Елена Шварц - Лоция ночи

• Название: Лоция ночи
• Автор: Елена Шварц
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Поэзия
• Год: 1993
• ISBN: 5-265-01935-9

Поэмы Елены Шварц ярки, пестры, оригинальны, экзотичны, легкомысленны, переполнены ангелами, чертями, зверями, мифологическими героями, историческими персонажами — всем эклектичным пантеоном современного культурного сознания. Но поэзия Елены Шварц не легкомысленна и не эклектична, потому что два главных её персонажа — Поэт и Бог.

Стихи развлекают и поучают, рассказывают на ночь страшные сказки, играют и утешают, грациозно танцуют и молнией носятся среди обыденности, пристально рассматривают мир и готовятся его к его концу.

В книгу включен стихотворный роман "Труды и дни Лавинии...", стилизованный под записки средневековой монахини, постигающей глубину Божественного духа.

---

Елена Шварц Лоция ночи

Книга поэм

Горбатый миг

1

В Сингапуре пестрых дней
В розовой кружася лодке,
По волнам веселой водки
Я ныряла средь теней,
Счеловеченных неловко.

Горою вспучился залив.
Миг, нечто значащий, горбат.
И звезд вдруг удлинились гвоздья.
Сосен мерзнущие гроздья —
Тяжкий зимний виноград —
Он чуть подсолен, чуть в укор.
Чего ты вздыбился, залив?
Но он молчит, как будто горд,
Что к небу бросил, не спросив,
Зеленый непрозрачный горб.

2 (Пробуждение)

Заката острая игла
Кровавая накалена,
Прямо в сердце впиться хочет,
В сердце, слабое со сна.
Болят соски — натерты
Небритою щекой.
Ты мне чужой, как мертвый,
Мертвец не так чужой.
В зеркало косо взгляну —
Глаза камикадзе,
Только светлей,
Да сигарета пыхтит веселей
И небрежней.
Вдруг быстро и нежно
Мандолина возле уха
Пробежала бойким пони,
Только-только я проснулась,
А корабль дня уж тонет.
Засыпала на рассвете
И проснулась я под вечер,
И неделями мне светят
Только лампы, спички, свечи.
Пахнет блуд кавказской травкой,
И козел бежит к козлице —
Для кого-то они блюдо,
Для кого-то они боги,
Для кого-то облака.
И змеи шипенье в страсти,
Потные хладеют руки —
На краю как будто счастья
И в краю смертельной скуки.

3

О несданные бутылки,
Обниму вас, соберу вас,
Ваши шеи и затылки,
С вами я спущусь в подвал,
Где лампа тонко
Пищит и будто бы чадит,
Где очередь стоит
Обиженным ребенком.
Бог тоже там, но Он пока молчит,
Хоть слышит Он молитву из бочонка.
Он запах перегара, водки, гнили
Вдруг превратит в чистейшую из лилий.
И всё, что стоило нам слез,
И всё, что было нам как груз,
И вся тоска уйдет в навоз,
Чтоб дивный сад на нем возрос
Для Диониса и для Муз.

4

Я в заснеженном Египте,
Я в развале пирамид —
Будто кто глушил пространство,
Бросил страшный динамит.
Зачем комета к нам летит?
Зачем ты вспучился, залив?
Ответ лежит под белым дном,
Драконом невысоких гор,
Как дева на ветру шарфом,
Загородился.
И побережье всё как спальня,
Где детский сад в свой тихий час резвился,
Где в перьях и подушках пол,
Сползли матрасы, клочья ваты…
Что значит этот миг горбатый?
И что сломалось нынче в мире?
Хоть не узнать нам нипочем,
Мы все гадаем — кто на чем:
На воске кто, кто — на Шекспире.
Быть может, просто чернь минут
Задумала времен сверженье,
Но потерпела пораженье,
И белый царствует террор.
В небытие мятежников угонят.
Как, впрочем, всех. Рисунок на ладони
Сместился. Куда-то линии полезли,
И я гляжу в глаза созвездий,
Подернутых молочной пленкой, —
Щенка невиннее, ребенка,
Они не знают ничего.
Ветшает ткань небес,
Свежа одна лишь булка.
Луна свисает ухом недоумка,
Куда блохою космонавт залез.

5

Как женщина, когда она в разводе,
Румянится, и шьет, и красит брови, —
Паук, когда и мух-то нет в заводе,
Уж в январе свой цепкий ромб готовит.
И я вот так — иду сдавать бутылки,
Хотя на сигареты мне б хватило,
Так жалко их — как будто я на рынке,
Они — цыплята, я их год растила,
Они звенят, они пищат в корзинке.

6

Гляну в зеркало — и снова детский вид,
Время, что ли, во мне стоит?
И сломались во мне часы?
И не слышу я свиста косы?
И я опять подросток нервный,
То жалко грубый, то манерный?
И запылились только веки,
С них не смахнуть уже вовеки
Пыльцу дорожную времен.

7

. .

8

Ночью проснулась от крика —
Да это же мне подпиливают переносицу:
Два-три взмаха
напильником,
И путь от глаза до глаза
Опасен — грозит обвалом.
Ах, горб лица, и ты болишь!
Вселенную уронили ребенком,
И она всё еще плачет.
Она горбата.
Я видела вчера горбунью юную в аптеке,
Она торговала — такая веселая, впрочем.
Мужчина в одежде рабочей
Попросил у нее презервативы,
Так беззащитно и кокетливо
Она ему их подала
И улыбнулась так приветливо…
Чужая боль — как музыкант за стенкой:
Мозг раскололся, и любая белка
Его достанет сточенным когтём,
Дыша, кусая мелко-мелко
И в лапках комкая, — для друга своего
Несет комочек в домик поднебесный,
Чтоб вместе слопать им святое вещество
И снова ждать, когда оно воскреснет.

9

Что же значил этот миг?
Отчего он стал горбат?
Но что-то значил он.
Я слышала какой-то крик,
Какой-то странный был ожог.
Быть может, в стакан вселенной
Брошен яд,
Комет ужасный порошок,
Но в жилах космоса еще не растворился?
Гадалки говорят: верней всего,
Что в будущем году враг человечества родится,
И, может, в этот миг родители его
Решили пожениться.

10

Конек заржавленный луны
Чертил носком дурные сны
В моем мозгу
И дуги, смутные круги
В замерзнувшем пруду.
Знаменья значили: беги!
Иль — жди, вот-вот приду?
Встал Новый год не с той ноги
И плакал на углу.
Комета канула во мглу,
И мутно-серым языком
Залижет горб залив.
Опять летит равнина дней,
Ты, время, уравняло шаг,
И мы, как камень муравей,
Твой обползли желвак.

1974

Хьюмби[1]

(Практический очерк эволюционного алхимизма)

В тигле ранней весны
Преобразилась.
Пост, Алхимик невидимый,
Кровь подсинил,
Влил в глаза пустоту,
Живой водой покропил
Священную точку меж глаз.
Понимаю старые сны
Жизни своей бесноватой,
Оседаю в кастрюле весны
Порошком красноватым.

1

Мозг (а верное имя — мост) —
Он повсюду. Звезд
Брызготня — это он,
Вплеснутый в темень.
Я чашу протянула к промоклым небесам,
И Он ее наполнил сам
Ореховатой горькой
Кашей знанья.
Подмешан морфий к ней,
Она — водоворот,
Тропический цветок
Там, у глазных ворот.
Когда гроза в мозгу,
Он кружится, плывет.
Беспокойною вдовой
Он трясет свой крепкий терем,
Ливни белые секут
Изнутри свой черный череп.
Нет, он не зеркало для мира —
Я не верю,
А мир есть зеркало
Сему седому зверю.

2. (Алхимик)

Луну впустил он в левый глаз,
А солнце — в правый,
Разум гас.
За переносицей его
Свершилось брака торжество.
Под чаном огнь развел,
Шептал, чего-то сыпал,
Нырнул в кипящее жерло,
С молитвой к небу обратясь:
«За Бога растворюсь сейчас,
Как погибал и Он за нас,
За Бога распадусь тотчас,
Чтоб вырос из земли алмаз».
Пришел нескоро ученик,
Нашел он чан остывший,
В нем — белый порошок,
Как манна.
На дне — большую жабу,
Во мгле ее зеленой чистой
Был человечек с ноготок,
Весь каменистый.
Но взять его он не решился
И бросил в море — видеть сны.

3

Хьюмби чашку протянул к небесам,
И Он ее наполнил сам
Горячей кашей
Синеватой — впрочем, белой.
И Хьюмби, взяв ее несмело, —
На свой двуножник ставит и варит,
И сам в себе помешивает ложкой.
Века проходят — каша не кипит
Иль, закипев, сникает.
Но иногда встречаются средь хьюмби —
Как васильки в полях — почти не хьюмби.
Их мозг оранжевый, зеленый или синий,
Они, бывает, видят все ногтями,
Как правило, бесстрашны, нелюдимы,
На вид они — совсем простые хьюмби,
Еще их признак — мяса не едят.
Иные хьюмби любят их смертельно,
Другие ж хьюмби очень их не любят —
Ведь чем хьюмбабистее, тем суровей.
А он, несчастный, смотрит ввысь, коровой,
Он доится, как все, но чем?
Настойкой ядовитою спиртовой.
Но все-таки и он
Немного хьюмбоват,
Глухонемой и прозорливый,
Но он вам — брат.

4

При дневной луне
Хьюмби едет на коне
В розовую тьму,
Ухмыляется весне,
Кланяется соловью —
Радостно ему.
Вдруг голос с неба:
«Хьюмби, дети!
Ради приятности одной разве вы на свете?
Для того вас породил?»
Хьюмби с коня упадает,
Восклицает: «Сила сил!
Этой радостью земной
Я мечтал с Тобой делиться».
Бедный Хьюмби, фарисей.
Тихо, только в черепушку
Бьет крылом большая птица.
Этой птице клетка — ты,
Она выпорхнет
Из тесной темноты.
Хьюмби едет на трамвае
По окраине — барак
За бараком проплывает,
Ноет зуб и жмет башмак.
«Хьюмби, Хьюмби, ты — дурак.
Ум бы —
Разве
Жил бы так?
Я летал бы на такси
В облаках, в небесах…»
В это время
В голове его кружится
Окровавленная спица,
И перо широко машет
И размазывает кашу
По краям,
То попробует, то сплюнет.
Хьюмби же идет на рынок,
Покупает васильки
И себя он дома, плача,
Хлещет по глазам.
Хьюмби,
Ум бы!
И невидимый Алхимик
Подбирает этот веник
И несет за небеса.
Хьюмби — что?
Поест картошки,
С телевизором немножко
Он в гляделки поиграет,
Хлопнет рюмку, да и спать.
Вот тогда перо, и спица,
И сама большая птица
Очищают его зренье,
Как тяжелый апельсин.
И во сне его хоронят.
«Ницше!» — плачет он и стонет,
Нишей видит он себя.
Зверь бестрепетный — судьба,
Сидя в ней, клубок мотает.

5

Мне все виднее, все видней,
Ау-ау — о ангел мой!
Я становлюсь глухонемой.
Но что же этого честней?
Я слишком долго много знаю,
Я задыхаюсь — пузырями
Прольется только лепет злой.
Тебя — и то, о ангел мой, —
Дозваться ли глухонемой?
Хотела я достать руками
Ту точку — там, где вокализ
Хватает ангела босого
За пятку — то ль он тянет вниз,
То ль ангел вверх его — не знаю.
Меня не слышал ангел мой,
И полетела вверх ногами,
И становлюсь глухонемой,
И с духом говорю глазами —
Меня ты слышишь, ангел мой?

6. Достоевский и Плещеев в Павловском парке

«Пора идти, мне надо в город.
Ну я пошел, пойду, иду». —
«Я провожу вас». — «Как угодно». —
«Мы через парк здесь прямиком». —
«Мне нездоровится немного,
Припадок может вдруг случиться». —
«Так заночуйте, ведь дорога…» —
«Нет, нет, мне надобно домой».
Через синий парк тревожный, вечереющий, шуршащий.
Вот кузнечиком вдали показался Павел…
Обойдется, обойдется — мимо, мимо пронесется,
Может, в памятник ударит.
К этим сумеркам лиловым
Кровь подмешана легавой,
Той, которую жестоко злой солдат трубой ударил.
Как она скулила, выла.
Бессильно плакал Павел,
Князь великий.
Горло, горло
Расширяется трубою —
Вот сейчас и я завою,
Или ангел воет мною?
Вот уж под руки схватили
Меня Павел и собака
И зовут: «Пойдем, писака,
Поплясать».
С ними трубы, и лопаты, и корона, и порфира…
«Этот парк, он парк ужасный,
Здесь Конец ведь где-то мира?» —
«Да, вон там». —
«Да, близко, близко».
Римских цезарей печальных жирный мрамор представляет.
Как пионы, они дремлют,
Когда ночь повеет тенью,
В их пустых глазницах зренье
Туман вечерний обретает.
«Вот Нерон. Я был Нероном.
И еще я буду, буду». —
«Вы не бредите ли, Федор?» —
«Да, как будто. Извините.
В голове немного… Одурь».
Вот сейчас оно начнется.
Деревянными шагами он к скамейке.
«Федор, плохо?»
Ах, скамейка-зеленушка,
Твое тело деревянно,
Вдруг ты стала осиянна.
Он вцепился, задохнулся, мягко полуповалился —
И скамейка вся в припадке,
По морю плывет вся в пене.
Ночной грозой расколот череп,
Молнии, ножи сверкают.
И ливень хлынул вдруг на мозг,
На скорчившийся, пестрый, голый.
Он расцветает, вырастает,
В нем небу тесно,
И тюленем
Оно шевелится в мешке
Худом телесном.
Здесь — таинство:
Случается со всеми нами что-то в миг,
Когда надрывно эпилептик бьется.
К нам кто-то исподволь приник,
И нерожденный закричит, и мертвый тихо повернется.
Здесь операция, быть может.
И кто умело надрезает
И зелье едкое вливает?
Ужели я — марионетка
И мастер нитки подправляет?
Все под наркозом, под наркозом.
И сад из роз шумит, гиганты розы.
(Я прислонился головой к стеблю,
И лепестки высоко так, высоко.)
Блаженство
Задувается, как свечка,
И он встает,
Тупой остриженной овечкой
К вокзалу шумному бредет.
(A боль и брага заперты в висках —
«Спасу, кого могу, от этой фляги».
Он будет убивать по голове
Всех тех, кого убьет, — хоть на бумаге.)
Фиалки запахом визжат
Ночные — о, как жалки. Жалко.
Захлопнут череп. Статуй ряд,
Как лошадь под уздцы, ведет аллею парка.
«Постойте, я вам воротник поправлю.
Вам, правда, лучше? Как я рад».
И с плеч, шепча, сползает Павловск,
Как нашкодивший леопард.

7

Вот алхимический процесс:
В мозгу у Хьюмби созревает
Волшебный камень.
Но это очень долго длится,
Уже и крылья прорастают,
Уж хьюмби полуптицы,
Кентаврики с другим лицом.
Вопрос лишь в том:
Сначала мир захочет провалиться,
Иль Хьюмби раньше высидит яйцо?
Еще есть вариант — что он когда-то
Уже разбил его случайно, равнодушно.
Метались ангелы, оплакивая брата,
Как будто бы горел их дом воздушный.

1982

Мартовские мертвецы