Сара Уотерс - Ночной дозор

• Название: Ночной дозор
• Автор: Сара Уотерс
• Издательство: Эксмо, Домино
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-699-31841-4

Впервые па русском – новейший роман прославленного автора «Тонкой работы» и «Бархатных коготков», также вошедший в шорт-лист Букеровской премии. На этот раз викторианской Англии писательница предпочла Англию военную и послевоенную. Несколько историй беззаветной любви и невольного предательства сложно переплетенными нитями пронизывают всю романную ткань, а прихотливая хронология повествования заставляет, перелистнув последнюю страницу, тут же вернуться к первой.

---

Они еще шли по скверу, когда завыли сирены.

– Вот, извольте, – сказала Бетти. – Это положило бы конец всем твоим проблемам – хорошая толстая бомба.

Вив посмотрела на небо.

– Боже мой, это правда. И никто бы, кроме тебя, не знал.

Прежде она не задумывалась, сколько тайн война поглощает и хоронит в пыли, тьме и молчании. Бомбежки представлялись злом, которое лишь со всего срывает покров. Поглядывая на небо, они шли к общежитию, и Вив говорила себе: пусть рыщут прожектора, пусть прилетят самолеты и залают зенитки, пусть разверзнется ад...

Но когда где-то на севере Лондона ударили первые залпы орудий, она забеспокоилась и потащила Бетти быстрее; даже в своем злосчастье Вив боялась бомбежки и боли и все же не хотела умирать.

*

– Эй, Ганс! – двумя часами позже орал в окно Джиггс. – Фриц! Давай сюда! Сюда, мать твою!

– Заткнись, Джиггс, дерьма кусок! – раздался чей-то голос.

– Сюда, Ганс! Я здесь!

Джиггс прослышал, что из разбомбленной тюрьмы выпустили всех заключенных, кому оставалось сидеть меньше полугода; его срок заканчивался через четыре с половиной месяца, и потому в каждый налет он подтаскивал к окну стол и с него призывал немецких пилотов. Дункан заметил: если бомбили близко, эти вопли всерьез нервировали – тогда Джиггс представлялся огромным магнитом, притягивающим самолеты с бомбами и пулями. Впрочем, сегодня отдаленная бомбежка никого особо не беспокоила. Временами мягко бухало, вспышки на миг разжижали густую темень, да по небу шарили прожектора. Другие заключенные тоже влезли на столы и перекликались о всякой ерунде, прорываясь сквозь вопли Джиггса.

– Баран! Эй, Баран, ты мне полкроны задолжал, сучий потрох!

– Мик! Здорово! Чего делаешь?

Надзирателя, который заставил бы их замолчать, не было. Едва начался налет, все охрана спустилась в укрытие.

– За тобой должок!..

– Мик! Эй, Мик!

Чтобы услышать друг друга, заключенные орали до хрипоты, ибо порой собеседники общались с разных концов корпуса, их разделяло пятьдесят камер. Дункану даже нравилось лежать и слушать эти вопли – будто в темноте крутишь настойку радиоприемника; он умел отключиться от голосов, когда они начинали раздражать. А вот Фрейзер каждый раз приходил в бешенство. Сейчас, к примеру, он ворочался, кряхтел и матерился. Затем привстал и кулаком разровнял ухабы тюфяка, набитого конским волосом. Подтянул одежду, для тепла уложенную поверх одеяла. В темноте Дункан его не видел, но угадывал его движения по колебаниям рамы шконок. Когда Фрейзер тяжело улегся, шконки с легким стоном и скрипом качнулись из стороны в сторону, точно койки кубрика. «Мы будто матросы», – подумал Дункан.

– Ты мне полкроны должен, пиздюк!

– О господи! – Фрейзер вновь подскочил и яростно взбил тюфяк. – Неужели помолчать не могут! Заткнитесь!!! – заорал он, саданув кулаком в стену.

– Без толку, – зевнул Дункан. – Им не слышно. Они сейчас Стеллу доводят, послушай.

Кто-то выкрикивал:

– Стел-ла! Стел-ла!

Кажется, это был Пейси из второй зоны.

– Стел-ла! Я кое-что про тебя знаю... В бане я видел твою манду! Твою шахну видел! Она черна, как ночь!

Другой зэк присвистнул и рассмеялся:

– Ну ты, на хер, поэт, Пейси!

– Будто черная крыса с перерезанной глоткой! Словно толстые мамкины губищи спрятались в папашиной бородище! Стел-ла! Чего молчишь-то?

– Не может ответить, – раздался другой голос. – Строчит мистеру Чейсу!

– Чейсу сосет, – крикнул третий, – а Браунинг засаживает сзади! На все руки, на хер, мастерица!

– Замолчите, противные! – возник новый голос. Это была Моника из третьей зоны.

Пейси переключился на нее:

– Мо-ни-ка! Мо-ни-ка!

Засим последовали «бум!» далекого разрыва и вопль Джиггса:

– Ганс! Фриц! Адольф! Валяй сюда!

Фрейзер застонал и перевернулся на подушке.

– Сволочи! – буркнул он. – Достали уже!

В довершение всего кто-то запел:

– Голубые одежды были знаком надежды... Ты снилась вся в голубом...

Певца звали Миллер. Он сидел за нечто вроде рэкета ночного клуба. Миллер всегда пел с невероятной проникновенностью, будто с эстрады мурлыкал в микрофон. Услышав его голос, зэки со всех этажей взвыли:

– Вырубите его на хер!

– Миллер, паскуда!

В соседней с Дунканом камере чем-то заколотил по полу Куигли – вероятно, солонкой.

– Заткнись, дерьмо собачье! – ревел он. – Миллер, разъебай!

– Ты снилась вся в голубом...

Миллер продолжал петь, перекрывая возмущенные вопли и отдаленный гул бомбардировщиков; как назло, песня была мелодичной. Один за другим зэки стихли, будто заслушались. Чуть погодя даже Куигли отбросил солонку и перестал реветь.

Я помню твой голос и наши объятья,
И вкус твоих губ готов был познать я.
Но ты вдруг исчезла, а я пробудился
И понял – твой образ мне только приснился.

Фрейзер тоже затих и приподнял голову, чтобы лучше слышать.

– Черт возьми, Пирс, – сказал он. – Вроде бы я даже танцевал под эту мелодию. Точно, танцевал. – Фрейзер снова лег. – Наверное, потешался над дурацкими словами. А сейчас они кажутся офигительно к месту, правда? Надо же, чтоб попсовая песенка в исполнении Миллера так верно передавала желание.

Дункан промолчал. Песня продолжалась.

Пусть мы в разлуке, но образ твой светел,
Я славлю тот час, когда тебя встретил...

Внезапно в песню врезался другой голос. Густой, немелодичный, похабный.

Ах, у девчонки-то глаза, будто темная вода,
Ей любо, если нет, но больше – коли да!

Кто-то заржал.

– Это еще кто? – обескураженно спросил Фрейзер.

Вслушиваясь, Дункан наклонил голову.

– Не знаю. Может, Аткин?

Аткин, как и Джиггс, был дезертиром. Песенка походила на обычную солдатскую припевку.

Ах, у девчонки-то глаза – две сине-синих льдинки,
Ей любо на животике, но больше – коль на спинке!

Миллер продолжал:

Мы встретимся вновь, и наша любовь...

С минуту обе песни причудливо текли вместе, потом Миллер сдался. Его голос умолк.

– Ты, дрочила! – выкрикнул он.

Опять заржали. Голос Аткина, или кого там еще, стал громче и разухабистее. Видимо, певец сложил ладони рупором и ревел, точно бык:

Ах, у девчонки-то волос каштановый обвал,
Ей любо, коль встает, но больше – чтоб упал!
Ах, у девчонки-то волос рыже-рыжий стог,
Ей любо, коль в руке, но больше – между ног!
Ах, у...

Тут заныли сирены «отбой тревоги». Пение Аткина перешло в вой. На всех этажах зэки его подхватили, забарабанив кулаками по стенам, оконным рамам и шконкам. Один лишь Джиггс пребывал в расстройстве.

– Назад, засранцы! – сипло надрывался он. – Назад, мудаки немецкие! Корпус «Д» пропустили! Забыли корпус «Д»!

– А ну-ка слезли, на хрен, с окон! – заорал кто-то во дворе, и послышался торопливый хрум-хрум башмаков по гаревому плацу – надзиратели вышли из укрытия и поспешили в тюрьму.

Весь корпус наполнился буханьем от приземлившихся тел и скрежетом столов – зэки соскакивали с окон и прыгали в койки. Через минуту повсюду зажегся свет. Мистер Браунинг и мистер Чейс протопали по лестнице и зарысили по площадкам, дубася в двери и заглядывая в глазки.

– Пейси! Райт! Мэлоун, говнюк паршивый... Если хоть одну сволочь застану не в койке, всех засажу в карцер до самого Рождества, поняли меня?

Фрейзер простонал и зарылся лицом в подушку, ругая свет. Дункан с головой накрылся одеялом. В дверь бухнули, но шаги прорысили дальше. Вот они на секунду смолкли, вновь затопали и опять стихли. Дункан представил, как Браунинг с Чейсом рычат и неуемно мечутся, точно разъяренные цепные псы.

– Говноеды! – кричал кто-то из них, стращая. – Гляди у меня!..

Еще пару минут они шныряли по площадкам, а затем наконец протопали вниз по лестнице. Через секунду с легким «фук!» свет в камерах погас.

Дункан быстро откинул одеяло и сдвинулся на край подушки. Ему нравился момент, когда выключали электричество. Он любил смотреть на лампочку. Она гасла медленно, секунды три-четыре, и, если вглядеться, было видно, как внутри стеклянной колбы проволочный завиток из белого становится густо-янтарным, потом огненно-красным и нежно-розовым, а когда камера погружалась во тьму, перед глазами еще плавала желтая размытая клякса.

Какой-то зэк тихонько свистнул. Потом окликнул Аткина. Он хотел, чтобы тот допел песню. Ему не терпелось услышать про девчонку, у которой волос соломенна скирда – ей-то что любо? Как насчет нее? Зэк позвал во второй и третий раз, но Аткин не ответил. Бесшабашное компанейское чувство, охватившее всех десять минут назад, разжимало свою хватку. Унылая тишина сгущалась, и от попыток разорвать ее было только хуже. Можно сколько угодно вопить и горланить песни, размышлял Дункан, но все это лишь для того, чтобы отдалить неизменно наступавший миг, когда одиночество тюремной ночи поднималось в тебе, словно вода в тонущей лодке.