А. Сахаров (редактор) - Николай II (Том I)

• Название: Николай II (Том I)
• Автор: А. Сахаров (редактор)
• Издательство: Армада
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1995
• ISBN: 5-7632-0020-9

Николаю – Александр III: «Я завещаю тебе любить всё, что служит ко благу, чести и достоинству России. Охраняй самодержавие, памятуя при том, что ты несёшь ответственность за судьбу твоих подданных пред Престолом Всевышнего. Вера в Бога и в святость твоего царского долга да будет для тебя основой твоей Жизни».

В первый том произведений о правлении Николая II вошли следующие произведения:

И. Сургучёв «Детство императора Николая II»

Д. Вонляр-Лярский «Грех у двери (Петербург)»

Л. Жданов «Николай Романов – последний царь»

---

Сзади, в вицмундирном фраке, с красной орденской лентой над низким жилетом, шёл, потирая руки, министр иностранных дел Извольский[262].

Помятое, слегка обрюзгшее лицо нестарого ещё сановника отражало обычно одно пресыщение и напускную деловитость. Но каждую среду, возвращаясь с царского доклада, он неизменно бывал на полчаса охвачен каким-то смутным верноподданническим упоением. Он испытывал нечто вроде мистического чувства, которое окрыляет после причастия богобоязненную старушку: сподобилась!..

Сановник приветствовал Адашева с подкупающей благожелательностью.

– Меня всегда волнует ваше сходство с покойной матушкой; святая была женщина, – слащаво проговорил он, опуская тяжёлые веки, и поглядел задумчиво на свои зеркально отполированные ногти.

Министр, конечно, знал уже, что флигель-адъютант был доверительно командирован с письмом в Роминтен, но – стороной. Государь не проронил ему об этом ни слова, а заикнуться самому было рискованно.

Извольского душило тщеславие. Призванный недавно на министерский пост с прямым указанием ликвидировать биоркское соглашение, он жаждал упрочить за собой престиж проникновенного дипломата. Новые сношения царя с германским императором помимо него несказанно смущали министра. Как угадать, чего ему теперь держаться в текущей политике? Надо попытаться разузнать, откуда ветер. Ведь иначе – не ровен час! – внезапно: больше не угоден и смещён.

Дипломат медленно ввинтил в глаз монокль в черепаховой оправе и предложил:

– Не пообедаете ли со мной завтра в яхт-клубе?

Адашев едва удержался от улыбки: так он ему и разболтает!..

– До чего годы бегут! – воскликнул на прощанье сановник. – Как сейчас помню себя юным секретарём на свадьбе ваших родителей в очаровательной висбаденской церкви.

Покойные родители! Адашев ужаснулся при мысли, сколько воды утекло с тех пор, как сам он стал взрослым. Каким далёким, например, казалось время, когда по окончании университета он отбывал льготную повинность в конной гвардии. Его семье пришлось в тот год решиться на продажу перегруженного закладными родового имения. Оставаться в полку после производства в офицеры представлялось безрассудным. Он подумывал даже о том, как бы вовсе не служить, а попросту заняться делами. Работать, но разбогатеть! Богатство значит – независимость.. «Не срами нас, Алёша, pourquoi te declasser?[263] – разволновалась его мать, уже едва перемогавшая сахарную болезнь. – Лучше всячески сократимся. Проживёшь, даст Бог, и так!» – «Мать твоя права, – убеждённо поддержал отец, всюду признанный образцом такта и порядочности, – конная гвардия тебе прямая дорога. А погоня за наживой, что это за карьера? Изображать биржевика или огостинодвориться – не барское, голубчик, дело».

Машинально зашагав опять, Адашев стал перебирать в памяти других знакомых стариков: у всех те же нелепые воззрения!

Он с досадой повёл плечом.

Внезапно скептическое чувство к уходящему поколению переплелось в его сознании с другим: те по крайней мере знали, чего хотели, и верили, чему служили. А вот в нём всё только бесплодное умствование! И жизнь идёт без смысла и цели.

Дверь в соседний бальный зал была притворена. На потемневшем красном дереве её выделялся сочный бронзовый картуш[264]: античный шлем, мечи и латы – излюбленные атрибуты александровского ампира[265]. Флигель-адъютант рассеянно положил руку на дельфина, украшавшего золочёный чеканный замок, и вошёл.

Перед ним запестрели зелень, цветы и большие проволочные вольеры с попугаями. Посреди зала высилась катальная горка из жёлтой ясени. На верху её белели детские платьица двух младших дочерей царя: одной было шесть, другой восемь лет[266]. Уцепившись за плечи закадычного взрослого приятеля, офицера государева конвоя, девочки радостно и шумно скатывались вниз на тяжёлом серебряном подносе. Внизу их бережно ловил рослый чернобородый камер-казак[267] её величества в бархатном кафтане.

Наблюдавшая за ними пожилая лимфатическая[268] воспитательница в кружевной наколке с опаской повторяла:

– Осторожней, пожалуйста!.. Как можно осторожней!..

Увидав хорошо знакомого Адашева, раскрасневшиеся от страха и восторга великие княжны весело закивали ему кудрявыми головками и подбежали здороваться. Приветливо, по-детски хлопая ладошками, они, как истые англичаночки, трясли ему руку.

– Тебя, я вижу, запрягли, бедняга «Кавказский Пленник», – шутливо сказал Адашев приятелю-конвойцу.

Молодой горец, внук знатного заложника времён Шамиля[269], расправил засученные рукава черкески. Живые бусинки его раскосых глаз сузились, как щели. На лице заиграла хитрая азиатская улыбка:

– Ты не знаешь, как я люблю детей. Мы, мусульмане…

– Скорей, ещё! – перебила его младшая сестра и потащила за полу черкески опять кататься.

Старшая остановилась перед Адашевым и деловито предложила:

– Когда кончите с папá, приходите к нам. Будем вчетвером играть в аул.

Последняя, угловая гостиная с пушистым бархатным ковром и с красным штофом на стенах… Запертая дверь.

Рядом долговязый преображенец, стоящий на специальном квадратном половичке из соломенной плетёнки… Адашев оказался наконец в широком темноватом коридоре, прорезавшем внутренние комнаты царской четы.

Он тихо вошёл в небольшую столовую английской современной работы – подарок царице от бабушки, королевы Виктории. Подле окна, в мутноватой воде квадратного стеклянного аквариума, плавало несколько неуклюжих тритонов. Здесь флигель-адъютанта встретил царский камердинер, скуластый сибиряк с хмурым лицом и длинной колодкой всевозможных орденов вдоль отворота ливреи.

- Его величество изволят быть одни, – сказал он с безулыбочным поклоном. – Я сейчас доложу.

Он вышел, глухо позвякивая крестами и медалями.

Адашев подошёл к аквариуму и принялся смотреть, как тритоны беспомощно тычутся головой о стёкла.

Камердинер вернулся:

– Пожалуйте, просят.

Он бесшумно отворил дверь в громадный двухэтажный кабинет, уставленный по вкусу самого царя новой громоздкой мельцеровской мебелью.

Государь стоял лицом к двери, слегка расставив ноги в широких пехотных шароварах и мягких русских сапогах. На нём была домашняя полковничья тужурка башлычной шерсти. Её песочный желтоватый цвет опрощал и старил моложавое ещё лицо Николая II. Вдоль щёк и по губам ложились землистые полутени, усиливавшие его сходство с двоюродным братом, тогдашним принцем Уэльским[270].

Адашев подошёл к царю, остановился по уставу за два шага, отчётливо составив каблуки, вручил письмо и форменно отрапортовал:

– Вашего императорского величества флигель-адъютант Адашев из командировки прибыл.

Государь встретил его той обаятельной застенчивой улыбкой, которой умел обворожить всякого, и молча подал руку. Присев к письменному столу, он приветливо указал Адашеву на другое кресло рядом и протянул ему открытый портсигар с толстыми папиросами излюбленного казанлыкского дюбека[271].

Царь чиркнул восковой спичкой по спине серебряного бегемота и сам предупредительно поджёг флигель-адъютанту папиросу. Затем длинным узким златоустовским ножом[272] вскрыл конверт и стал вчитываться в непривычный почерк Вильгельма II.

Адашеву государь в это утро показался бледным, утомлённым. Под низким начёсом густых волос заметней выделялась припухлость лобовой кости – неизгладимый след сабельного удара, полученного когда-то цесаревичем в Японии.[273]

Государь читал, как люди с хорошим зрением, без напряжения, издали, почти не нагибая головы.

Письмо было цветисто и расплывчато.

Поначалу император как бы одобрял почин царя. Но нужен срок, необходимо обдумать хорошенько!.. Он предлагал наметить личное свидание где-нибудь будущей весной. Далее шли пространные сетования на слепоту царя к английским козням, на его забвение династических традиций, а главное – на союз с республиканской Францией. В этом император именно и видел основную причину зла.

С первых строк государю стало ясно: Вильгельм II лукавит и хочет уклониться от прямого ответа.

Ни один мускул на его лице не выдал досады и разочарования. Опущенные глаза равномерно скользили по лежавшему на столе голубоватому листку. Он беспечно продолжал покуривать.

Николай II выработал смолоду привычку скрывать свои настроения на людях и умел, как редко кто, «держать маску». Адашеву случилось видеть самодержца только раз, на несколько минут, с перекошенным лицом и взглядом, полным ненависти. Это было в день приёма государем первой Думы.[274]

По мере чтения раздражение государя нарастало. Упрёк за дружбу с Францией задел его больней всего. К Франции у него сложилось особенное чувство. Она представлялась ему угнетённой женщиной, искавшей у русского царя рыцарской защиты. Нечто подобное испытывал когда-то по отношению к далёкой Мальте его пращур Павел I.[275]