Адель Алексеева - Солнце в день морозный (Кустодиев)

• Название: Солнце в день морозный (Кустодиев)
• Автор: Адель Алексеева
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1978

Книга о жизни и творчестве русского советского художника — создателя первой картины, посвященной революции ("Большевик"). Жизнь художника может служить образцом высокого нравственного подвига.

Для среднего школьного возраста

---

Сдержанный Добужинский, зараженный азартом друга, тоже стал уговаривать женщин.

В конце концов порешили: завтра сделать рамки для картонов, окантовать. Кустодиев поставил псевдоним: Пуговкин.

Юлия Евстафьевна в глубокой шляпе с вуалью отнесла картины. Неделя прошла в напряженном ожидании.

В день вернисажа Кустодиевы с Добужинскими появились на выставке. Кругом знакомые лица: Судейкин, Сапунов, Ларионов, Сомов… Войдя в зал, они сразу увидели «Леду» с подписью: «Пуговкин». Неподалеку висел картон Добужинского.

Юлия Евстафьевна опустила голову и больше не взглянула в ту сторону. Она поспешила в другую комнату. Добужинский лишь веселым блеском глаз выдавал комичность ситуации.

Какой-то посетитель обратился к Кустодиеву:

— Как вы находите? Правда, неплохо? Интересно, кто это такой Пуговкин?.. Я раньше не слышал такого художника. Но, знаете, это смелая вещь, можно сказать, гвоздь выставки.

— М-да? — ухмыльнулся в усы Кустодиев. Заговорщики вскоре покинули выставочный зал…Прошло несколько дней.

И вдруг вечером в квартире на Мясной раздался звонок. Возмущенный, всклокоченный человек принес и поставил у двери «Леду» Пуговкина.

— Это безобразие! — кричал он. — А еще академик живописи! Своего брата художника подводите! На выставке скандал!..

Юлия Евстафьевна, волнуясь, стояла за дверью. Кустодиеву пришлось немало ее утешать, после того как закрылась дверь за шумным визитером.

— Ха-ха! — смеялся Кустодиев. — Каков орел Пуговкин! А? Сколько наделал шуму! Но как они узнали? Должно быть, по тебе, Юлия… Пойми, в этом нет ничего плохого. Этой шуткой мы с Мстиславом доказали, что настоящий художник все может! И успокойся, пожалуйста… Шуткой тоже можно что-то утверждать.

Этот эпизод — своеобразное отражение художественной жизни России начала XX века, маленький юмористический эпизод. И можно было бы о нем не писать. Но он интересен тем, что показывает: Борис Михайлович был противником словесных битв и нра воучений, сторонником наглядного спора.

Все первое десятилетие XX века было заполнено жестокими битвами идей и мнений.

Россия переживала период предвосхищения буду щих великих перемен, ощущала близящуюся грозу. Люди жаждали духовного раскрепощения. Александр Блок писал: "Так или иначе — мы переживаем страшный кризис и в сердце нашем уже отклонилась стрелка сейсмографа".

Художники искали новым мыслям новые способы выражения.

Серов создает не просто конкретный портрет Ермоловой, а портрет человека, Актрисы, живущей на протяжении времени. Врубель придает самому чувству неудовлетворенности действительностью характер гигантский, всеобщий, трагический.

Бенуа обвиняет Репина в консерватизме, в «неизяществе», в ненужном для живописи психологизме. Корней Чуковский обвиняет Бенуа в «формальных» пристрастиях: "…требовать от Репина изящества все равно, что ждать от Толстого романсов".

Сюжет — не мало ли этого для живописца? Не вла деет ли он бесценным языком — красками, линией, как музыкант звуками? Не пренебрегает ли он воз можностями этого языка? На переломе двух веков художники, как никогда, почувствовали восторг перед тем, чего можно достичь сочетанием цветов, линий, движением. Они видели в этом раскрепощение.

Именно в эти годы появляются в живописи авангардисты, футуристы, кубисты. А порой под знаком так называемого "нового искусства" выступают просто ремесленники.

По-видимому, именно такого рода люди устраивали ту выставку, в которой "приняли участие", а вернее, весело разыграли ее устроителей Кустодиев и Добужинский.

С купчихами — по Парижу

Поездка в Париж всегда праздник. А для художника особенно. Весной 1912 года после длительного лечения в тихом швейцарском городке Лейзене Кустодиев ненадолго приехал в Париж — город, где становятся знакомыми после первой же чашечки кофе.

Выйти из маленького домашнего отеля узким переулком к Сене, где воздух полон таинственных весенних испарений, пзресечь мост и возле собора сесть в фиакр, запряженный парой до блеска вычищенных лошадей, — что может быть упоительней!

Миновать Лувр (какое счастье, что завтра там можно провести целый день), дворец Тюильри и выехать на Ёлисейские поля — это маленькое подобие Версальского парка. Здесь тот же простор, та же стройность, та же широкая царственность.

Вокруг Париж, такой изменчивый и постоянный, столь хорошо известный и все же неожиданный. Могучий дух Гюго витает возле собора Нотр-Дам. Свернешь в переулок — и вспоминаются Бальзак, семейные пансионы, где обитал Растиньяк. Минуешь Сен-Шапель д'Оксеруа — в памяти встает Мериме.

Пройди на холм Монмартр — ты окунешься в мир современного искусства. Отсюда завоевывали мир импрессионисты, там и сейчас ведут спор кубисты, экспрессионисты и прочие ниспровергатели.

Взгляни вокруг внимательно и любовно — и ты узнаешь пеструю толпу, как на картинах Писсарро, кокоток, как у Тулуз-Лотрека, девушек Дега и Ренуара.

На высоком кожаном сиденье, под цокот копыт о булыжные квадратики, под тихое поскрипывание рессор, Кустодиев в модном полосатом костюме, изящно подстриженный — только что от парижского парикмахера, — чувствовал себя если не любимцем Франции, то, по крайней мере, ее желанным гостем. И казалось, нет и не будет больше никаких болезней. Не было семи месяцев в прошлом году и четырех в этом, проведенных среди сосредоточенной на своем здоровье публики Лейзена.

Фиакр мягко катится по улице Риволи. Палевые, светло-серые, голубоватые, почти белые дома. Темнеющие крыши со знаменитыми мансардами, в которых мечтают о славе не единицы, а, должно быть, сотни художников, поэтов, музыкантов… Дома кажутся ажурными оттого, что на балконах металлические темные решетки, которые, как кружева, обрамляют дом. Если приглядеться, то рисунки решеток на каждом этаже разные. Как ни странно, Кустодиеву это напоминает ажурность наличников в средней полосе России. На мгновенье в памяти пронеслись привычные домики Кинешмы, Углича, Костромы, но Париж тут же вновь властно захватил его.

Борис Михайлович расплатился с кучером, с удовольствием ступил на мостовую и пошел пешком по боковой улочке, ведущей от Риволи к Гранд-опера. Он чувствовал себя здоровым. Какое это наслаждение — шагать не уставая, сгибать и разгибать руки, пальцы! Выздоровление — как пустыня, политая дождем, как оазис в пути.

Он сел за столик в крохотном кафе.

Соседом его оказался молодой японец.

— Я не помешаю? — спросил Кустодиев по-французски. Тот привстал и, поклонившись, даже подвинул русскому плетеное кресло. Но больше никто из них не сказал ни слова, в этом городе люди неназойливы. За соседним столиком слышалась английская речь, дальше — испанская.

Париж будит воспоминания, поэтизирует прошлое, скрашивает печальное настоящее.

…Боли в руке и в плече, которые то утихали, то вновь возникали вот уже в течение трех лет, стали особенно сильными. В те дни, весной 1911 года, шла работа над скульптурным бюстом Николая П. Поездки каждый день в Царское Село, часовые сеансы давались с неимоверными мучениями.

К тому же ежедневно приходилось ездить на водолечение в клинику. Врачи не могли поставить диагноз, и лечение шло вслепую. Говорили то о ревматизме, то о внутренней опухоли. Ночами ходил Кустодиев из комнаты в комнату с головными болями до рвоты и с адской болью в руке. Наконец все доктора сошлись на одном: надо ехать в Швейцарию.

Курортный городок Лейзен встретил его горной тишиной и покоем.

Сестры милосердия. За окном четкий рисунок гор. Особая воздушная чистота. Буйные краски восходов и закатов. Прекрасная библиотека в клинике. Но снова неясность диагноза, приблизительность лечения. И тишина стала устрашающей.

Надежда на исцеление сменялась плохо скрываемым отчаянием. Даже чтение книг — от любимого Пушкина до молодого Куприна — не отвлекало от тяжелых мыслей. Эти первые швейцарские недели! Лучше никому не рассказывать о них…

Не скоро пришел момент облегчения, когда ему наконец разрешили работать. Можно было приступать к выполнению заказа издателя Кнебеля, который просил для "Русской истории в картинках" сделать групповой портрет русских писателей 40-х годов XIX века. Хотя работа эта не сулила ни натурщиков, ни богатства красок, писать приходилось со старых фотографий, дагерротипов, все равно он должен был сделать ее.

Помнится, с каким жаром начал изучать старые книги, воспоминания, вступил в переписку со всеми, кто мог помочь в подборе портретов Щепкина, Боткина, Белинского, Станкевича, Аксакова, Герцена, Тургенева — восемнадцати посетителей литературной гостиной 40-х годов XIX века.

Кнебель торопил его в письмах — близилось время издания "Русской истории в картинках".

И вдруг письмо от жены с известием о смерти Серова, Это был страшный удар. Кустодиев писал: "Как несправедлива эта смерть в самой середине жизни, когда так много еще можно дать, когда только и начинают открываться широкие и далекие горизонты, глубина и проникновенность — это самое драгоценное в душе художника, когда он уже не пишет, а творит и очаровывает". Даже чувствовал какую-то виноватость, что он "остался — а вот того, лучшего и близкого, нет…". И тут же в письмах прорвалась тайная мысль: "Как завидна такая смерть — без изнурительной медленной болезни".