Геннадий Емельянов - Пришельцы

• Название: Пришельцы
• Автор: Геннадий Емельянов
• Жанр: Социально-психологическая фантастика

Книги Геннадия Емельянова представляют собой образец иронической прозы, в которой научно-фантастический элемент (пришельцы) нужен автору, в основном лишь для показа несуразности советской действительности

---

    Секретарша Галя зашла в бухгалтерию, потрогала за плечо Веру Ивановну, шепотом задала вопрос: - Чего это он?

    Вера Ивановна опять заплакала - беззвучно, как чудотворная богородица в церкви, нос ее, мужицкий, был тяжел и красен. Она ничего не ответила Галине, выказывая между тем всем видом своим, что вообще-то ей многое ведомо, но ничего она не скажет, связанная тайной по рукам и ногам. Чти ж. Вера Ивановна действовала чисто по-женски: создавала интригу на голом месте! У секретарши же с этой минуты возникла неотвязная цель - интригу ту распознать. Когда же станет очевидным, что черная кошка не пробегала в то роковое утро между председателем и заместительницей главного бухгалтера (подчеркнем, что на выяснение правды потребуется недюжинная изобретательность и немалое время!), возникнет весомый повод для неприязни и скрытой войны между слабым полом, войны долгой и с переменным успехом.

    Но мы несколько отвлеклись.

    Сидор Иванович погоревал-погоревал по поводу неувязки с пришельцем и заставил себя в конечном итоге собраться, чтобы плотно вникнуть а дела: ведь наступала посевная, а тут уж вертись, тут не поможет ни бог, ни царь, ни инопланетянин в черных очках.

    Бухгалтер Гриша Суходолов, натура весьма эмоциональная, тоже переживал конфуз с Федором Федоровичем остро и не мог утешиться ничем.

    Никита Лямкин вышел на крылечко - и, сел там. Зачем вышел и зачем сел, он не имел понятия, скорее всего, ему сделалось скучно. Поминки были отгуляны, болела голова, болела душа, - наступало, словом, похмелье, пора раскаяния. Внешне Лямкин держался раздольно и ерепенисто, но был он, в, сущности, мужчина нежного склада. Никита писал стихи, печатался даже в толстых журналах, ему прочили чуть ли не великое будущее некоторые весьма компетентные товарищи. Никита считал, что слава не за горами, он даже во сне видел не однажды, как въезжает в столицу на белом коне, накрытом ковровой попоной, как падают красные цветы на асфальт и под копыта. Хорошая слава что-то запаздывала, тогда многообещающий литератор начал создавать славу дурного толка: впал в разгул. Сперва забубенность дарования из народа кое-кому и нравилась: талант, он, мол, стоит особицей, и все великие неуправляемы. Лямкина по первости выручали с охотой (как не порадеть за такого парня, смотришь, в мемуарах своих где-нибудь и втиснет между прочим: был такой имярек, добрая душа, подал руку помощи в трудную минуту!), потом выручать надоело, к тому же ни стихов, ни тем более мемуаров из-под пера Лямкина что-то не лилось, ну и последовало неизбежное: те, кто раньше при встречах за многие десятки метров растворяли объятия, чтобы озариться с краю лучами Великого, стали при виде гения, нечесанного и в мятых штанах, скороспешно перебегать на другую сторону улицы. В итоге Лямкин отсидел год за хулиганство - разбил витрину гастронома ночью, чтобы достать бутылку шампанского для случайной подруги, - и подался после возвращения на волю в села нанялся заведующим клубом, он держал еще надежду, что за ним приедут, пустятся в уговоры, попросят прощения и вернут чуть ли не силком в областной центр, а может, и в Москву даже. Однако минуло с тех пор еще "три года незаметных", никто не приезжал, никаких гонцов в селе Покровском не наблюдалось, из заведующих председатель колхоза Ненашев Никиту погнал за пьянку и отдал команду перевести его в разнорабочие и терпел залетного деятеля культуры исключительно ради Вари Бровкиной, женщины работящей и порядочной, передовой доярки.

    Утро выдалось "хмурое, капал дряблый дождик, на деревьях, подернутых свежей зеленью, сидели, - воробьи, похожие на комочки мокрое земли, вдоль улицы, поникши, бежала худая собака, под навесом у соседа квохтали куры.. Будничная эта картина подбавила тоски, Никита встал с крыльца по-стариковски, с натугой, и подале я в сенцы взять поллитровку, спрятанную Варькой в мешке с картошкой, нашел, вытащил из бочонка соленый огурчик, твердый на ощупь, отрезал кусок хлеба, положил весь этот закус на тарелку; надел фуфайку (ветерок задувал нешустрый, но холодный), опять сел на крыльцо, выпил водки и утер рукавом, мокрый рот. Лямкин ждал кого-нибудь, способного разделить с ним кручину, но улица была пуста. Из избы вышел, потягиваясь, кот Васька, толстый, и рыжий, лишь самый кончик правого уха у кота был белый. На бодулину возле калитки села трясогузка, хвост ее качался неуловимо часто, птичка вообще-то была веселая и полная хлопот.

    - Птичка божья на гроб опустилася и, чирикнув, исчезла в кустах, - пропел спитым голосом Лямкин и поперхнулся, огурцом, зашелся кашлем, вздрагивая, из его глаз горохом посыпались слезы. - Пора завязывать! - сказал Лямкин, отирая лицо ладонями, от которых пахло табаком. - Здоровье мое подпорчено основательно, -товарищи! - Он ни к кому, собственно, не обращался и готов был подробно, побеседовать с самим собой, но тут заметил, что кет присед на передние лапы, зад его сделался плоским и вытянулся, будто резиновый, хвост вился, будто струйка дыма, вспугнутая чьим-то дыханием, в глазах кота, выпуклых, сверкал пещерный огонь.

    - Ты почему это вызверился, харя? - удивился Лямкин, глядя на кота, и тут догадался, что хрупкая жизнь трясогузки в опасности, потому что зверь нацелил роковой свой прыжок именно на птичку. - Не дам! - запротестовал Лямкин решительным тоном и не успел ничего предпринять: Васька прыгнул вниз с раздирающим душу воем, будто собрался терзать по крайней мере быка, поскользнулся на мокром, упал на бок, прокатился по траве порядочное расстояние вскочил, сделался горбатым и зашипел, как змея. Трясогузка вроде бы между прочим перепорхнула на другую бодулину, чуть дальше, и бесстрашно уставилась на кота, качаясь: ты что это, толстяк, суетишься, с кем это в ловкости тягаться вздумал? Кот стряхнул с лап воду и подался назад с видом бездельника, пошутившего не совсем удачно, сел рядом с хозяином и зевнул, растопырив усы, и стал вылизывать грязь с загривка.

    Никита обратился к Ваське с назидательной речью:

    - Ты, лапоть, потерял форму рядом с человеком, ты уже не добытчик, а так - эскимо на палочке и захребетник. Ты меня слушай, я неглупый вообще-то, жизнь моя не задалась, конечно, но то уже другая сторона медали. А на птичку ты зря навалился - в ней душа трепещет, не как-нибудь. Ду-ша! - Последние слова Никита произнес с особой выразительностью, проникаясь сам значительностью мысли, сказанной вслух, но кот, закормленный до тупости, дремал сидя и даже вздрагивал, клонясь вперед, будто ехал в трамвае, тогда Лямкин плюнул и оборотил взор свой на корову, стоявшую на улице близко от калитки, сквозь штакетник был виден ее глаз, темный и большой, как лямкинская тоска. Никита подошел к забору и почесал, промеж рогов корову, от которой веяло печным теплом и домашностью. Шерсть там была нежная и курчавая.

    - Как хорошо=то, господи! - воскликнул Лямкин, на него вдруг, подобно горному обвалу, упала жалость ко всему сущему, явилось ощущение, что в его лице природа имеет мессию, вселенского и непримиримого защитника, адвоката Добра, подмостками для которого является планета Земля. Груз ответственности, взятой теперь же, давил, и Никита налил в стакан граммов сто на глазок, выпил водку единым духом, силком затолкал в рот огузок соленого огурца. Корова загудела, будто пароход, отчаливающий а небытие, густо, и безысходный этот звук висел и стелился долго тек как медленная река, пока не потерял силу. Никита встал, приосанился, потряс сжатым кулаком над головой, закричал, притопывая калошами, надетыми на босые ноги:

    - Я знаю свое предначертание!

2

     Доярка Варя Бровкина, нерегистрированная жена Лямкина, на удивление свое, придя с работы, не застала никакой компании - в доме была церковная тишина. Никита сидел за обеденным столом в горнице, обложенный бумагами, и грыз карандаш с выражением полной отрешенности,, он смолчал, когда Варя с ним поздоровалась. Некстати вдруг прозвенел будильник, поставленный на половину шестого, тут Лямкин вскинулся:

    - Пришла.

    - Пришла вот.

    Возле супружеской кровати стоял раскрытый чемодан, весьма обшарпанный (с этим чемоданом Лямкин явился под, Варину крышу), в том чемодане рыхлой горой лежали исписанные листы. Варя взялась рукой за сердце:

    - Уезжаешь разве?

    - Нет, не уезжаю. Потом, может быть...

    - И куда же?

    - Что - куда?

    - Поедешь-то?

    - Я знаю свое предначертание, я понесу отныне свой мученический венец.

    - Ага, - кивнула Варя и села на табуретку возле порожка, как чужая.

    Когда у нее спрашивали знакомые бабы, чего она нашла в этом худосочном и зряшном мужичонке (имелся в виду Лямкин, конечно), она не могла ответить на этот вопрос с полной очевидностью: не скажешь же любопытным соседкам, что Никита беспрестанно удивляет ее поступками, которые она не может объяснить, исходя из своих представлений об этом мире и о людях, населяющих его. Лямкин, например, склонен был смеяться, когда другие собирались плакать, и, наоборот, окатывался яростью, когда все другие склонны были смеяться, он не ценил деньги, свои - особенно, не мечтал о легковом автомобиле, сердился, когда Варя покупала ему - рубашки, он читал много книг, в благодушном настроении, случалось, целыми вечерами говорил стихи, которые Варя воспринимала лишь отчасти, но трогали они ее обязательно и до самой глубины ее восприимчивой натуры.