Александр Амфитеатров - Паутина

• Название: Паутина
• Автор: Александр Амфитеатров
• Жанр: Русская классическая проза

Александръ Амфитеатровъ.

Паутина

Повѣсть.

[1]

Изданіе второе.

1913.

С.-Петербургъ.

---

Аглая, тронутая, хорошо знала, что это правда, и ей еще больше хотѣлось помочь Епистиміи, и еще больше она недоумѣвала.

— Что же я должна сказать ему? Я, право, не знаю.

Епистимія подошла къ ней, ласковая, льстивая, гибкая.

— Мнѣ ли дурѣ учить васъ? Вы барышня образованная. У васъ мысли тонкія, слова жемчужныя.

Аглая отрицательно качнула головой.

— Какъ ни скажу, все будетъ обманъ.

— Лишь бы время протянуть! — съ мольбою вскрикнула Епистимія, хватая ее за плечо костяшками своими.

Аглая высвободилась.

— Я не умѣю лгать, — сказала она съ искренностью. — Когда приходится, теряюсь, бываю глупая. Братья сразу замѣчаютъ.

Епистимія отошла.

— Братья въ васъ не влюблены, — возразила она, — a Григорій слѣпой отъ любви ходить.

— Грѣшно человѣка въ лучшемъ чувствѣ его морочить.

— Нѣтъ, — строго возразила Епистимія. — Если ложь во спасеніе, то не грѣхъ, a доброе дѣло. Грѣхъ — чело вѣка въ отчаянность ввести.

Аглая долго молчала. Прислонясь къ комоду и положивъ руки на него, она, въ своемъ темнозеленомъ, почти черномъ платьѣ, казалась распятою. Епистимія издали ловила ея взглядъ, но Аглая упорно смотрѣла на коврикъ подъ ногами своими, и только видѣла Епистимія, что волненіе быстро краситъ ее румянцемъ, такъ что даже шея y нея порозовѣла…

— Да, этого я на себя не возьму, — произнесла она, наконецъ, голосомъ, въ которомъ тепло дрожала искренность самосознанія, — этого я никакъ не возьму на себя, чтобы изъ-за меня человѣкъ жизнь свою испортилъ.

Епистимія въ эти слова такъ и вцѣпилась, торжествующая, расцвѣтшая.

— Кабы только испортилъ, родная! — возбужденно подхватила она. — Кабы только испортилъ! Потеряетъ онъ себя, Аглаечка! Вѣрьте моему слову: вотъ, какъ самый послѣдній оглашенный, себя потеряетъ!

Аглая, поднявъ свои длинныя черныя рѣсницы, освѣтивъ ее задумчивыми, ласковыми глазами, повторила рѣшительно и твердо:

— Быть причиною того, чтобы чья-нибудь жизнь разрушилась, этого я и вообразить для себя не умѣю. Съ такимъ пятномъ на совѣсти — жить нельзя…

Синіе глаза побѣдно сверкнули, увядшія губы Епистиміи сжались въ важную складку, и все лицо приняло такое же значительное выраженіе, какъ тѣ слова, которыя она про себя подбирала, чтобы сказать ихъ Аглаѣ…

Но въ скрипнувшей изъ корридора двери показалось курносое лицо Марѳутки и пропищало, что архитекторъ отъ барина Симеона Викторовича уѣхалъ, и баринъ Симеонъ Викторовичъ приказываетъ тетенькѣ Епистиміѣ, чтобы немедленно шла къ нему… Глядя на Аглаю, Епистимія не могла не замѣтить, что она, какъ лучомъ, освѣтилась радостью прервать тяжелый разговоръ… И эта нескрываемая радость заставила ее придержать языкъ и замолчать то важное, что на немъ уже висѣло.

— Не время, — подумала она. — Не поспѣло яблочко. Сорвешь — погубишь, укусишь — оскомину набьешь…

И, накинувъ на острыя плечи сѣрый платокъ свой, она только низко поклонилась Аглаѣ:

— Ужъ я пойду, Аглая Викторовна, a то Симеонъ Викторовичъ будутъ сердиться… Очень много вами благодарна… Вѣкъ не забуду вашей ласки, какъ вы меня пріободрили… A разговоръ этотъ нашъ позвольте считать между нами неоконченнымъ, и, когда y васъ время будетъ, разрѣшите мнѣ договорить…

Аглая отвѣтила ей только нерѣшительнымъ и неохотнымъ склоненіемъ головы…

— И ужъ вы мнѣ позвольте надѣяться, — продолжала Епистимія, — что я передъ вами говорила — все равно, какъ попу на духу… чтобы — сдѣлайте милость — сберечь это въ секретѣ, между нами двоими: чтобы ни Зоинькѣ, ни братцамъ…

— Въ этомъ можешь быть совершенно увѣрена, — сказала Аглая. — Ты говорила, я слышала. Больше никто не будетъ знать.

Епистимія еще разъ поклонилась ей и вышла.

— Первую пѣсенку, зардѣвшись, спѣли, — хмуро думала она, идя корридоромъ къ кабинету Симеона. — Ну, да и за то спасибо. Я много хуже ждала… Теперь держись, Епистимія Сидоровна! Съ малиновкою было легко, — каково-то будетъ съ лютымъ сѣрымъ волкомъ?

XI

Когда она, постучавъ и получивъ отзывъ, вошла въ кабинетъ, Симеонъ стоялъ y окна и смотрѣлъ во дворъ, заложивъ руки въ карманы брюкъ, что сразу бросилось Епистиміи въ глаза, такъ какъ не было его постоянной манерой…

— Пистолетъ y него тамъ, что-ли? — пугливо подумала она — не предъ Симеономъ пугливо, а по тому странному страху, которое большинство женщинъ питаетъ къ оружію, будто къ какой-то мистически-разрушительной, самодѣйствующей силѣ.

— Запри двери, — не поворачиваясь, приказалъ Симеонъ. — И ключъ положи на письменный столъ. Она исполнила.

— Садись. Сѣла.

— Ну-съ?!

Теперь онъ быстро повернулся къ ней и глядѣлъ издали, сверкающимъ, ненавистнымъ взглядомъ, который былъ-бы страшенъ всякому, кто зналъ его меньше, чѣмъ Епистимія. Она же сразу разложила взглядъ этотъ привычнымъ, за много лѣтъ, наблюденіемъ на составныя части и опредѣлила, что, какъ ни золъ Симеонъ, но боится ея онъ еще больше.

— Ну-съ?!

— Нѣтъ, пистолета y тебя въ карманѣ нѣтъ, — насмѣшливо подумала Епистимія, — шалишь-мамонишь, на грѣхъ наводишь, обманываешь…

И, сразу осмѣлѣвъ и успокоившись, она даже спустила сѣрую шаль съ острыхъ плечъ своихъ. A Симеонъ стоялъ уже передъ нею, какъ солдатъ въ строю, пятки вмѣстѣ, носки врозь, и, все съ засунутыми въ карманы руками, покачиваясь корпусомъ впередъ и назадъ, повторялъ:

— Ну-съ?

— Что нукаете? Не запрягли! — улыбнулась она.

Онъ круто остановилъ ее движеніемъ руки.

— Нѣтъ ужъ, пожалуйста. Довольно. Прямо къ дѣлу и на чистоту.

Это, — что онъ такъ сразу повернулъ дѣло, ждетъ отвѣта въ упоръ на вопросъ въ упоръ и не позволяетъ подползти къ сути и цѣли объясненія издали, окольнымъ подходомъ, — смутило Епистимію, вышибло изъ сѣдла и вогнало къ робость… Она не могла преодолѣть въ себѣ этого смятеннаго наплыва, a въ то же время чувствовала, что обнаружить его предъ Симеономъ значитъ почти зарѣзать свое дѣло, что онъ сразу возьметъ надъ нею свое привычное засилье…

— Эхъ, — съ досадою думала она, — слишкомъ понадѣялась на себя. Не слѣдовало сводить въ одинъ день два эти разговора. Слишкомъ много силы истратила съ Аглаюшкой. Не хватитъ меня на этого, прости Господи, дьявола…

A «дьяволъ», стоя предъ нею, позади высокаго кресла, и, постукивая по спинкѣ его взятою со стола линейкою, требовалъ отрывистыми фразами:

— Что же ты? Оглохла? Онѣмѣла? Или ужъ такую мерзость придумала, что даже y самой языкъ не поворачивается выговорить? Открой, наконецъ, уста свои вѣщія, говори…

Послѣдняя краска сбѣжала со щекъ Епистиміи, и лицо ея было маскою трупа, когда, напряженнымъ усиліемъ возобладавъ надъ собою, пробормотала она голосомъ, неровнымъ отъ стараній его выровнять и неестественно беззаботнымъ, точно говорила не о рѣшительномъ, обдуманномъ планѣ, a o случайномъ игривомъ капризѣ, и слова ея, подобно взбалмошнымъ дѣтямъ, сами рѣзво спрыгнули съ губъ:

— Такъ… что… вотъ… стало быть… породниться мы съ вами желаемъ.

Симеонъ опустилъ линейку.

— Что?

Если-бы онъ обругалъ Епистимію самымъ сквернымъ словомъ, если-бы швырнулъ ей въ лицо линейку свою, — не такъ-бы, кажется, рѣзнулъ онъ ее по сердцу, ударилъ по лицу, какъ этимъ глубоко изумленнымъ, ничего не понимающимъ, за ослышку слова ея принявшимъ, искреннимъ — «что?»… Пришибленная, согнулась она въ креслахъ и, тупо глядя подъ письменный столъ въ корзину съ брошенной бумагой, лишь бы не встрѣтиться глазами съ Симеономъ, напрягла послѣднюю силу воли, чтобы пролепетать:

— Обыкновенное дѣло… Божье… Если-бы намъ породниться, я говорю…

Симеонъ уронилъ свою линейку… Съ глупыми глазами, разинутымъ ртомъ стоялъ онъ нѣсколько секундъ… И вдругъ слухъ Епистиміи кипяткомъ ядовитымъ обжегъ громкій хохотъ — такой настоящій, живой, прямой и искренній, какого она отъ Симеона во всю жизнь не слыхала, на какой способнымъ его не считала… И сыпались на нее толчки хохота Симеонова, точно удары плетей, и ежилась она подъ ними, стискивая зубы, слабѣя силами, мучительно думая про себя въ тоскѣ, стыда и злобы:

— Гришка ты, мой Гришка! Чѣмъ-то ты мнѣ, теткѣ, заплатишь, что принимаю я за тебя этотъ позоръ…

A Симеонъ все хохоталъ, даже необычно красный сталъ отъ смѣха и слезы вытиралъ на глазахъ, а, въ передышкахъ, говорилъ, трясясь всѣмъ тѣломъ и, вмѣстѣ, тряся тяжелыя кресла, за спинку которыхъ держался теперь обѣими руками:

— Ты дура… Ахъ, дура!.. Вотъ дура!..

И, къ ужасу своему, Епистимія, подъ смѣхомъ его, въ самомъ дѣлѣ, чувствовала себя дура-дурою — съ головою, пустою отъ мыслей, съ сердцемъ, оробѣвшимъ, оставшимся безъ воли… будто на дно какое-то, безсильную, спустилъ ее и потопилъ этотъ смѣхъ, разливаясь надъ нею глумливою волною.

— Врядъ-ли, — пробовала она, тонущая барахтаться, всплыть со дна. — Врядъ-ли я дура, Симеонъ Викторовичъ. Не надѣюсь быть глупѣе другихъ.