Леонид Бородин - Год чуда и печали

• Название: Год чуда и печали
• Автор: Леонид Бородин
• Жанр: Современная проза

---

Все трое они долго смотрели на меня молча, словно во время этого молчания припоминали все, что было с ними до моего прихода, и даже взгляды их сначала, хотя они и смотрели на меня, были обращены куда-то в себя, а когда я почувствовал, что вот, наконец, они видят меня по-настоящему, дрогнули губы у старика (так я называл его про себя), и я услышал его тихий, глухой и очень печальный голос.

— Кто ты и как сюда попал?

— Меня послала Сарма, — сказал я дрожащим голосом.

— Сарма! — как эхо повторила девочка и прильнула к руке на подлокотнике, все так же печально глядя на меня.

— Сарма! — глухо повторил старик. И хоть убей, не понял я по интонации его голоса ничего, что хоть немного бы прояснило всю эту историю, странную, непонятную и грустную.

— Она все сидит там, да? — спросила девочка, и опять я ничего не уловил в ее голосе.

— Сидит.

— А ты... откуда ты? И зачем она тебя послала? — как-то без особого интереса спросил старик.

— Она велела посмотреть и рассказать... А я из Маритуя... Вот и они оба вздрогнули при этом слове, и особенно девочка. Я, не дожидаясь вопроса, спешил разъяснить:

— Там, внизу, озеро, оно называется Байкалом... Подскочили удивленно брови старика, и девочка в изумлении взглянула ему в лицо.

— На берегу, — продолжал я, — поселок. Он называется Маритуй!

Снова взгляды их, хотя они и смотрели на меня, от меня будто ушли, и они опять думали или припоминали что-то, и тем горестнее становились их лица.

— Там везде вода, отец! — с болью в голосе сказала девочка.

— Но там снова живут люди! — с надеждой как будто возразил ей отец.

— Откуда же они знают имена? — прошептала девочка.

Я осмелился и подошел к самому возвышению, на котором стояли кресла.

— Почему... вы... здесь? — робко спросил я.

Девочка закрыла глаза и снова положила голову на руку отца. Другой рукой он погладил ее по волосам, и столько было в его взгляде боли, когда он смотрел на дочь, что даже глаза его потемнели.

— Я устала, отец! — прошептала девочка.

— Она устала, — сказал он мне, — тебе надо уходить! И щенок положил голову на лапы и закрыл глаза.

— Можно, если Сарма позволит, я приду завтра? — спросил я, страшась услышать отказ. Но не услышал его. Рука старика замерла на голове девочки, и он тоже устало закрыл глаза. И будто не говорили они со мной минуту назад, и будто не звучал в этом зале голос с необыкновенным произношением звуков... Но только — будто. Голос девочки звучал у меня в сердце и словно прокалывал его тысячами игл сострадания.

Сначала я пятился, не мог повернуться к ним спиной, потом все же повернулся, но пока дошел до лестницы, много раз оборачивался, надеясь уловить хоть какое-нибудь движение в их неживых позах, готовый броситься к ним, что-то сказать или сделать...

Сарма! Она должна сказать мне, почему они здесь, кто они, почему она сидит на скале, и все прочие "почему" пронесли меня по лестнице скалой заросшего замка наверх без единого взгляда на все, что было в верхних залах.

Дневной свет ослепил меня на выходе из пещеры, и я некоторое время стоял, щурясь и мигая, затем побежал к Сарме.

На лице ее было торжество и злорадство, и она могла уже ничего не объяснять мне. Я знал, что это она виновата в печали на лице девочки... Это все она...

— Ну что? — спросила Сарма, прищуриваясь и злобно ухмыляясь.

— Что? — ответил я вопросом на вопрос и не скрыл своей ненависти к ней.

— Они о чем-нибудь просили меня?

— Нет!

На лице ее лишь мелькнула досада, но сменилась непонятной радостью.

— И девчонка?

— Она тоже ни о чем не просила.

— В долине Молодого Месяца даже девчонки были мужественными и не пускали слюни, как некоторые... — явно в мой адрес сказала она. И тут вдруг слетели с ее лица и злорадство и презрение, и лицо ее стало такое же печальное и горестное, как у тех, в скале, и она словно осела вся в своем нелепом голубом одеянии, и голова ее беспомощно склонилась набок, и, казалось, что вот-вот из глаз ее потекут слезы... Но ни слезинки не упало. Она лишь шептала что-то, что, я не мог разобрать, и тихо покачивала головой.

И у меня пропали к ней всякие недобрые чувства. Захотелось поговорить с ней ласково и просто, притом смутно верилось, что такой разговор мог бы разрешить какое-то страшное недоразумение, которое есть причина печали и боли ее и всех...

— Бабушка! — сказал я тихо и ласково.

Она вскинулась удивленно, точно опомнившись.

— Бабушка?! Разве я похожа на бабушку? — спросила она, странно хихикнув.

Конечно, она не походила на бабушку, она походила на прапрабабушку.

— Ну, пожалуй, ты действительно можешь называть меня бабушкой...

Она снова хихикнула, стала препротивной, особенно когда пыталась закатить глаза, как это любят делать девчонки, когда кокетничают и воображают. "Ненормальная какая-то!" — подумал я.

— Почему она там... а вы здесь... и вообще...?

Губы ее плотно сжались, подбородок подтянулся к носу, глаза прищурились, зло засветились.

— Ты хочешь знать, чего не знаешь, мальчишка? А способна ли твоя цыплячья душа вместить знание о душах настоящих людей! Не лопнет ли, не разорвется она, как пузырь! А заячий умишка твой, он способен понимать мысли героев, разве приспособлен он для знания великого горя и великой радости?! Что ты знаешь о знании, жалкий недокормыш! Знание — это клич к подвигу, а не лепешка, которую проглотил и по животу себя погладил!

Я не очень-то понял, о чем она говорила, однако догадался, что она снова меня ругает, но я не боялся ее ругани.

— Нет, лукаво оговорился я, — если это тайна, то конечно...

— Тайна! — насмешливо повторила она. — Что ты понимаешь в тайнах! Но раз уж ты пробрался сюда, куда тебя никто не звал, я скажу тебе кое-что...

Тут она покосилась на меня, пошамкала губами.

— Любишь ли ты своих родителей, паучок тонкорукий?

При чем здесь родители?!

— Еще бы тебе их не любить! — фыркнула она. — Другие родители такого недородыша в пропасть выкинули бы, чтобы стыда миновать!

И чего она меня обзывала! Я же был не слабее других мальчишек моего возраста, а некоторых так и половчее!

— Слушай меня хорошо! — сказала она торжественно, подняв кверху палец в голубой перчатке. — Слушай! Ты здесь многое увидел, кое-что услышал и услышишь еще! Но запомни, если там, внизу, ты захочешь проболтаться кому-либо, то лучше сразу проглоти свой язык! Потому что, когда твой язык еще не перестанет ворочаться на первом слове, родители твои уже будут мертвы! На двадцать пять лет я связываю твой язык! Понял?

Я похолодел от ужаса. Ведь можно нечаянно проболтаться, можно забыться и заикнуться! Я представил, как я кому-то начинаю рассказывать про Мертвую скалу, а в это время мама, а за ней и отец падают мертвыми, и уже ничего нельзя исправить!

— Ага! — злорадно квакнула старуха. — Кажется, ты начинаешь понимать, что такое тайна! Ты думал, тайна — это безделушка, с которой можно поиграть в молчанку! Но тайна — всегда есть не твоя тайна! Раскрытие тайны — кому-то вред! А за вред надо расплачиваться! Ты еще пожалеешь о своем любопытстве!

Может быть, я уже жалел! Не помню.

— Ты хочешь знать, почему старик с девчонкой сидят там, в скале? Я скажу тебе!

Взгляд ее стал мутным, глаза ушли куда-то глубоко-глубоко.

— Скажу! Она, эта девчонка, и ее отец...

Будто колебалась, говорить или нет.

— А знаешь ли ты, кто ее отец?

Откуда мне было знать.

— Это князь Долины Молодого Месяца — Байколла! Когда-то весь серп Долины был подвластен ему! И вот он сидит там и будет сидеть всегда, потому что совершил страшное злодеяние! Он и его дрянная девчонка... они убили моего младшего сына...

Последние слова она проговорила шепотом и будто сама вслушивалась в значение этих слов и ужасалась. Потом тоже шепотом несколько раз повторила: "Убили! Убили!"

Обо мне она забыла и смотрела куда-то в сторону Байкала.

— Это было так давно, что кажется, будто это было вчера!

Потом она долго молчала, а я думал и никак не мог представить себе, как могли кого-то убить эта девочка и ее отец! Может быть, это произошло случайно, но тогда за что же "вечно" сидеть в скале! Нет, тут что-то не так! Я вспомнил выражение печали в глазах узников, и, пожалуй, в них все же и вправду была вина... Князь Байколла... Байкал... А сына ее звали Марит... А поселок зовется Маритуй... Как все странно и непонятно.

Снова и снова передо мной возникали глаза девочки, я слышал ее грустный голос и все более утверждался в мысли, что во всем этом — несправедливость. И исходит она от этой старухи, хотя у ней и убили сына, как она говорит. Нет, я знал точно, девочка не может быть в чем-либо виновата.

Об этом я уже хотел задать вопрос, но старуха опередила меня.

— Ты еще здесь?! Чего тебе еще надо! Уходи с глаз моих! Да помни о своих родителях!