Иван Шевцов - Свет не без добрых людей

• Название: Свет не без добрых людей
• Автор: Иван Шевцов
• Издательство: Московский рабочий
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1962

Ряд животрепещущих проблем и вопросов, которые писатель поднимал в своих книгах двадцать лет назад, и сегодня не утратили жгучей злободневности. В частности - алкоголизм, спаивание народа.

---

- Я вас прошу, умоляю вас, Федот Алексеевич, никому не говорите. Ничего не говорите… Поклянитесь.

Зина глядела на него испуганными, молящими, обезумевшими глазами. И он тихо, со вздохом ответил:

- Хорошо, Зинушка. Я буду молчать, а ты подумай над моим советом. Брось его, брось к чертовой бабушке и уйди, покуда он тебя не прибил.

Зина, не говоря ни слова, поднялась, взяла на руки девочку и торопливой, встревоженной походкой пошла домой. А вслед ей - надо ж так случиться - из-за кустов смотрели злорадные глаза Домны Балалайкиной.

4

День был пьяный по случаю престольного праздника покрова. И уже с утра в совхозной столовой за одним из столиков сидели Антон Яловец и Станислав Балалайкин. Пустая пол-литровая бутылка стояла под столом. Антон и Станислав гулко чокались неполными гранеными стаканами и закусывали отварной картошкой и свиным салом. Веселый, порозовевший Балалайкин сверкал маленькими, добродушно улыбающимися глазками и жаловался:

- Тебе хорошо, ты деньги сам получаешь. А у меня все имущество - на жену. Распоряжение директора такое - зарплату ей выдавать.

- Глупое распоряжение, потому что ты пентюх, - хмуро отвечал Яловец, уставившись в полупустой стакан.

- Это как понимать? - тоненьким голоском интересовался Станислав.

- Пентюх - все равно, что дурак, - пояснил Антон грубовато, но беззлобно.

- Это почему ж я дурак? - не петушился, а скорее любопытствовал Станислав.

- А потому, что не умный, - отвечал Яловец, поглядывая исподлобья на буфетчицу, которую веселил их разговор.

- И совсем не дурак, а просто увалень, вот что обозначает слово "пентюх", - ввернула бойкая буфетчица.

- А ты не суйся в мужское дело, без тебя разберемся в этой арихметике, - отчитал буфетчицу Антон. - Молода еще… учить мужиков.

- Ничего не значит, что молода, важно с понятием быть, - заступился за буфетчицу Станислав и, заталкивая в рот остывшую картошку, приговаривал: - Я молодых люблю, а холодной картошки терпеть не могу. Мне чтоб картошка горячая, а жена молодая.

- А я наоборот: люблю картошку молодую, а жену… жена чтоб горячая, - надтреснуто прогнусавил Антон и попросил еще четвертинку за счет Станислава.

Станислав от водки не отказывался, а платить не собирался, поскольку денег у него было всего на четвертинку, а до вечера еще ого-го, сколько выпить можно.

- У меня Домна все одно, что ищейка, - разглагольствовал он, наливая водку. - Вот, истинный бог, ищейка. Ей бы только в уголовном розыске сыщиком работать. У нее глаза - не поверишь - насквозь все видят. Для нее все вещи все равно что из стекла сделаны. Вот, бывало, спрячу деньги, так уж заховаю, что сам потом неделю найти не могу, а она найдет. Везде найдет, подлая. Или нюх у нее такой, сам не знаю, только нигде никакого от нее спасения нету. Один раз решил в такое место положить полсотни, что сам черт не догадается, - в фуганок. Клин вынул, сунул туда бумажку, потом опять клин забил. И что ты думаешь? На-а-ш-лаа!.. И там нашла. А вот как? Нет, ты мне скажи - как?

- Я ж говорю тебе - пентюх ты, - твердил Антон. - А потому тебе с деньгами и делов не надо иметь. Лучше самогон держи.

- За самогон притесняют, - сокрушенно молвил Станислав. - Вот кабы медовуху - это можно. Да пчелы нужны.

- Заведи пчел, кто ж тебе не дает.

- Гэ-э, заведи… Легко сказать. Это тебе можно. А мне нельзя. Потому как я механизатор. Пчелы, они механизаторов терпеть не могут… Было у меня четыре колоды. Как стал я возле бензина-керосина работать - шабаш. Все улетели. Однажды пришел с работы да так, не переодеваясь, в сад, поглядеть на них. Что ж вы думаете? Заволновались они, как высыпали изо всех колод да на меня темной тучей. Я лицо руками кое-как закрыл, да сам в кусты, а они за мной. Я в хату - и они в хату, я схватил полушубок да на голову. Жена подумала - сбесился человек, давай на меня орать, да видит такое дело - разъяренные, что собаки, пчелы и на нее нападать стали. Она себе тоже одеялом голову укутала, а ноги-то босые, можно сказать, голые. Еле отбились. Хорошо, что детей дома не было, а то досталось бы и им ни за что ни про что. Я ж этого не знал, оказывается, запаха бензинового они терпеть не могут. Так и ушли от меня, все четыре семьи ушли - колоды бросили, а сами улетели в неизвестном направлении. Вот тебе и медовуха.

Буфетчица подала четвертинку. Яловец сам заплатил, налил сначала себе почти полный стакан, остаток Балалайкину и, поглядывая на сало, сказал:

- Нам бы с тобой, Стась, на кабанов сходить. Намедни, говорят, Котов огромное стадо видел. А в середке хряк пудов на двадцать.

- Врут, - авторитетно замотал головой Балалайкин; он считал себя бывалым охотником. - Одно из двух - или стадо преувеличили, или свинью за хряка приняли.

- Нет, говорят, хряк. Свинья в двадцать пудов быть не может, - возразил Яловец.

- И-и-и, это возможно. А вот хряк большого стада не водит - говорю тебе доподлинно. Свинья большое стадо водит, а хряк нет.

Чокнулись, выпили, кряхтя и морщась, словно касторку глотали, закусили салом и опять продолжали все тот же разговор.

- Кабана, конечно, подстрелить не плохо, только я, Антон, больше не охочусь на них. Зарок дал, хватит. Мне жить охота. На зайца пойду, на енота пойду, на лису, на волка пойду, а на кабана нет. С тех пор, как, значит, он мне ружьишко испортил, я - не-е-т, избави-упаси. Да что ружьишко, бог с ним с ружьишком, а вот что сам чуть было жизни не лишился. Вот тут и все дело.

Случай этот, довольно комичный, знали все в совхозе и долго потешались над незадачливым охотником. Слыхал о нем и Антон Яловец, но захмелевший Балалайкин не мог не доставить себе удовольствия, рассказал еще раз:

- Я, значит, за ним погнался. Подсвинок, скажу тебе, пудов на шесть будет. Собаки при мне не было, вот незадача. Ну, думаю, попробую так. Бегу я за ним - а кабаны, как ты знаешь, подслеповаты. Мчится от меня, как угорелый, да прямо в болото. Ну, и завяз по самое брюхо. Подбегаю я, а он вот перед самым носом моим барахтается в трясине отчаянно, чувствует, что конец ему пришел, крышка. Я ж знаю, стрелять его надо только в голову, в ухо, иначе не убьешь. Кожа на нем во! - в три пальца, попробуй пробей. А под кожей сало. Барахтается он и орет, на чем свет стоит, от испуга. Дай-ка я, думаю, для большей надежности выстрелю ему прямо в пасть. И промазать боюсь - его бить надо наповал. Иначе самому крышка. Я, значит, ружьишко на него наставил, а он кэ-э-к цапнет за ствол клыками - и погнул, в один миг погнул, да на себя ружье-то тянет и меня, значит, хочет в болото стащить. Стрелять я не могу, потому как ствол погнут, разорвет все к чертям, и вижу, что сам помогаю ему из болота выбраться. Ну, думаю, пропал Стась: ежели он выберется из болота, то мне кишки выпустит, как пить дать. Бросил это я ружьишко свое, - пропади оно пропадом, своя шкура дороже, - да сам тикать. Отбежал метров на пятьдесят - вижу дерево. Толстое и суки низко. Вскочил я на него мигом и смотрю, что дальше будет. А мой кабан ружье, значит, бросил, из болота выкарабкался кой-как и тоже бегом в лес. А меня и смех берет и досада. А только радуюсь, сам-то жив остался. Считай, на волосок от смерти был.

Допив остаток водки, Яловец вдруг ревниво, сверкая злыми, налитыми хмелем глазами, спросил:

- Это правда, что твоя Домна мою видела с Котовым в гаю?

Балалайкин отрицательно завертел головой, на которой крепко держался картуз, и сказал наставительно:

- Домне не верь. Она врет. Она что угодно придумает и сама поверит. Это ж не баба, а черт. И никому не верь. Ты сам застань ее с другим, тады верь. А так не верь. И не бей. Ни-ни, даже не вздумай пальцем тронуть. Закон. Нет такого закону, чтобы жен бить.

К полудню в столовой уже все столики были заняты. В зале стоял столбом дым, звучала пьяная, бестолково-несвязная мужская речь. В полдень уже по улице ходили парами и в одиночку не очень уверенной походкой молодые парни и пожилые мужчины. Недалеко от столовой, у телефонного столба, смиренно стояла тихая, ладная на вид оседланная лошаденка участкового милиционера и о чем-то думала. И думы в ее большой лошадиной голове были совсем небольшие, но грустные, потому что смотрела она на выходящих из столовой неестественно веселых и шумных людей и с немым укором спрашивала: "Ну зачем вы пьете? Э-э-эх, люди…"

Вскоре вышел из столовой и ее хозяин, лейтенант милиции Валентин Гвоздь, маленький, кругленький, добренький, с писклявым начальническим голосом, которого никто не боялся. Отвязав коня от столба и забросив повод за луку седла, он безуспешно и неторопливо совал ногу в стремя. Понимая состояние своего хозяина, лошаденка стояла смирно, терпеливо, но дурацкое стремя само никак не хотело налезать на милицейский сапог. Лейтенант не ругался, а негромко ворчал и слабо, любя, стегал лошаденку хлыстом. А в это время на каменных ступеньках магазина, что напротив столовой, стояли Булыга, Посадова и Гуров и наблюдали за участковым. Наконец, Роман Петрович не выдержал, решил выручить милицию: