней. С тех пор наша родина — Литовское княжество. Я тоже люблю землю. Люблю растить на ней хлеб своими руками, хотя и саблю эти руки умеют держать крепко. Когда мой дед Лекса крестился в Киеве и наречен был Александром Глинским, он принес Богу святую клятву в том, что и сам, и все его по­томки верой и правдой будут служить короне, ко­торая дала им новую отчизну. Я готов голову сложить за землю, которая кормит меня, но я не под­ниму руки на корону. Она для меня священна. И если эта корона окажется на твоей голове, Олель­кович, я буду служить ей так же верно и не изме­ню тебе, как не изменю сейчас королю Казимиру. Мой долг раскрыть королю ваши замыслы. Но я понимаю и уважаю высказанные здесь взгляды и чувства. Нарушение долга — тяжкий грех, но это еще не нарушение клятвы. Я не предам вас, и все, что я здесь слышал, умрет вместе со мной; Но я не пойду с вами и ни едиными делом не помогу вам. Это мое твердое слово, князья!

Он взял одну из прислоненных к дереву рога­тин и, протянув ее Олельковичу, сказал, обраща­ясь ко всем:

— Теперь позвольте мне уйти или убейте меня.

И в третий раз протрубил рог. Гулко, протяжно, где-то совсем недалеко.

Олелькович медленно взял рогатину и, как бы взвешивая ее на руке, подбросил несколько раз, в упор глядя на Глинского. Князь Лев стоял, при­жавшись спиной кмогучему стволу древнего дуба, смело и прямо глядя перед собой.

Лицо Олельковича начало докрываться пятнами.

Вельский выступил вперед.

— Михайлушка, — сказал он мягко. — Князь Глинский благородный и честный человек. Будем же уважать его взгляды, как он уважает наши. Я ду­маю, он может с честью уйти — мы полагаемся на его слово.

Олелькович колебался, сжимая окованное серебром древко рогатины.

Из чащи едва слышно донесся звук трещотки.

^Охота началась, — восхищенно прошептал Ольшанский.Олелькович опустил рогатину.

— Раз Федор говорит, значит, так оно и есть, —сквозь зубы произнес он и вдруг странная усмеш­ка скользнула по его лицу. — Послушайте! — горя­чо воскликнул он. — Ольшанский только что про­изнес слова, которые натолкнули меня на вели­кую мысль! Да-да! Верно!!

Он вспыхнул каким-то внутренним возбужде-нп&л и быстро заговорил, отчеканивая слова.-

— Разве мы не верные подданные? Разве мы не любим нашего короля?! Мы его очень, очень лю­бим! Да-да, братья, мы устроим ему праздник! Лю­бимое королевское развлечение! Слышите —

Большая короледская охота на зубраГ

Олеяькович лихорадочно бросался от Вельско­го к Ольшанскому, от Ольшанского к Вельскому и резко, яростно, жестко швырял в них пригоршни слов* жгучих, как раскаленный песок.

— Все произойдет здесь. Да-да именно здесь, на этом самом месте! Представьте себе: король в гос­тях у русских князей! Какая радость на наших ли­цах! Мы принимаем короля! Нет — всю королев­скую семью! Вон там, поодаль, будет шатер старой королевы, мы непременно должны пригласить и ее! „А вот тут будут сидеть королевичи — все до единого! Никого не забудем —- мальчики должны учиться искусству охоты на крупного зверя у на­стоящих охотников — у нас, братья, у нас! А ко­роль… О-о-о! Разумеется, сам король тоже здесь! А вокруг него — мы! Вот, к примеру, совсем как сей­час вокруг Глинского. Да-да, верно, там, у дуба,он и будет стоять… Чу! Слышите! Собаки лают!

Скоро зубр будет здесь! Все смотрят туда… Все ждут зубра…

И вдруг действительно из леса донесся приглу­шенный лай огромной своры и неясный глухой треск. Но никто не слышал этого, никто не смот-рел в ту сторону. Все как завороженные застыли на месте, не сводя глаз с Олельковича.

И в эту минуту князь Федор Вельский окаменел^ потрясенный совершенно неожиданным чудовищным поворотом событий. Да, это он, Федор, составил Михаилу план его речи и принудил его выучить назубок основные фрагменты, но то, что говорил сейчас Олелькович,было жутким плодом его собственного воображения, должно быть, раз­буженного внезапно после долгой спячки. Куда девался прежний Михайлушка — благодушный ве­сельчак, пусть грубый, пусть глуповатый, пусть иногда жестокий, но всегда ухмыляющийся доб­родушной полупьяной усмешкой? Сейчас по лес­ной поляне, сжимая в руке сверкающую лезвием рогатину, метался свирепый безумец с налитыми кровью глазами. Он с циничной отчетливостью доводил до естественного завершения тайные не­досказанные* недовыраженные мысли самого Фе­дора, и Федор ужаснудая, увидев перед собой жи­вое и кровавое обличие этих мыслей.

Олелькович остановился перед бледным, но не­возмутимым Глинским и, склонив голову набок, продолжал, медленно поднимая рогатину: