Лев Толстой - Дневники

• Название: Дневники
• Автор: Лев Толстой
• Жанр: Русская классическая проза

---

Сейчас вернулся с длинной прогулки. Надеюсь поработать. Завтра собираюсь поехать к Чертковым.

Сегодня 3 сентября. Очень мало спал. Желудок расстроен, но все-таки еду. Вчера приводил все в порядок. Калачов был. Колебался, ехать ли? Приехали синематографщики, несмотря на отказ. Я допустил, но без моего участия. Теперь 10-й час. Собираюсь.

4 сентября. Москва. Вчера хорошо доехали. Долго ждал. Дорогой было бы хорошо, если бы не любопытство и лесть - раздражающая, развращающая пассажиров. Доехали хорошо. Спиро, которому я высказал слишком резко о Сытине. Милые Чертковы, потом Иван Иванович. Рад был, что между ними хорошо, как и должно быть. К вечеру очень ослаб. Спал хорошо. Пошел гулять по городу. Очень сильные впечатления детей. Ох, хорошо бы художественное описание не для себя, а для служения. [...] Ходил по улицам и ужасался на разврат, - не на разврат, а на явное отсутствие нравственно религиозного сдерживающего начала. А очень, очень многие крестятся, проходя мимо церквей. Записать:

[...] 5) Произведение искусства только тогда истинное произведение искусства, когда, воспринимая его, человеку кажется - не только кажется, но человек испытывает чувство радости о том, что он произвел такую прекрасную вещь. Особенно сильно это в музыке. Ни на чем, как на этом, не видно так главное значение искусства, значение объединения. "Я" художника сливается с "я" всех воспринимающих, сливающихся в одно.

Сейчас 10 часов. Идет Чертков звать к Цимерману. [5 сентября. Крекшино] Были у Цимермана. Очень хороша музыка. Потом ходил по Кузнецкому, потом на поезде приветствия, - пища тщеславию - соблазн. Но не слишком поддавался. Приехали в Крекшино. Очень радостно всех увидать. Все веселые, добрые, не говорю уже про отношения ко мне. Очень нездоровилось к вечеру.

5 сентября. Проснулся бодрое. Погулял, сел за работу Лаотзе. Недурно поправлял. Был очень серьезный, милый голландец. Потом ездили в деревню к токарю. Я ехал верхом. Вечером музыка и Королевы. Скучный разговор. Как избавиться? Вспоминал о необходимости не заботиться о мнении людском, но плохо. Надо не переставать учиться. Сейчас 12-й час. Ложусь.

6 сентября. Если буду жив.

[6 сентября] Жив. Проснулся бодро. Пошел гулять. Порядочно писал польке. Кое-что записал в книжке, кое-что хорошее забыл. Приходили крестьяне Крекшина и привезли от Цимермана "Миньон". Обедал со всеми, слушал музыку. Поеду верхом. [...]

8 сентября. Вчера ночью много потерял крови. Сначала было дурно, но спал хорошо и совсем бодр. Ходил гулять. Соня приезжает в два часа, чему очень рад. Поправил, кажется, окончательно письмо польке.

[...] Написал письмо Гусеву и сейчас напишу Ламанскому и даме в Пермь.

Мало работал. Слушали музыку. Пришло много народа: трое молодых крестьян, один евангелик, как всегда, упорный. Я беседовал с ними приятно. Потом еще молодой крестьянин очень серьезный. Вечером я прочел Калачеву крестьянское управление и нашим "Польской женщине" и рассказ Чехова. Было приятно, и плохого не делал: вспомнил и об осуждении, и о том, чтоб не заботиться о мнении людском. [...]

9 сентября. Спал мало. Рано вышел. На душе очень хорошо. Все умиляло. Встреча с калуцким мужичком. Записал отдельно. Кажется, трогательно только для меня. Потом встретил одного возчика, другого пешего; на лицах обоих озлобление и ненависть за то, что я барин. Как тяжело! Как хотелось бы избавиться от этого. А видно, так и умрешь. Дома записал встречу, потом просмотрел "Польской женщине", кончил, потом Лаотзе - тоже кончил. Вписал в доклад. И вот сейчас дописываю дневник. Иду обедать. Все прекрасно, говорит Саша, и я то же чувствую. Проводил Софью Андреевну. Все хорошо, но в середине дня чувствовал себя слабым. [...]

10 сентября. Спал хорошо. Походил. Зашел в мертвую, прекрасно обставленную школу, говорил с кормилицей Галиной дочери. Почитал Галины воспоминания. Очень хорошо. Перечел "Круг чтения". Ничего не хочется писать. И прекрасно. На душе очень, очень хорошо.

Все думаю: за что мне такое счастье. Все, что мне нужно, есть у меня; и что важнее всего, знаю, что это - то, что одно нужно мне, есть у меня, а именно, сознание своей жизни в очищении, проявлении, освобождении духа. Была величайшая помеха - забота о славе людской, и на меня навалился такой излишек этой славы и в таком пошлом виде славы перед толпой, что внешним образом, отталкивая - лечит. Так что борьба легка и радостна даже. [...]

10 сентября. Злоба происходит от бессилия, сказал Руссо. Как это верно!

Злится тот, кто хочет сделать то, что вне его власти, встречает препятствия и злится. А все вещественное вне власти человека. Не знает препятствий человек только в деятельности духовной. Что хочу, то делаю. А если не осиливаю, то сержусь на себя (а к себе всегда более снисходителен, чем к другим), да и сердиться не так больно, а главное, не бесполезно. Есть только один выход деятельности, не встречающей препятствий, это деятельность духовная - любви, подобно тому, как бы запертое животное билось в запертом помещении, тогда как есть дверь, но дверь, отворяющаяся на себя (нехорошо сравнение).

2) Ищу радости в похвале людской: иногда достигаю, иногда случается совсем обратное - ругают. Когда же и достигаю, не получается полного удовлетворения: хочется еще и еще. Когда же удается вспомнить вовремя о губительности заботы о славе людской и подавить ее, всегда радостно, и радость эту никто не может уничтожить. И ничего больше не хочется.

11 сентября. Здоров. Записал разговор с крестьянами. Ходил - встретил студентов-евангеликов. Ездил потом с Чертковым. Ничего, кроме разговора с крестьянами, не записал. Ложусь, 12-й час.

12 сентября. Хорошо спал. Встал бодро, на душе очень твердо, хорошо. Ничего не хочется писать. И не стал писать. Читал, пасьянсы и написал два письма. Посетитель из "Русских ведомостей", Беленький, Молочников. Все идет напряженная внутренняя работа. Ездил верхом с Чертковым. Вечером пришли вязёмские крестьяне. Старший очень умный. Хорошо говорил о том, что недовольство в темном народе страшное. Царь и мужики, а остальное все стереть с лица земли. [...]

13 сентября. Все здоров, поздно встал. Думал о том, что сказать учителям. Но ничего не думалось ни об этом, ни о чем-либо другом. И целое утро ничего не писал. Вышел, и много народа: Димочка, Саламатин старик с сыном, потом дамы с мужчиной хотели руку целовать. Потом кинематограф Черткова с Тапселем, потом целая масса народа: Соня Илюшина, музыканты, Гольденвейзер с женой, Сибор, Могилевский, Тищенко, и еще и еще неизвестные. Соня повредила ногу, и очень болит. Дома угощенье крестьянам, человек 200. Чертков suffit a tout [хватает на все (фр.)]... (для него). Потом еще народы. Обедали. Письма малоинтересные. Не успел заснуть до обеда. Играли трио Аренского, Бетховена, Гайдена превосходно. [...]

14 сентября. Встал раньше. Хочется много писать. Написал письмецо Петерсону.

[...] Много писал для учителей и поправил разговор проезжего с крестьянином. Приехали Соломахины с женами, Линева с мужем, завтракал - иду гулять. 3-ий час.

Приходили дети с учительницами из Хамовников. Соне получше. Спал много. После ужина песни Линевой. Потом вязёмские два крестьянина. Потом учителя, хорошая, серьезная беседа с ними до поздней ночи. Да, еще был Клечковский. И с ним, несмотря на его доброту, не добрый с моей стороны разговор.

17 сентября. Встал бодро. Встретился фотограф и кинематографщик. Неприятно и то, что вызывает сознание себя не божественного, а пакостного Льва Николаевича. Дорогой записал кое-что. Говорил с Чертковым о намерении детей присвоить сочинения, отданные всем. Не хочется верить. [...]

[...] Дома неприятные известия, что Соня взволновалась предложением ехать до Москвы врозь. Пошел к ней. Очень жаль ее, она, бедная, больна и слаба. Успокоил не совсем, но потом она так добро, хорошо сказала, пожалела, сказала: прости меня. Я радостно растрогался. Опять ничего не писал. Пошел ходить, забрел далеко. Чертков выручил, приехал на лошади. Сон, обед. Музыканты. Музыка не удовлетворила.

18 [сентября]. Спал мало. Пошел гулять. Не хотел проститься с музыкантами, совестно стало, вернулся и глупо, неловко сказал, и стыдно стало, и ушел. Опять чуть не заблудился. Опять пришел Чертков. Сейчас дома прибавил к первому разговору и хочу переделать второй.

Суета отъезда. Хочется домой. Как мне ни хорошо здесь, хочется спокойствия. Записать или ничего, или очень многое.

[20 сентября. Ясная Поляна] Ехали хорошо. Я прошел пешком. Кинематографщик и фотографы преследовали. В Москве узнали и приветствовали - и приятно, и неприятно, потому что вызывает дурное чувство самомнения. Обед, вечер спокойно. Дунаев, Семенов, Маклаков. Пошел в кинематограф. Очень нехорошо.

19 сентября. Спал мало. И слаб. Походил. Написал письма Наживину и Иконникову. Анучин, еще кто-то, Кописси. Поехали. Толпа огромная, чуть не задавила. Чертков выручал, я боялся за Соню и Сашу. Чувство опять то же, и неприятное сильнее, потому что явно, что это уже чувство толпы. [...]