Светлана Бондаренко - Неизвестные Стругацкие: Письма. Рабочие дневники. 1942-1962 г.г.

• Название: Неизвестные Стругацкие: Письма. Рабочие дневники. 1942-1962 г.г.
• Автор: Светлана Бондаренко
• Издательство: АСТ
• Жанр: Публицистика
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-17-053845-4

Поклонники творчества братьев Стругацких!

Перед вами — повествование в документах и воспоминаниях, открывающее цикл «Письма. Рабочие дневники» в серии «Неизвестные Стругацкие».

Этот том посвящен периоду взросления и становления известных писателей (до 1962).

---

Вот, кажется, и все новости. Да, прошу всегда сообщать, когда получаете от меня деньги, а то здесь, возможно, плутуют.

Пиши скорее, друг мой. Твой брат Арк.

Боб, у тебя нет товарища-скульптора? Если есть, попроси его слепить статую Судьбы по этой модели.[74]

Привет мамочке, скоро ей напишу.

В переписке АБС такие письма, как выше — ни слова о литературе — прочитанной или создающейся, — скорее исключение, чем правило.

Летом БН выезжает на астрономическую практику в Алма-Ату — в обсерваторию к старейшему астроному и астрофизику Гавриилу Адриановичу Тихову. До 41-го года Тихов работал в Пулковской обсерватории, занимался фотометрией и колориметрией звезд и планет. С 41-го жил в Алма-Ате, с 47-го заведовал сектором астроботаники Академии наук Казахской ССР. В течение 40 лет Тихов занимался изучением физических условий на Марсе. Он полагал, что на поверхности планеты существуют участки, покрытые растительностью. В связи с этим он выполнил обширные исследования по определению спектральной отражательной способности земных растительных сообществ в разных регионах. Эту пограничную между астрономией и ботаникой область он считал новым научным направлением — «астроботаникой». Кто знает, скольких фантастов привлекли в литературу именно эти, так доселе и остающиеся умозрительными, научные дисциплины — астроботаника да астробиология…

БН вспоминал о поездке к Тихову в письме от 17.07.83 Борису Штерну:

Что касается Тихова, то это любопытная фигура. К сожалению, в те поры я-то был полный идиот, ничего не понимал и не воспринимал. Остался у меня в памяти этакий кино-ученый — интеллигентнейший старикашка, весь в белом, в белой академической ермолке, с белой эспаньолкой, все его вокруг боятся, и любят, и смотрят на него как на бога, а он берет нас, первокурсников, с собою на наблюдения Венеры (это была последняя из его идей — снимать спектры мерцания заходящей Венеры, используя земную атмосферу как гигантскую призму)… да, так вот, берет он нас на наблюдения, сидим тихонько в темном уголку башни, он колдует у телескопа, Ваня Бухман (был у него такой на подхвате, мастер спорта по спортивной ходьбе, сын ссыльного профессора Бухмана, который — профессор, а не сын — на территории обсерватории построил гелиожилище, гелиопогреб и гигантский зеркальный параболоид для лечения страждущих концентрированными солнечными лучами… однажды этот параболоид самовозгорелся… впрочем, это длинная история)… так вот, Ваня Бухман ему ассистирует, и что-то там у них не ладится, заедает там у них что-то, и старик вдруг орет на всю Алма-Ату: «Ну что ты, Ваня, вертишься, словно у тебя шило в жопе!»… Академик. С европейским именем. Член Верховного Совета КазССР. Это, помнится, произвело на меня огромное впечатление.

И еще помню, как справлялось там его семидесятилетие. Очень, кстати, скромно. Только свои. Человек пятнадцать: парочка родственников, пяток научных сотрудников обсерватории, несколько практикантов, шофер, садовник и повар, испекший торт с кремовой надписью: «Гавриилу Адриановичу от влюбленных мОрсиан». Вот вопрос: почему так скромно? И почему вообще академик, один из основателей и столпов Пулковской обсерватории, ученый с европейским, повторяю, именем оказался вдруг в Алма-Ате директором занюханнейшей обсерватории? Правда, в те годы многие там оказывались… Но ведь он был, повторяю, членом Верховного Совета КазССР, он всегда носил красный флажок в петлице… Странно, странно… Так вот, там я, будучи практикантом, надрался как зюзя, произносил какие-то витиеватые тосты, на каковые Г. А. ответил академическим тостом: «За хорошеньких девушек и за пьяных студентов!»

Вот и все мои воспоминания. Наука тогда меня интересовала больше, чем люди науки, кто бы они ни были.

Надо сказать, работ Тихова я почти не знаю. Классическими признаны полученные им на 26 ти-дюймовом телескопе Пулковской обсерватории фотографии Марса в начале века. Именно сезонные изменения Марса на этих фотографиях и толкнули его потом к астроботанике. Он много занимался спектрографией. Но ничто из сделанного им в учебники не вошло, и имя его встречается только в историческом плане, что-нибудь вроде: «Метод призменного спутника Тихова… состоит в следующем… в настоящее время применяется редко». Однако же в двадцатые и тридцатые годы Тихов — несомненно человек в авторитете, а потом что-то произошло…

Вот и все о Тихове.

На память об этой поездке в архиве БНа хранится статья член-корреспондента АН СССР Г. А. Тихова «Профиль главной полосы поглощения хлорофилла» из «Докладов Академии наук СССР» с автографом: «Б. Н. Стругацкому на память об Алма-Ате от Г. Тихова».

ПИСЬМО АРКАДИЯ БРАТУ, 4 АВГУСТА 1951, КАНСК — Л.

[Строка иероглифов: «Мой дорогой Боря!»]

Наконец-то ты в Москве — факт сам по себе достаточно отрадный, чтобы отметить его хорошей выпивкой, что я не замедлю сделать в ближайшее время. Что касается твоих претензий ко мне в отношении писем, то дело в том, что я и не подозревал, что ты задержишься в Алма-Ата так долго. Значит, рабочей обстановкой ты остался неудовлетворен. Имей в виду, работать после окончания ЛГУ тебе придется и, возможно, в паки худших условиях, так что не льстись на то, чтобы попасть на все готовенькое с совершенным оборудованием, с трамваями и т. д. Приучи себя к мысли, что всё придется создавать и исправлять своими руками. Изучай тщательно практическую астрономию — это там, кажется, описываются приборы и инструменты. В жизни всегда, брат, так бывает: невольно идеализируешь условия работы в тех местах, куда едешь. Это я на себе часто испытывал, так что можешь мне поверить.

Насчет письма Ефремову — идейка неплоха. Стоит попробовать — причем пройтись по адресу авторов, пишущих такие произведения-перлы научной фантастики, как «Семь цветов радуги».[75] Да, вышла в свет новая книга: «Королевство кривых зеркал».[76] Найди и напиши, что это за штука. Название заманчивое. Меня почему-то всегда тянуло к фантазированию в области пространственно-временных построений, неэвклидовых геометрий и пр. и т. п. Может быть, эта новая фантастическая повесть имеет что-нибудь общее с такими идейками. Теперь вот что: хочешь писать — брось большие масштабы. Берись за рассказики, новеллы — это труднее, но менее противно (в чернильном смысле). Я написал один рассказик — возился долго с предварительной подготовкой — как оформить сюжет и пр. — но писать было легко. А легче и интереснее всего, пожалуй, писать пьесы. Конечно, здесь свои, особенные трудности, но мне они как-то легче даются, хотя должен тебе признаться, что ни одной пьесы я довести до конца еще не сумел.

Прочитал Драйзера «Дженни Герхардт» — очень понравилось. Хорошо чувствовал душу мужчины товарищ. Больше, кажется, ничего нового не читал — лень и тошно, голова жиром заросла, снаружи и изнутри, жир вытесняет мозг и вытекает через глаза, уши, нос и прочие дырки (хотя, кажется, это все).

В Канске страшный холод, терпежу нет. Прямо не знаю, что за город. Все ходят, чихают, сморкаются и жалуются — жалуются на холод, дороговизну, слякоть, на соседей, на начальство, на подчиненных, на детей и жен. Только на себя никто вслух не жалуется. Боятся, бродяги.

Вот, пожалуй, всё пока. Как видишь, ничего определенного я тебе не написал. Роман писать не буду — дешевка, все равно не справимся. Письмо Ефремову — согласен. Подай проект на утверждение. Я дополню и перешлю тебе. Тогда пошлешь.

Пленку нужно. Скучно.

Жму руку, целую — твой Арк.

P. S. Смотри за мамой, не давай ей много работать. Помогай во всем.

Жду письма с нетерпением и с прискуливанием от скучишши.

АН в то время пытался писать все — фантастику и бытовую прозу, рассказы и романы, и даже пьесы. Помните, в ХС? «Я взял первую попавшуюся папку — с обломанными от ветхости углами, с одной только грязной тесемкой, с многочисленными полустертыми надписями на обложке, из которых разобрать можно было лишь какой-то старинный телефон, шестизначный, с буквой, да еще строчку иероглифов зелеными чернилами: „Сэйнэн дзидай-но саку“ — „Творения юношеских лет“. В эту папку я не заглядывал лет пятнадцать. Здесь всё было очень старое, времен Камчатки и даже раньше, времен Канска, Казани, ВИПа — выдирки из тетрадей в линейку, самодельные тетради, сшитые суровой ниткой, отдельные листки шершавой желтоватой бумаги, то ли оберточной, то ли просто дряхлой до невозможности, и все исписано от руки, ни единой строчки, ни единой буквы на машинке». Об этой папке (реальной папке!) еще будет рассказано, а пока заметим: «…легче и интереснее всего, пожалуй, писать пьесы…»

БН вспоминает о пьесах:

БНС. ОФЛАЙН-ИНТЕРВЬЮ 02.03.02

Как объясняется видимое противоречие: в театр Вы не ходили, а пьесу написать мечтали с давних пор и даже до «ЖГП» сделали несколько вариантов пьесы по «ТББ»?