Хуан Бас - Скорпионы в собственном соку

• Название: Скорпионы в собственном соку
• Автор: Хуан Бас
• Издательство: ACT, ACT МОСКВА, ИРОФИЗДАТ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008

Никогда не пытайтесь стать героем, погубить тирана – себе дороже. И почему об этом не знал юный мечтатель Асти, которого шестеро приятелей-леворадикалов сподвигнули отравить гнусного диктатора? Итог вышел печальным. Ни славы, ни героизма.

Все пошло наперекосяк, и Асти, что называется, влип по самые уши. Но судьба любит дураков – и rope-отравителю удается выйти сухим из воды.

Отныне его цель – месть предателям, погубившим его жизнь! Никакой жалости. Никакой пощады. Кровь и ужас станут жребием всех, кто окажется на пути грозного мстителя!..

---

Хуан Бас Скорпионы в собственном соку

Моим родителям, без чьей поддержки в трудные моменты для меня была бы невозможна профессия писателя.

Этот роман был бы другим, и, несомненно, он был бы хуже без ценнейшей и бескорыстной помощи моего благородного друга, эрудита и эпикурейца, Хосе Круса Фомбельйиды, известного также как доктор Мабюз, эксперта gourmet[1], превосходного повара, изобретательного и не знающего устали кулинара-библиофила.

Поиски, контраст станут нормой, которая определит новую кулинарию, будут позволительны любые изобретения, пусть даже они поразят наше нёбо, если только они будут меткими и гармоничными.

Ален Сэндрэн

Взять пол-асумбре[2] белого вина, 10 граммов кристаллического сахара, 2 грамма винной кислоты, 50 граммов коньяка и 2 грамма соды. Растворить сахар в вине, потом добавить туда коньяк, а потом – винную кислоту и соду. Немедленно закупорить бутылку пробкой – она должна быть из прочного стекла – и завязать пробку крепкой бечевкой. Поставить эту жидкость настаиваться на 304 дня. На 305-й – можно пить!

Рецепт приготовления домашнего шампанского из Бильбао, конец XIX века

Часть первая Карта полушарий Бильбао

Весь мир – это Бильбао, только побольше.

Мигель де Унамуно, из стихотворения «Сегодня я насладился тобою, Бильбао» (Стихи изнутри)

1

Паника возникла внезапно. Она наполнила меня не постепенно – она стремительно ударила меня своей ледяной лапой, и этот удар отозвался по всей моей нервной системе, учредив себе штаб-квартиру на границе между пищеводом и желудком. Вместе с ней в то же самое мгновение явилась физическая и моральная тревога, властная, невыносимая.

– Пожалуйста, пожалуйста…

– Вы что-то сказали?

Таксист поворачивает ко мне свое малопривлекательное лицо дезертира пашни и задает этот вопрос с галисийским акцентом, из тех, от которых невозможно избавиться даже после полугода, проведенных в Оксфордском университете.

Мы стояли чуть более чем в ста метрах от музея Гуггенхайма, посреди пробки, парализовавшей центр Бильбао в этот вечер, накануне Рождественского сочельника.

– Нет, нет… ничего. Мы не можем объехать с другой стороны? По какому-нибудь переулку, не знаю… Мы уже четверть часа тут стоим как вкопанные.

– Может, скажете, по какому… Сейчас везде – такая дрянь… Посмотрим, вот светофор загорится… Ясно, что тогда будет даже хуже, ведь нам устроят полную жопу те, которые хотят проехать на мост Деусто… Однако вам плохо?

– Пока что нет.

Нет, думаю, нет. Не считая тревоги с ее безошибочными симптомами, я не испытываю иного физического недомогания, скажем, судорог, тошноты или боли. Во рту! Во рту – это да. У меня там такой вкус, словно я лизал что-то металлическое, что-то медное, – это что, первая реакция? Нет, успокойся, Пачо, у тебя просто нервы напряжены… Выделяй слюну и глотай ее. Вот так. Или нет? Пожалуйста, пожалуйста…

– Мне-то по фиг, если вы меня понимаете, денежка-то течет. – Он ласково постукивает по таксометру, который показывает уже восемьсот семьдесят пять песет; он расположен под медальоном с изображением святого Христофора с известным ребенком на горбу[3] и рядом с ужасным пестрым эмалированным панно с эмблемой чертовой Эускаль Эрриа, отдаленной причины моего нынешнего плачевного состояния. – Но я бы на вашем месте, если вам уж так срочно нужно попасть в больницу Басурто, я бы тут вышел, побежал бы в метро на площадь Мойуа и… ну, вообще-то метро вас тоже не очень-то близко довезет, это правда, так вот оно… Но все лучше, чем так.

– А если я достану белый платок, а вы нажмете на клаксон? Нам наверняка освободят коридор, и мы проедем.

– Да что вы! Зачем платок? Чтобы меня схватили и накостыляли? Вы разве мне только что не сказали, что нормально себя чувствуете? – Он недоверчиво косит глазом, напоминая мне дедушку Папая.[4]

– Сейчас – нормально… Но вскоре мне станет плохо… Наверняка станет плохо.

– Ну, так вот тогда, если это случится, вытаскивайте что хотите, – заключил этот садист.

– Поехали! Поехали! Кажется, они двинулись.

– Поехали. Посмотрим, может, нам и повезет.

Да, нам повезло, как с теми вкуснейшими знаменитыми хрустящими устрицами, что я так некстати съел: они были чудесными, сырыми, каждая завернута в свежий лист шпината, чтобы сохранить все соки, покрытые тончайшим слоем… черт побрал бы! Всего каких-то двадцать метров – и мы снова остановились.

Будь проклят тот злосчастный день, когда я познакомился с Антоном Астигаррагой Ираменди, мать его!

Челюсть у меня дрожала, как в мультфильме; я стучал зубами и не мог остановиться.

– Вам холодно? Включить печку?

– Нет… Мне все равно.

Быть может, этот засранец прав, и мне лучше убраться из его грязной машины, в которой, кстати, воняет, словно в помойке, и галопом понестись в больницу. Но бег ускорит сердечный ритм – на данный момент я сдерживаю полутахикардию, – и кровь будет циркулировать быстрее. А это, думаю, может ускорить действие. Или нет? Я не знаю, что делать… Я должен отвлечься, не зацикливаться на этом; пробка рано или поздно должна рассосаться.

Ладно, я решил: побегу. Несомненно, так лучше: не терять больше времени.

Не думаю, что полиция начнет искать меня так быстро. Ладно. Я плачу этому гребаному идиоту и тут же поспешно выхожу из машины.

О Боже!

В тот самый миг, как я собирался распрощаться с таксистом и пожелать ему всего хорошего, я почувствовал, что падаю в черную пропасть, ухожу, разъединяюсь на части, – я почувствовал, что умираю. Это была всего пара секунд падения – агония, но только на пару секунд.

Уже прошло.

Глубокий вдох.

Холодный пот.

Всего-навсего давление упало, расстройство нервной системы, вызванное тревогой, видимо, это ничего больше…

– Послушайте! Вы что, не слышите меня? – бросает таксист резким тоном.

– Простите, я немного… отвлекся. Что вы говорите?

– Я спросил, досталось ли вам что-нибудь?

– Простите?

– В сегодняшней лотерее, приятель… В рождественской лотерее. Выиграли ли вы что-нибудь?

– В этой лотерее – нет. Но в другой мне выпал главный приз.

Таксист снова поворачивается ко мне. Он сверлит меня глазами и с выражением, средним между недоброжелательным и насмешливым, отчетливо говорит мне издевательским тоном:

– А может быть, ваш номер уже вышел.

Я чувствую новую волну холодного озноба.

– Почему вы мне это говорите? Вы о чем?

Он не отвечает мне. Он поворачивается к рулю и возвращается к своему журчащему бормотанию.

– Ко мне она все время жопой поворачивается. Рождественская лотерея, я имею в виду. Ладно, я солгал: мелкий выигрыш в тысячу дуро[5] с хвостиком, но поскольку я поставил тридцать две тысячи песет, то это я, как и каждый год, сел в лужу… И главный приз в Теруэле, а не хрен собачий.

– Да уж…

Почему он сказал, что мой номер вышел?

Не важно. О чем я до этого размышлял? Мы по-прежнему не двигаемся. Тошнота прошла, и я уже могу уйти. Давай вылезай. Выбирайся из этой чертовой ловушки и от этого дядьки – сущего наказания.

Поразмыслив получше, я решил подождать еще немного.

Но если максимум через пять минут пробка не рассосется, я выхожу из машины.

Вне всяких сомнений.

Ясно, как божий день.

На этот раз по правде.

А если все равно, стану я ждать или побегу? Если уже слишком поздно и ничего нельзя сделать, чтобы спасти меня? Успокойся, Пачо, ты и не из таких переделок выбирался, старый шакал, наверняка, хотя сейчас ты ни одной из них и не помнишь; подумай о чем-нибудь другом.

По радио, боковые колонки которого демократично долбят мне в оба уха, какой-то кретин отпускает глупости рождественской тематики, столь же близкие мне, как Вторая мировая война.

– Конечно, laztana.[6] Если ты хорошо вела себя с aitas,[7] а я уверен, что это так, то Olentzero[8] принесет тебе все игрушки и все те замечательные вещи, что ты у него попросила. Ну-ка, посмотрим, ты была хорошей девочкой, Ирати? Правда ведь, хорошей?

– Нормальной.

– Как это – нормальной? Может быть, немного непослушной?

– Да… Osaba[9] Хосеба говорит, что да.

– А почему osaba Хосеба так говорит?

– Потому что я не даю ему трогать себя под одеждой и не хочу целовать уродливую куклу, которая живет у него в штанах.

– А, ладно… Понятно… Мне сообщают, что линию разъединили… А теперь по просьбе наших симпатичных слушателей из исправительного дома для несовершеннолетних с камерами-одиночками под названием «Дитя Земли» в Гальдакао передаем вильянсико[10] в ритме румбы в исполнении группы «Косто де Агосто» – «Пастушки идут на погром».

Так тебе и надо, ярмарочный шарлатан; хорошенько тебе досталось, назойливый болван. Тебя настолько застало врасплох наивное признание Ирати, что у тебя даже голос поменялся: вместо фальшивого тона галантного пердуна он стал похож на голос петуха Фогхорна Легхорна.[11]